«Там меня ждал он».
Следствием установило, что второй жертвой, убитой в декабре 1979-го, был канадец Кеннет Окенден. Целый год успел пройти с первого убийства, и Нильсен в то время был уверен, что этот кошмар больше не повторится. «Потрясение, скорбь и ужас, которые последовали за смертью Кеннета Окендена, накрыли меня, как ядерный взрыв, – говорит он. – Он был моим другом. Он очень мне нравился. Услышав однажды ночью классический рок, я, кажется, достал его из-под половиц и умолял меня простить».
Рождественский корпоратив 14 декабря случился меньше чем через две недели после смерти Кеннета Окендена.
Были случаи, когда его настигало осознание сделанного, и он не мог больше притворяться, что деяния эти совершал «кто-то другой»:
Длинноволосый хиппи, зачем я достал тебя снова? Я содрогаюсь при мысли о твоей смерти. Я убираю волосы с твоего лица. Пытаюсь тебя разбудить. Мне хочется сказать, что мне жаль, и попросить, чтобы ты меня отпустил. Я тщетно пытаюсь наполнить твои легкие воздухом – но твое тело уже не работает.
Нильсен берет нож, садится в кресло и думает совершить самоубийство, но приходит Блип, виляя хвостом, и он падает на колени, рыдая. Поднимается с пола, выпивает кофе и выкуривает сигарету, после чего плюет в лицо своему отражению, чтобы его уничтожить.
Я раздеваю его и мою прямо на полу. Я смотрю на бледное обнаженное тело. Поднимаю руки к лицу и смотрю на эти орудия смерти. Я вытираю тело губкой, сушу полотенцем и снова его одеваю (за исключением нижнего белья, испачканного при смерти). Когда он возвращается под половицы, мои руки сами тянутся к бутылке и наушникам.
Этот эпизод, написанный уже в ретроспективе, звучит довольно мелодраматично и разительно контрастирует с сухими, безэмоциональными показаниями на допросе в полиции. Нильсен объясняет это тем, что его показания касались лишь фактов и предназначались для того, чтобы предоставить полиции все нужные улики, которые обеспечат его заключение в тюрьму. В то время как его личные страдания пользы бы им не принесли: его работа на государственной службе научила его говорить четко по делу, когда ему задают вопрос. С другой стороны, этот рассказ, написанный в настоящем времени, спустя несколько лет после самого события, может намекать на то, как он хотел бы себя тогда чувствовать или что должен был ощущать, поскольку его понимание морали осталось прежним, несмотря на аморальные действия (как он сказал полиции, он и сам удивлен, что не льет слезы по своим жертвам: наверняка он прекрасно знал – слезы были бы ожидаемой реакцией для «нормального» человека). Но нам также известно, что однажды он действительно сумел вернуть к жизни человека, которого сам пытался убить. Этот факт придает некоторой весомости его словам о том, что в глубине души его часто одолевали страх, ужас и сожаление. «Я убежден: личное раскаяние не стоит выражать публично».
Другое похожее воспоминание он тоже рассказывал с полной убежденностью в его правдивости:
По квартире в доме № 195 на Мелроуз-авеню повсюду разбросаны напоминания об уютной атмосфере прошлой ночи. Мой череп сдавливает похмелье. Сидя на стуле, я оглядываюсь вокруг в пьяном ступоре. На полу лежит мертвое тело. Стоит раннее утро. Блип подходит ко мне, и я успокаиваю ее, говоря, что все в порядке, чтобы ее осчастливить. Я встаю на колени рядом с телом, и мои руки трясутся. Я развязываю с его шеи галстук: лицо трупа покраснело и опухло. Я переворачиваю его на спину, и из груди раздается слабый вздох. Я встаю и смотрю в изумлении на дело своих рук. Я сажусь рядом и пялюсь на него, потом глубоко затягиваюсь сигаретой. «Твою мать, да сколько еще это будет продолжаться?» – думаю я. Я беру Блип на руки и говорю вслух: «Блип, что с нами станет, кто присмотрит за тобой, когда они придут? Они все мертвы, один за другим. И это все я, я, не кто-то другой, только я. Это все я виноват. Наверное, я сумасшедший, психически больной. Они умерли навсегда. Я убил этих вот этими самыми руками». Я обнимаю Блип и плачу, а потом начинаю злиться. Я переворачиваю в гневе кофейный столик, на котором стоят стаканы, пепельницы, банки из-под пива, кружки и прочие вещи, и обхватываю голову руками. Я беру пластиковую папку, где содержится моя профсоюзная документация, и швыряю ее через всю комнату. Она ударяется о музыкальный центр, задевая иглу, и начинает играть пластинка, которая крутилась всю ночь… Все мои нынешние проблемы медленно отходят на задний план, музыка заглушает мысли. В конце трека раздаются аплодисменты, и я обнаруживаю, что стою в середине комнаты, а вокруг – полный бардак. Я сажусь в кресло и собираюсь с силами, чтобы все убрать и заняться мертвым человеком на полу. Меня не волнует, что подумают соседи сверху про весь этот шум.
