можно приподнять с помощью какого-то инструмента часть его, не привлекая при этом внимания актеров или зрителей.
Та самая жирная муха, которая влетела через служебный вход с улицы, продолжала совершать круги над их головами. Инспектор отогнал ее взмахом руки.
— Кто же, по-вашему, эти люди, которые приближались к Владимиру, чтобы прикончить его?
Базиль ожидал этого неизбежного вопроса. Тяжело вздохнув, он медленно произнес: «Ванда Морли, Родней Тейт и Леонард Мартин». Ему понравились оба актера и было немного жаль Ванду.
— Вы уверены, что все трое находились достаточно близко от Владимира и могли убить его на виду у публики? — спросил Фойл.
— Абсолютно. Ванда, играя роль Федоры, оставалась с Владимиром в алькове в двух случаях, причем все остальные актеры в это время находились у самой рампы. Оба раза она обвивала руками его шею, прижималась к нему, стонала, изображая свое неуемное горе. Она запросто могла заколоть его, и никто — уверяю вас — даже и не понял бы, что, собственно, она делает.
Леонард, который по пьесе играет роль полицеймейстера Греча, первым после поднятия занавеса растворил двери, ведущие в альков. Он уверенным, тяжелым шагом подошел к кровати Владимира и оставался на своем месте почти целую минуту. Спина его была обращена к зрителям, когда он наклонился над Владимиром. По ходу действия он таким образом должен был якобы удостовериться, жив ли еще Владимир. Он повторил всю сцену перед уходом, пообещав немедленно заняться расследованием обстоятельств убийства.
Родней, который играл роль хирурга Лорека, должен был по замыслу автора совершить медицинское обследование огнестрельной раны Владимира и извлечь пулю. Для этой цели он захватил с собой хирургическую сумку, вытащил оттуда скальпель и, орудуя своим инструментом в течение нескольких минут, принялся делать вид, что занят плечом Владимира. Никто в зрительном зале не видел, что именно он делал… Инспектор скорчил недовольную мину.
— Выходит, что каждый из этих трех человек мог совершить убийство в пяти разных случаях, и только у одного из них в руках был нож.
— Совершенно верно. План совершения преступления был разработан человеком оригинального ума. Смелые люди зачастую глупы и опрометчивы, расчетливые — робки и дотошны. Но на сей раз мы имеем дело с комбинацией смелости, отваги, расчета, чудовищной жестокости и беспощадности: ведь двум невиновным предстоит выстрадать столько же, сколько, по всей логике, положено лишь одному, то есть убийце.
Криминалист подошел к рампе и положил на стол скальпель.
— Да, Уиллинг, вы правы, — это был флегматичный молодой человек, для которого убийство было «простым делом», и не больше.
— Удар прямо в сердце, что я вижу и без всякой аутопсии… Но под странным углом… так самоубийцы не поступают… очень небольшое внутреннее кровотечение… — бесстрастно докладывал эксперт.
— Значит, все это дело рук человека, понимающего толк в медицине? — с надеждой в голосе спросил Фойл.
— Вовсе не обязательно. Как известно, у нас в стране каждый военнообязанный, мужчина или женщина, проходит небольшой курс оказания первой медицинской помощи при ранении. Найденный нож — это хирургический скальпель. Судя по потускневшей ручке, инструмент старый. Но лезвие было отменно наточено, судя по всему, недавно. На ручке много спиралеобразных глубоких нарезов. Следовательно, об отпечатках пальцев нечего и думать. Идеальное орудие для убийства.
Базиль заметил, что это был точно такой скальпель, который ему показывал Род перед началом спектакля, если, конечно, не считать пятен свежей крови на лезвии.
— Могли бы вы зафиксировать время наступления смерти в рамках этих сорока восьми минут? — спросил Фойл судебного медика.
— Могу. Но все же оно будет неточно, — ответил тот. — Начало окоченения трупа зависит от конституции тела и обстоятельств убийства. Поэтому в данном случае трудно положиться на температурные показатели. Обычно в помещении, в теплой комнате мертвое тело теряет тепло со скоростью двух градусов в час.
— Что вы можете сообщить нам об убитом?
— Молодой человек тридцати — тридцати пяти лет. Здоров, опрятен, атлетическая фигура, довольно упитанный, загорелый. Насколько я вижу, на теле — никаких шрамов, деформаций, признаков хронических заболеваний. Может быть, был наездником. Несколько искривлены ноги. Но он человек высокого роста, так что этот маленький дефект едва различим при ходьбе. Это все, что я могу вам сообщить. Я еще нужен?
— Нет, можете идти. Спасибо.
Знакомый нам лейтенант — новичок из криминального отдела — вошел через дверь на сцену, неся в охапке пальто, домашнюю куртку, белый жилет, широкополую шляпу и какие-то мелкие предметы, узелком завязанные в носовом платке. Он положил вещи на стол.
— Вот — личные вещи Владимира, я обнаружил их в артистической мисс Морли…
Фойл быстро перерыл все руками.
— Отличное качество. Нет торговых клейм. Он был в этом костюме там, на сцене? — поинтересовался инспектор.
— Не совсем, шеф. По пьесе на Владимире должна быть рубашка, брюки и носки.
Когда Фойл взял в руки широкополую шляпу, то Базиль тут же вспомнил того молодого человека в шляпе, надвинутой на самый нос, когда он чуть ли не бегом ворвался в коктейль-бар.
— Что в карманах?
Лейтенант развязал платочек.
