Я сидел в большом зале, сплошь заставленном стеллажами, и работал, когда ко мне внесли самовар и небольшую плетенку с выпечкой. Я оторвался от дел и тут отметил, что снаружи происходит что-то странное. До меня донеслись громкие крики, свист, странные звуки, похожие на удары чего-то тяжелого о стену, окружающую приют. Монахиня, сопровождавшая служку с моим завтраком, заметила мой интерес.
– Неприятности у нас, батюшка, – пояснила она. – Прямо не знаю, отчего такая напасть. Ведь хорошее дело делаем. Господу служим, сирот растим. Так нет, набежали из города смутьяны. Бедных деток против нас настраивают. Будто мы на них наживаемся, будто им свободы не даем. И ходят, и кричат, камни кидают. Уж мы и в полицию обратились, и к уряднику нашему, и сторож этих бесенят, прости Господи, гоняет. Да где?! Разве их ухватишь. Раз – и в стороны, как букашки.
– Да кто в стороны?
– Эти смутьяны. Целая стая. Маленькие, лет до тринадцати. И вот вздумалось им сюда прийти, протесты устроить. Матушка уже к ним посылала. Предлагала и им в наш приют поступить. Все ведь, поди, сироты. И еду им раздавала. Однако без толку. Только сильнее воду мутят. Кричат, грозятся, воспитанников на бунт подбивают. А пуще всего нам неясно, что же их возмущает. Живут у нас детки. Все лучше, чем на улице. У нас и в тепле, и сыты, и профессии учим. А те, что в благородном корпусе, так там и языки, и все, что нужно. Ты вот смотри, смотри книги-то, родной. Ведь копейки себе сверх необходимого не берем.
– Да что вы! Я уверен в этом заранее. Я даже могу к ним сходить. Поговорить. Заверить, так сказать.
– Ой, милый. Да разве этим дело поправишь? Твой-то друг уж ходил. Говорил. Одного из этих смутьянов даже по территории водил. Все ему показывал. Убеждал. Да куда… разве они доброе обхождение понимают? Хоть и не годится мне так говорить, а только с такими сила нужна. Да ты ешь, ешь. Стены у нас все-таки высокие. Воспитанники, даст Бог, на бунтовские эти мысли не перейдут. А там время… надоест же им когда-нибудь кричать.
Я покивал и вернулся к работе. Еще несколько раз за день отмечал я волнения за стенами монастыря. Была в этом какая-то система. Впрочем, намного больше меня тогда занимали архивы. К вечеру, когда стало уже смеркаться, я поднялся к себе. Переодел пиджак и уже хотел выйти пройтись, но тут в дверь мою постучали, и почти тут же на пороге появился Борис. Из-за его спины выглядывал Антипка.
– Ну, наконец! Как здорово, что ты приехал, Аркаша, – он раскинул руки, но видя, что я не спешу обниматься, немного смутился. – А я все ждал, ждал… – тише продолжил он. – Уж и надежду потерял с тобой вместе тут поработать. Совсем было собрался сегодня в город возвращаться, – он огляделся. – А тебе комнату дали, пожалуй, лучше моей. Моя в конце, угловая, а у тебя и камин свой. А вообще, – он снова оживился, – ты не представляешь, как тут интересно. Я пришел к выводу, что медицину для детей нужно выделять отдельно. Поразительные наблюдения можно сделать. Особенно вот этот перелом взросления! Тут – непочатый край для исследования.