Нильсен никогда не знал, когда случится следующее убийство. Он наивно (и отчаянно) надеялся, что каждое из них станет последним. Он утверждал, что никогда не ходил по пабам в поисках жертвы – с этим полиция охотно согласилась. Он лишь искал себе компанию: важно помнить, что больше людей ушло из его квартиры живыми, чем умерло от его рук. «Я никогда не решал убить кого-то заранее», – говорит он. Ключевое слово здесь «заранее»: какой период времени до убийства можно назвать «заранее»? Синклер был задушен куском струны с приделанным к ней галстуком – они были связаны вместе. Нильсен проснулся утром 27 января 1983 года и обнаружил в кресле мертвого человека, а на полу лежала удавка. Понимая важность этой детали, детектив Чемберс подробно его расспрашивал:
В.: Где вы храните этот кусок струны?
О.: Наверное, я сделал его той ночью.
В.: Когда именно?
О.: Той ночью. Больше некогда.
В.: Я собираюсь показать вам улику № BL/8. Вы говорите об этом?
О.: Да.
В.: Он сопротивлялся?
О.: Не знаю. Я думал, это будет быстро. Наутро всегда видно, была ли борьба, потому что всюду в беспорядке валяются вещи – но тем утром ничего такого я не заметил. Все лежало на своих местах.
В.: Иными словами, эту струну вы сделали с единственной целью: убить человека.
О.: Я не помню, как делал ее. Кусок галстука пропал.
В.: Где он?
О.: Я не знаю.
В.: Вчера вы сказали мне, что убили трех человек в этой квартире и что Стивен Синклер был последним. Пользовались ли вы этой удавкой для убийства первых двух?
О.: Нет, потому что тогда сочетания струны и галстука еще не существовало. Утром, когда я встретил Синклера, галстук висел у меня в шкафу.
В.: Чем вы убили других двух?
О.: Ремнем или носком, что-то вроде этого. Я не уверен.
Чемберс пытался установить, сколько времени потребовалось Нильсену, чтобы сделать орудие убийства – связать галстук и струну. В какой-то момент перед убийством он наверняка понял, что должно произойти, и подготовился. Насколько заранее он это сделал? Он не говорит, утверждая, что вплоть до следующего утра не знал даже, была борьба или нет. Другие убийства Нильсен совершил руками, при помощи обычного галстука или случайного предмета под рукой – проводом от наушников или куском обивочной ткани. Эти орудия не нужно изготавливать заранее, так что в момент убийства он мог действовать импульсивно, без подготовки.
Не волновался ли он, что опьянение может спровоцировать еще один случай? «Когда я пил, все прочие убийства вылетали у меня из памяти». Тогда почему одни становились жертвами, а другие уходили от него нетронутыми, учитывая, что ни один из них при жизни не был для него сексуально привлекательным объектом или сексуальным партнером? И почему только шестеро из них стали таковыми после смерти? «Я не могу придумать себе определение! – пишет он. – Я не могу этого понять».
Почему же, если насилие столь противно его принципам, инстинкту и природе, он все-таки убивал? По его словам, он представлял собой самого не подходящего на роль убийцы человека. Это случалось у него как будто «по капризу природы».
Хотел бы я, чтобы существовал, так сказать, четкий мотив, – по крайней мере, тогда я смог бы осознать суть проблемы. Сексуальный маньяк? Я могу солгать и сказать, что они отказывали мне в сексе, и тогда я убил их. Но это неправда. Кража? Нет, невозможно. Садизм? Нет, мысль о причинении боли другим мне неприятна. Некрофилия? Мысль о том, чтобы осквернить святость мертвого тела сексом, меня совершенно не заводит[18]. Ненависть или месть? Нет, я не помню по отношению к ним никакой ненависти. Безумие? Нет, я не чувствую себя безумным. Временное помешательство? Возможно, но подобное пьяное помешательство могло бы прекратиться, если бы я прекратил пить. Кем я точно являюсь – так это совершенно безответственным человеком.
Другим тревожным аспектом этого дела является мотив, столь странный, несоответствующий и несоразмерный по отношению к самому убийству, что кажется почти оскорблением. Мы уже видели, что Нильсен сажал тела убитых перед телевизором и заводил с ними до странности обычные беседы, а также аккуратно мыл их и высушивал полотенцем, чтобы сделать их чистыми и приятными. Очевидный и неприятный факт: Нильсен убивал ради компании, ради того, чтобы ему было с кем поговорить, было о ком заботиться. Нильсен объясняет свои чувства следующим образом:
Ни в одном из этих случаев я не чувствовал какой-либо ненависти по отношению к жертвам… Я помню, что выходил по вечерам из дома в поисках компании и дружбы, которая могла бы перерасти в долговременные сексуальные и социальные отношения. Во время этих поисков я не думал о смерти, об убийстве или о прошлых событиях. Я жил лишь настоящим и будущим. Одних я приглашал к себе в гости, другие приглашали себя сами. Секс всегда был второстепенен. Я хотел теплых, искренних отношений, хотел найти кого-нибудь, с кем мог бы поговорить. Кроме того, я хотел быть хорошим и гостеприимным хозяином. Из-за побочных эффектов алкоголя секс происходил (или не происходил) только наутро. Ночью я просто испытывал радость от того, что кто-то лежит рядом со мной в моей постели. Я никогда не планировал кого-то убить. Это какая-то странная и н