На площади перед участком, отражая небо, блестела огромная лужа. Квартальный в будке дежурно хмурился и покрикивал на снующих мальчишек. У входа в чайную курил приказчик. Я заглянул внутрь. Посетителей было мало. Борис, если и заходил сюда, то, вероятно, уже ушел. Я оглядел округу, чертыхнулся. Сунулся в участок, в трактир на соседней улице. Все мимо. Окончательно раздосадованный, я повернул к дому. Настроение было ужасным. Иван Федорович с его неуместными приглашениями, несомненный скандал, который за ними последует. Эта пропажа Самуловича, его скрытность. Перипетии последних месяцев. Все угнетало меня. В дом я вошел в крайнем раздражении. Кинул Марфе шляпу, плед. Она что-то закудахтала, но я бросил на нее такой огненный взгляд, что бедная старушка только махнула рукой и зашаркала в кухню.
Я поднялся по лестнице и с удивлением принюхался. Пахло чем-то неприятным. Я толкнул дверь в свою комнату и остолбенел. В кресле у окна сидел Антипка. В одной руке у него была баранка, другой он чесал ногу. Я оторопел.
– Ты что здесь делаешь?
– Вас жду, дядька. Меня хозяйка сама пустила, – сразу ушел он в оборону. – И я ничего не трогал, не думайте. Очень надо. Меня до вас доктор послал.
– Ладно, ладно. Не обижайся. Сиди.
– Сиди… уж насиделся. Мне вот вам записку велели передать. А вас все нет да нет.
Он порылся в кармане и протянул мне бумажку. Рукой Бориса было написано следующее: «Дорогой Аркадий! Прошу тебя приехать в „Тихую пристань“. Если будут вопросы, скажи, что едешь по делу на встречу с сестрой Агриппиной по благотворительным делам. Твой Б.» Я повертел записку, надеясь найти какие-то дополнительные пояснения, потом воззрился на моего гостя. Он снова грыз бублик и чесался. Я решил обязательно отдать кресло в чистку.
– Так, хорошо. Только что это все означает? – снова начал я раздражаться.
– Как чего? – дернул мальчик плечами. – Ехать вам надо скоренько, раз сам зовет.
– Сам? Надо же.
– А что вы смеетесь? Я доктора уважаю. Если мне человек добро, если… да вам не понять. – Он смерил меня оценивающим взглядом и махнул рукой. – В общем, я – не крыса. Я добро помню. И если кто говорит что плохое про доктора, так я ничего плохого не видал.
Я помотал головой.
– Околесица какая-то. Только что же ты расселся, если ехать надо. Пошли, возьмем извозчика. Черт…
– Вот говорю вам, говорю – вы не понимаете. Вам-то ехать одному велено, а коли спросят, так сказывать, что к монашке. Стало быть, секретно! Мне с вами никак нельзя. Я здесь до сумерек досижу, а после уж задами. Я сюда крался, ух, извелся весь. Светло и, как на грех, ясно, нет чтобы хоть дождь. Так что давайте поскорее. Вас ждут уже.
Он бросил свою баранку и сложил руки. Я помялся еще немного (не выполнять же мне, право слово, команды мальчишки). Кликнул Марфу, распорядился покормить гостя и проводить его вечером через черный ход. Вышел на улицу и поехал в постоялый двор.
Этот визит, записка, все происшествия последнего дня полностью выбили меня из колеи. Все во мне клокотало. Я страшно злился, и больше всего – на Бориса: не навестить меня ни разу, запить, прислать ко мне какого-то оборванца буквально с повелением «немедленно прибыть». При этом никаких пояснений, ничего. Да что он себе воображает? Я поудобнее устроил руку в повязке и предался весьма бестолковым размышлениям. Мысли мои бегали по кругу от предположений о тяжелом запое Бориса, через таинственное его послание и обратно. В этот круг лезли мысли об опиуме, о предстоящем скандале на похоронах, об Иване Федоровиче. В общем, когда я подъехал к «Тихой пристани», я был взвинчен до последнего предела.
Извозчик подкатил ко входу, я расплатился, поднялся по ступеням и постучал. Не открывали долго, наконец раздались грузные шаги, и какая-то неопрятная баба пустила меня внутрь.
– Я к господину Самуловичу, – буркнул я довольно нелюбезно.
Баба пожала полными плечами и махнула рукой куда-то наверх.
– Четвертый нумер, – буркнула она. – Неплохо бы на чай дать, а то жилец-то скуповат.
Я, как всегда в таких ситуациях, смутился, зачем-то действительно сунул ей в руку медяки и поспешил вверх по лестнице. В коридоре было сумрачно, пыльно. Четвертый номер находился в самом дальнем конце. Я несколько раз споткнулся, пока дошел до нужной двери, постучал, получил приглашение войти. Внутри оказалось совсем темно. Окна были забраны ставнями, и скудный свет весенних сумерек пробивался сквозь щель, прочерчивая серую, размытую линию на темном фоне.
– Ave, Caesar, morituri te salutant! [50]
Снова услышал я голос Самуловича. В углу вспыхнул кончик папиросы, на мгновение осветив руку и часть лица моего друга.
– Борис! Что за шутки? Зачем ты здесь? Что ты сидишь в темноте, как крот? И вообще, что за спектакль!
– А, да… действительно темно. Я, понимаешь, что-то задумался. Сейчас будет лучше. Только не отпирай ставни!
Раздался шорох, чиркнула спичка, и затеплился огонек керосинки. Самулович сидел в высоком кресле у стола. Костюм его был в еще большем беспорядке, чем обычно. Лицо осунулось. На столе рядом располагалась пепельница с окурками и… початая бутылка.