Он неуклюже плюхнулся в кресло у стены и налил себе простывшего чая. Был он так оживлен, так, безусловно, рад нашей встрече, что я совсем смешался, а после и вовсе принял его тон, поддался настроению, и беседа потекла почти как обычно. И все же я чувствовал, что дружбе нашей нанесен смертельный удар. Видимо, и Борис почувствовал что-то, поскольку выпрямился, стал одергивать плохо сидящий пиджак. Потом и вовсе замолчал. Я отвел глаза и стал разглядывать пришедшего с ним мальчика. Рука у Антипки была уже, конечно, без повязки. И судя по тому, как ловко он ею управлялся, зажила она прекрасно. Между тем Антипку явно что-то беспокоило. Он то и дело поглядывал то на окно, то на Бориса, то на меня. Суетился, хмурился и явно ждал минуты вступить в разговор. Я не ошибся: как только Самулович замолк, мальчик подошел к нему ближе и, косясь на меня, тихо засипел:
– Дядька, а дядька. Навестили уж друга. Хиляй в город. А то и ночь, гляди. Парома не станет.
Борис потрепал его по плечу.
– Видишь, какой у меня командир появился. Только, Антип, я уж сколько раз говорил, никакой я тебе не «дядька», зови меня Борис Михайлович, или уж доктор. И потом, старайся избавиться от всех этих словечек «хиляй» – как там еще? – «хаза». Да?
– Понятно говорю, что и придираться? Главное, ехать пора… доктор.
– А я передумал! Вот так. Проведу вечер сегодня с другом. Ты не против, Аркаш? Посидим. Поговорим, как раньше. Дело наше обсудим. Может, и разопьем. In vino veritas!
– Да что ж такое! – почти взвыл Антипка и вскочил на ноги. – Вот не договоришься с вами. Что слово, вы в сторону. Уйду я.
Он развернулся.
– Куда ты? Стой. Хочешь, с нами посиди. Ужинать принесут скоро! – крикнул Борис.
– Вернусь потом, дядька. А может, поедете?
Борис помотал головой, и Антипка выбежал в двери.
– Интересный мальчишка, хотя и нервный, – кивнул ему вслед Самулович. – Смышленый такой. Не поверишь, Аркаша, с лету понял, как и что у меня называется, помогал мне все время, я осмотр делаю, он мне инструменты подает. И руки ловкие. Повязку накладывать научился…
– Уж не собираешься ли ты из него медицинского брата сделать?
– А что, не такая глупая идея. Только куда мне учить? Я сам еще в пути. Вот потом, когда стану светилом, располнею, куплю – что там ты говорил? пару и галстуки, да? – экипаж куплю. – Он засмеялся. – Стану питаться в ресторане. Веришь, вот не вру. Или кухарку заведу. Представляешь, приходишь ты ко мне, а у меня подают какой-нибудь консоме, а еще лучше кулебяки!
Я усмехнулся.
– Вот ты не смейся. Хорошая кухарка – это большое дело. А сейчас пойдем пьянствовать, а?
Сколько мы выпили в тот вечер – точно не скажу. Помню только, что начинали мы с бутылки мадеры, которую Самулович купил еще в городе, потом перешли на настойки, подаренные Борису монахинями в благодарность за врачебную помощь. Было ли что-то еще, или это именно монастырские наливки сыграли с нами столь злую шутку, но опьянели мы сильно. Какой-то период даже, похоже, стерся из моей памяти. Разговоры, которые мы тогда вели, я тоже, признаться, подзабыл. В любом случае точно ничего важного для расследования тогда сказано не было. В общем, где-то уже под утро мы с Борисом оказались в коридоре. Видимо, я провожал Бориса в его комнату. Самулович, абсолютно расхристанный, что-то пытался рассказывать про хирургию, что меня неимоверно веселило. Помню, я хохотал, держась за стену. В голове было мутно. Свеча в моей руке наклонилась, и воск капал на пол.
– Держи свечку, не хватает еще пожар устроить, – неожиданно сказал Борис, – уж и так пахнет дымом.
– Ха-ха, – зашелся я, – сожжем монастырь.
– Да погоди, Аркаша, – неожиданно посерьезнел Борис.
