Нильсен активно участвовал во многих активностях в конце 1970-х, что значительно снизило его шансы на повышение. Его постоянное присутствие на акциях протеста считалось постыдным для руководства, его призыв к оружию казался оскорбительным для тех, кто выбирал более осторожный подход, включая многих других членов профсоюза. Он был слишком увлечен, слишком импульсивен, слишком яростен; коллеги часто гадали о том, какие глубокие внутренние проблемы подкармливали его маниакальную страсть к борьбе.
Первым эту сторону Нильсена пробудил конфликт в заведении «Гарнерс Стейк-хаус» в 1977-м, вызванный бесцеремонным пренебрежением по отношению к чернокожим и иностранным работникам. Его сфотографировали среди пикетчиков, и какая-то женщина обрушилась на него с руганью, сказав, что пара лет в армии пошла бы ему на пользу. «Кэпитал-Радио» связалось с ним для интервью (слухи о его яростных тирадах уже успели распространиться), и он договорился участвовать в передаче с Джейн Уолмслей. Но тут вмешалось руководство, запретив раскрывать его личность: разрешать своим сотрудникам публично высказываться в пользу рабочих шло вразрез с политикой Комиссии по трудоустройству. Однако влияние Нильсена было столь велико, что на Денмарк-стрит отказывались заполнять вакансии для «Гарнерс Стейк-хаус», пока конфликт не разрешится, что произошло лишь несколько месяцев спустя, хоть и не в пользу уволенных работников. Нильсен считал, что во всем виновато человеческое равнодушие: слишком многие готовы были бороться только за собственное благо, но не за чужое.
В сентябре 1978-го Нильсен подал заявку на поступление в Школу председателей в Университете Суррей, и его приняли. Это было хорошее время: он общался с высокопоставленными членами профсоюза (Кейт Лосинка, Пенни Джадж, Лен Левер) и наслаждался свободой выражать свои спорные взгляды, зная, что к ним прислушаются (здесь-то уж никто не закрывался от него во время разговора газетой!). Укоренившиеся на верхних ступеньках иерархии члены профсоюза нравились Нильсену куда меньше, чем радикально настроенная революционная молодежь, собиравшаяся в Гилфорде. Нильсену было почти тридцати три, но из-за армии его зрелость наступила позже, так что теперь он испытывал тот прилив бескомпромиссного идеализма, который обычно испытывают лет в двадцать. Он нашел свое место, он знал, что должен делать, он остался с молодежью и презирал умеренных «стариков».
В долгой череде индустриальных конфликтов, не касающихся профсоюза напрямую, Нильсен выступал в роли поддержки – раздавал буклеты, участвовал в акциях протеста, убеждал людей своей догматической риторикой. Удивительно, что он способен был видеть лишь те аспекты вопроса, которые поддерживал. Компромисс и обоюдное согласие сторон для него были под запретом – тем самым он демонстрировал одновременно и бьюкенские гены упрямства, и собственную опасно упрощенную картину мира. В 1978 году свет увидел рождение «монохромного человека», человека крайностей и противоположностей, махинейхского двухголового монстра.
Самый бурный конфликт касался самой государственной службы. 25 ноября 1980 года правительство отказалось от Соглашения по оплате государственной службы, подписанного в 1974 году, что вызвало яростные протесты по всей стране. Всех членов профсоюза призывали выйти на улицу с маршем протеста, чтобы выразить свои чувства по этому поводу. Так совпало, что в тот же день филиал на Денмарк-стрит праздновал свой пятидесятилетний юбилей, и на торжество пришли члены парламента, владельцы отельного бизнеса и другие высокопоставленные персоны, которые ели канапе и произносили речи. Ко всеобщему ужасу, Нильсен вывел на марш одиннадцать сотрудников в знак протеста против решения правительства.
Этот конфликт вокруг оплаты госслужбы рассердил Нильсена так сильно, что он едва не оттолкнул от себя даже тех, кто раньше его поддерживал. В одной самодельной листовке для членов профсоюза он взывал к «сильным духом» – бороться против «низменных принципов и действий полностью дискредитированного работодателя» (то есть консервативного правительства), и хотя его смелости аплодировали, некоторым не понравился скрытый в этих словах намек: мол, если они с этим не согласны, значит, им не хватает той самой «силы духа». Деннис Нильсен не был дипломатом: он был слишком нетерпелив для достижения важной цели с помощью не таких очевидных средств. В другой листовке, призванной побудить всех работников к активным действиям, чтобы выиграть кампанию, он совершил ошибку, раскритиковав тех, кто продолжал сотрудничать с руководством. «Эти паразиты, – писал он, – всегда в первых рядах тянутся схватить премии и дополнительные выплаты, добытые тяжким трудом, личными принципами и жертвами членов профсоюза, чье финансовое обязательство заключается в общем благе всех рабочих». Этим он как будто бы говорил: «Я отдал вам всего себя, не подведите меня», – замаскированная просьба личной симпатии, которая возымела противоположный эффект. Когда же «паразиты» не спешили встать на его сторону, он не мог понять почему.