– Что же ты стоишь, садись. Где тебя только носит. Жду тебя, жду. Уж волноваться начал.
– Начал волноваться?! – я буквально взорвался от возмущения. – Ты начал обо мне волноваться? Вот хорошо! А то я, знаешь, почти неделю тебя ищу. Потом мне говорят, что ты запил. Я бегаю по всему городу. А ты, оказывается, несколько часов назад «начал волноваться».
– Аркаша, Аркаша, что ты? – он бросил сигарету, поднялся, подвинул мне кресло. – Пожалуйста, присядь. Я, наверное, не прав. Я сейчас это очень понял. Errare humanum est! [51] Ты только не горячись. Это и для раны не полезно. Я все-все тебе объясню.
– Спасибо. А я уж и не надеялся. Впрочем, можешь и не торопиться. К чему? Я же так… захотел – позвал, захотел – пропал. Правильно?
Я сел к столу. Раздражение мое понемногу схлынуло. Образ двуличного, скрытного, бездушного интригана в очередной раз разбился о нелепую мешковатую фигуру в потрепанном пиджаке, о подслеповатые голубые глаза, дурацкое пенсне, мелькающее в пухлых руках.
– Ладно, – смягчился я. – Чего звал? Только, знаешь, отдай бутылку.
– Что? При чем тут? Впрочем, может, ты тоже хочешь вина. Пожалуйста. Там у окна есть чистые рюмки. Кстати, что за ерунда про запой? С чего ты взял?
– Это не я «взял». Это мой дядя так считает. Да и что прикажешь думать, когда ты пропал из дому, дяде донесли, что тебя видели в Чертовом конце и прочее. Мы решили, что ты с горя запил… Пациент умер, такое дело.
– Вот это да! Доктор запил, и все отнеслись с пониманием.
– Ну… не до конца… Потом меньше недели, дядя говорит, это нормально…
– Хорошие у нас люди все-таки. И простить готовы, и понять, – он пригладил волосы и усмехнулся. – Но я не пил. А что тебя не навещал и пропал… Ты, Аркаша, пойми, закрутился, да и не с чем идти-то было. Сперва при Дмитрии сутки, потом… бегал, бегал, а сейчас сам чуть не помер. Вот прячусь.
– Ты чуть не помер?
Борис пожал плечами.
– Да, вот так мне кажется. Понимаешь, стал я тут вопросы задавать. Кое-что копать. Так второго дня ночью чуть не угорел. Хорошо, у меня раму за зиму перекосило. Я открыл проветрить и закрыть на ночь плотно не смог. Да и Антипка в доме ночевал внизу, что-то почуял, поднял шум. А так хоронил бы ты меня в ту же пятницу, только в какой-нибудь другой церкви.
– Слушай, это, может быть, случайность. У тебя же только чинили трубы! Вероятно, нарушили что, вот и результат.
– Эх, Аркаш. Самому хочется так думать. Да только чинили-то в больничном корпусе, а у меня своя печь. Это раз. Два, что проблема только два дня назад вскрылась. Но… может, ты и прав, а только, как говорили римляне, Abundans cautela non nocet [52], да?
Я пожал плечами.
– Ладно, это все сбоку. Я что тебя позвал. Ты получил приглашение на похороны?
Я сразу помрачнел и кивнул.
– И что думаешь? Каков наш Иван Федорович! Нет, определенно, это – человек с интеллектом.
– Не понимаю, Борис, чему ты радуешься. Назревает грандиозный скандал, Да что назревает. Уже есть!
– Да, скандал. Еще какой. И с большим смыслом. Ты, кстати, у Трушниковой не был?
Я мотнул головой.
– Боюсь не ко времени прийти. Столько на нее навалилось. Впрочем, она-то обо мне помнила. Цветы прислала, фрукты.
– Да-да. Заботливая женщина.
– Слушай, Самулович, хватит темнить. Что ты выяснил? Что происходит вообще?
– Темнить… Так пока света и нет. Сплошной мрак. Вот смотри. Мы имеем три смерти уже. Трушников-старший – опоен опием и убит. Варвару Тихоновну завели в подземелье и утопили. Оба раза пытались преступление скрыть. Не получилось, конечно, но пытались. Так? Дальше – Дмитрий. Как ты знаешь, цианид в коньяке. И тут уже все сделано чуть не напоказ. Масса свидетелей скандала, рюмка на столе, впрочем, отравление цианидом любой медик сразу определит. Чувствуешь?
– Что?
– Почерк изменился.
– И что?
– Не знаю! Но все это как-то не вяжется, понимаешь. Нет единства.
– Как нет единства? Цель-то одна. Деньги. Наследство и долги, нет?
– Деньги – конечно. Долги – наверное. Но все-равно, что-то тут… Мутно. Что-то тут лишнее. А ведь в природе лишнего не бывает…
– Слушай, Боря, или выражайся яснее, или уж уволь меня. Время позднее. У меня… плечо ноет. Послезавтра похороны.
– Яснее у меня пока ничего нет, – погрустнел он. – Впрочем, скоро все закончится. И мне очень понадобится твоя помощь.
36
Домой я вернулся только на следующий день. Всю ночь мы проговорили с Борисом. Он подробно рассказал мне о всех своих передвижениях с того момента, как мы расстались, правда, смысл некоторых его действий от меня тогда ускользнул. Тем не менее, передам коротко то, что узнал тогда. После того, как Александр бежал, Борис отправил меня с запиской к Липгарту, а сам остался дежурить у Дмитрия, положение которого было много-много тяжелее моего.