Хмель слетел с него. Он растер лицо и побежал к лестнице. Я затряс головой, пытаясь прийти в себя, но все еще не вполне веря, что происходит что-то серьезное. Неожиданно в конце коридора у лестницы появилась фигурка Антипки. Был он раскрасневшийся, глаза безумные, на лице черные полосы. Я даже испугался.
– Дядька! – закричал он. – Вы здесь? Бежим. А то сгорите! Пожар.
– Какой пожар? Как? Что ты тут делаешь? – схватил мальчика за плечи Борис.
– Пожар, дядька! Говорю же, горите! – закричал мальчик. – Хиляем скоро! Я до вас прибег же.
Я окончательно пришел в себя. Коридор медленно наполнялся дымом. Борис бросился в свою комнату и распахнул окно. Мы выглянули наружу. Сквозь стекла первого этажа на землю ложились рыжие отсветы.
– Архив горит! – крикнул Борис. – Пожар! Пожар!
В доме напротив открылось окно, какая-то белая фигурка метнулась, потом выскочила из дверей и кинулась вглубь сада. Грянул колокол.
– Черт, высоко, убьемся, да, Аркаш? – стукнул по подоконнику Борис.
– Что же мы стоим, Боря, надо спасать документы! Надо что-то делать! – вцепился я в него.
– Хиляйте, дяденьки, – уже почти выл позади Антипка.
– Знать бы куда «хилять»? Ну-ка.
Борис сорвал занавеску, разодрал ее на несколько полос. Схватил кувшин с водой, смочил получившиеся бинты и сунул нам.
– Наматывайте на лицо и голову. Будем пытаться выйти.
Мы подчинились и уже через минуту бежали по коридору к лестнице. Дым ел глаза. Внизу огонь разгорался все сильнее. Уже был слышен гул, треск балок. Жар горячил лица. Мы скатились на первый этаж и застыли. Путь к выходу был отрезан. Пламя растекалось по коридору. Антипка взвыл, закрутился на месте, потом схватил нас за руки и потянул назад. Под лестницу.
– Куда?! – крикнул Борис. – Задохнемся! Наверх, обратно!
– Не надо обратно. Да слушайте же меня, – сквозь кашель запричитал Антип. – Тут ход!
Он поднял ковер и дернул какое-то кольцо на полу. Приподнялся люк. Мальчик юркнул вниз.
Борис полез за ним следом. Я в отчаянии глянул в сторону архивного хранилища, потом тоже бросился к люку. Железные скобы вели вниз. Я спустился и захлопнул тяжелую крышку.
Снаружи остался дым, завывание огня и тоскливый звон колокола. Меня окружила тьма.
32
– Теперь пожар! Да, милостивые государи?! Вот до чего дело дошло?! Это еще, Божией милостью, никто из людей не пострадал. Как это расценивать предлагаете? Ведь уму непостижимо. Напились, подожгли монастырский архив! Сами сбежали.
– Все совсем не так, дядя. Мы же говорили…
– Что «дядя»?! Что «дядя», mon cher [43]? Долго я должен терпеть ваши выходки? Боже мой, да видела бы тебя твоя мать или Евдокия Семеновна! Ведь я ей у ее смертного одра поклялся за тобой приглядывать! Знал бы я, чем это обернется! Как вы могли такое устроить?
– Денис Львович, там такие обстоятельства…
– Ах, уважаемый доктор. Вот на ваше благоразумие я надеялся. И на старуху бывает проруха. Сошлись огонь да хворост. Да молчите уж. Что вы мне, снова про вашего Антипку расскажете? Про то, как пожар начался «ну совершенно без вас»? Про ход подземный? Слышал уж, Борис Михайлович. Благодарствую. А только спрошу еще раз, может глуховат стал, ответы ваши не расслышал. Где мальчик-то ваш? А? Пропал. Предположим. А что вы скажете, если я вам заявлю, что ход-то из архива к реке еще год назад гвоздями заколотили? А? И наконец, давайте возразите мне, что вы не пили в ту ночь, как последние кучера. Кто пел Gaudeamus