Совет профсоюза работников государственной службы попросил Нильсена принять участие в программе «Время вопросов» Робина Дэя, с подготовленными заранее вопросами по теме правительственного бюджета. Перед шоу, за кофе и чаем с сэндвичами, продюсер сказал, что хочет, чтобы вопрос Нильсена был озвучен на программе, но во время передачи этого не произошло, и поднятая рука Нильсена затерялась в толпе зрителей. И хотя формально он участвовал в передаче, вел он себя там нехарактерно тихо.
Позднее Нильсена отправили в качестве делегата профсоюза на национальную конференцию, которая в течение недели проходила в Сауспорте в мае 1980 года. Как и остальные гости, он проживал в «Королевском отеле», предварительно договорившись, что о Блип (с которой он очень редко разлучался) во время его отсутствия позаботится один из его коллег. Однако уже в отеле он, к своей досаде, обнаружил, что гостям все-таки разрешено было привозить с собой питомцев. Как и все подобные мероприятия, конференция начиналась выпивкой и разговорами и заканчивалась обменом постелями: Нильсен был замечен в первых двух деятельностях и тщательно избегал последней.
Деннис Нильсен привлекал внимание, но это была репутация не того рода, которая нравилась его начальству. По их мнению, он был переменчив и легко возбудим, и хотя они не могли пожаловаться на его работу (он и вправду работал усерднее многих), они втайне решили, что его повышение можно отложить на неопределенный срок. Возможно, на их решение повлияла его громкая профсоюзная деятельность. Однажды работник полиции прислал на Денмарк-стрит срочный запрос: ему требовалось шестьдесят работников общественного питания. Это заставило Нильсена заподозрить возможное появление полиции на массовой забастовке металлургических работников. Тогда он предупредил об этом их профсоюз, утверждая, что он из принципа не может просто остаться в стороне.
Вопрос о повышении Нильсена впервые подняли в 1978 году, после четырех лет службы, и к тому моменту в его служебной характеристике он считался «неподходящей кандидатурой для повышения из-за своего поведения и характера», хотя его способности «не ставились под сомнение». Нильсена воспринял это так, что государственная служба якобы боится инициативности и предприимчивости: «Иногда безропотная покорность помогает продвинуться по карьере даже тем, чьи личные способности ограничены». Он же, в свою очередь, никогда не был – и отказывался быть – покорным.
Напротив, он со все возрастающей решительностью боролся за то, чтобы сломать или обойти правила, которые, как ему казалось, применялись против него самого. В июне 1981 года он попросил присутствовать на собрании Окружного комитета по трудоустройству, чтобы пронаблюдать с точки зрения профсоюза за принимаемыми там решениями. Председатель комитета, мистер Дж. С. Коул, отказал ему без видимых причин. Нильсен сразу же написал еще одно письмо, требуя, чтобы ему прислали протокол заседания, на котором ему не разрешили присутствовать. В том же месяце он попросил своего перевода в Отдел зарубежных работников на Денмарк-стрит (так же известный как «Отдел чужих»), поскольку это был единственный отдел, в котором он еще не работал. В этом запросе ему тоже отказали, и в ответном письме, подписанном менеджером Йеном Макинноном, значилось следующее: «В общении с вашими коллегами вы часто проявляете властность и излишнюю откровенность. Меня беспокоит возможность того, что, несмотря на ваше бесспорное желание обеспечить эффективным обслуживанием наших клиентов, ваши манеры в публичном Отделе зарубежных работников могут кого-нибудь оскорбить». Это замечание разъярило Нильсена. Он написал окружному менеджеру: «Я сомневаюсь в обоснованности этой клеветы и навета по поводу моей работы», указав (вполне правдиво), что за семь лет его работы в кадровом агентстве на него не поступило ни одной жалобы от представителей общественности. Он не понимал, что в деликатном вопросе найма иностранных работников требуется не только усердие, но и тактичность. Как раз ее ему и недоставало.
Вскоре снова подошло время для его повышения. Он написал областному менеджеру по персоналу, мистеру Т. А. Джонсу, с вопросом: «Что именно во мне мешает вам рекомендовать меня для повышения до руководителя отдела?» – добавив в постскриптуме, что стоит наконец признать: своей неважной репутацией он обязан лишь паре строк в служебной характеристике. Подобные характеристики, говорил он, слишком уж большое внимание уделяют «лояльности» государственных служащих, при этом «нелояльностью» считается любое отступление от официальных взглядов и любая заметная симпатия политике профсоюзов. Когда же ему разрешили подать заявку, он демонстративно отказался, заявив, что «принципы в жизни важнее, чем повышение или материальная выгода». Снова с ноткой сарказма, которая показывала, как глубоко его задевали эти чисто профессиональные вопросы. «Должен признать, – написал он, – что отношение ко мне руководства за все эти годы довольно сильно повлияло на мое здоровье».