— Золотые часы, серебряный портсигар, пять монет по 25 центов, три — по десять и одна — в пять, кожаный бумажник. Маленький клочок линованной бумаги, на котором написано несколько корявых букв и одна цифра — K.T.F.:30.
— Это по вашей части, головоломки и загадки, — Фойл отодвинул клочок бумаги к Базилю и взял в руки бумажник.
— В нем должна быть какая-то визитная карточка в целлофановой обертке, — сказал Базиль. — Я заметил ее, когда этот молодой человек расплачивался за выпивку в баре напротив, неподалеку от служебного входа в театр.
— Здесь нет никакой карточки, — заверил его лейтенант.
— Могли ли вытащить ее у него здесь, на сцене? — спросил Фойл.
— Насколько я заметил, он носил бумажник в нагрудном кармане жилета, — ответил Базиль, — но на сцене он был без него.
— Отправьте двух людей, пусть обыщут весь театр и найдут мне эту карточку! — приказал инспектор. — Имеются ли отпечатки пальцев на портсигаре или зажигалке?
— Да, мы уже их сфотографировали. Все они принадлежат убитому.
Фойл тщательно вытер оба предмета собственным носовым платком.
— Узнайте, лейтенант, готова ли мисс Морли для допроса…
Офицер возвратился через несколько минут.
— Врач мисс Морли утверждает, что в данный момент она не в состоянии давать какие-либо показания, но я сказал, что она нужна для опознания тела…
За холстяными стенами послышались шаги. Резко отворилась дверь с левого края сцены. Фойл и Базиль с удивлением поднялись со своих мест, когда Ванда Морли совершила свой самый драматический за всю свою долгую артистическую карьеру выход на сцену. Она все еще была платье Федоры из прозрачной золотистой ткани. Темные волосы свисали волнистыми локонами. Ее поддерживали под руки личный врач с одной стороны, с другой — служанка. В двух шагах сзади важно шествовал ее адвокат, за которым следовали агенты по связи с прессой и Мильхау собственной персоной. Гримерша несла ее роскошное меховое манто, шкатулку с драгоценностями и стеклянный пузырек с нюхательной солью.
— Мне жаль, мисс Морли, что я вынужден вас побеспокоить в такую минуту. Я — помощник главного инспектора полиции. Мое имя — Фойл.
Ванда окинула его тусклым, скучным взглядом. Вся сцена шла без репетиции, текста не было, реплики не рассчитаны по минутам, все перипетии сюжета не предусмотрены заранее.
Голос ее дрожал. Она заикалась. «Ох, да… да… ничего… пожалуйста… нет-нет…»
— Следуйте за мной, — приказал Фойл и повел всю группу прямо в альков. Ванда медленно шла за ним. Было заметно, какого усилия стоило ей взглянуть на лицо убитого. Оно еще было покрыто толстым слоем грима — безжизненная пепельно-серая кожа с голубыми разводами вокруг глаз и губ. И все же это было довольно привлекательное, миловидное лицо молодого человека, отражающее, вероятно, его несколько угрюмый характер, — лицо, которое уже никогда не оживет. Ванда прикусила нижнюю губу, ее охватила дрожь.
— Я… — она резко повернулась к инспектору. В ее глазах застыл страх. — Мне очень жаль, инспектор, — чуть слышно произнесла она. Это был не голос, просто выдох. — Я не знаю этого человека.
Уж не померещилась ли вся эта сцена Базилю? Или на самом деле было что-то чудовищное в этом отрицании. Оно было похоже на предательство… Он попытался вспомнить ее улыбку, когда она, повернувшись к этому человеку, лежавшему на кровати в алькове, произнесла нежно: «Вставай, дорогой! Вставай! Первый акт отыграли, и твоя работа закончена…» Разве то была улыбка, которую она могла подарить незнакомому человеку?
— Но ведь вы назвали его «дорогой», — тихо напомнил ей Базиль.
Ванда закрыла глаза.
— Ну и что? Я всех так называю. В театре это абсолютно ни о чем не говорит.
— Но, мисс Морли, — вмешался инспектор Фойл, — насколько мне известно, именно вы нашли этого человека и пригласили его для исполнения роли Владимира в сегодняшнем спектакле?
— Я? Что вы!
Ванда, прикрыв веки, посмотрела в сторону Мильхау.
— Я только думала пригласить кого-нибудь из своих друзей на эту роль, но ты, Сэм, ответил, что отдаешь предпочтение актеру-профессионалу. Разве ты не помнишь о нашем разговоре? Я не настаивала. Что мне за забота? Таким образом, сегодня вечером я вполне естественно предположила, что… что этот человек от тебя!
Теперь в театре наблюдался явный «перебор» абсолютного реализма, на который так полагался продюсер Мильхау. Настоящие свечи, настоящая еда — это одно, но настоящее убийство — совсем другое. Круглое, жирное лицо Мильхау покрылось крупными каплями пота. Он заломил над головой руки, как актер-любитель.
— Но послушай, Ванда! Ты заупрямилась, как ослица. Разве не помнишь? В конце концов мне это надоело и я сказал: «Ладно, делай, как знаешь!» Поэтому я никого не приглашал, а сегодня вечером, когда появился этот парень, я был в полной уверенности, что он — от тебя! Боже, так кто же его сюда прислал? И зачем? Я вложил восемьдесят тысяч из собственного кармана в этот спектакль, и вот теперь — все погибло! Я разорен! Ты — тоже!