лобзика. После я слушал музыку в наушниках и напивался уже по-настоящему, а потом брал собаку в парк Глэдстоун (Блип всегда вела себя довольно опасливо, пока я занимался всем этим, и оставалась в саду).
Самая грязная часть разделывания касалась удаления внутренних органов, в которых неизбежно содержались разного рода жидкости и сильный запах. И все же избавляться от них было легче всего: Нильсен складывал печень, кишки и тому подобное в щель между двойным забором в саду, и в течение пары дней они исчезали оттуда, поедаемые по ночам маленькими земляными созданиями.
Нильсен понял, что ему придется сложить второе кострище, чтобы сжечь останки в чемоданах из сарая и из-под половиц. Откладывать дольше было невозможно: последние четыре убийства произошли так быстро друг за другом, что его квартиру могло завалить трупами, если все продолжилось бы в том же духе. И все же никто этого как будто не замечал: полиция не стучала в его дверь с ордером на арест, никто не знал о том, что он делает. Семеро мужчин зашли в его квартиру в доме № 195 на Мелроуз-авеню и никогда уже оттуда не вышли. Нильсен и сам считал невероятным то, что он мог продолжать убивать и избавляться от своих «трагических ошибок», и при этом никто его не беспокоил.
Одним холодным днем в начале декабря 1980-го Нильсен соорудил большое кострище на пустыре за садом. В основание он положил три больших бревна из старого тополя, который был срублен несколько месяцев назад и лежал в саду. Вокруг и поверх он положил куски древесины от выброшенной соседями мебели, оставив большую дыру в центре. Когда он закончил, кострище получилось полтора метра в высоту. Затем он отправился спать.
В 6:45 следующим утром он вышел в сад, чтобы убедиться, что никто не помешает. Потом он поднял половицы и завернул два больших пакета, хранившихся там, в ковры, крепко и надежно. Оттащил их по очереди в сад к забору, остановился, чтобы снять четыре доски и протиснуть их через забор, затем оттащил их к кострищу. Там он убрал немного древесины, чтобы открыть доступ к пустому пространству в центре, и сумел затолкнуть их в самое сердце конструкции. С каждым движением он нервно оглядывался через плечо, но было еще слишком рано – никого поблизости не виднелось. Кроме того, костер был стратегически расположен так, чтобы закрывать вид между ним и забором.
Сарай удобно стоял в нижнем углу сада прямо возле забора, всего в метре от снятых с забора досок. Нильсен поднял дверь и один за другим начал проталкивать чемоданы через забор. Чемоданы сверху были тяжелыми, но крепкими, в то время как чемоданы снизу раздавились почти до состояния папье-маше и развалились на кусочки, когда Нильсен их поднял. Коричневатые куски костей и плоти вывалились на землю: за ним тянулся след из человеческих останков. В сарае роились мухи и личинки. Он бросил пакет с головами[20] в центр кострища. Затем возвращался еще несколько раз, подбирая по пути вывалившиеся останки. Убрав все в кострище, он прибрался в сарае и, обложив кострище журналами и газетами, закрыл щель древесиной. Сверху он положил старую покрышку, чтобы замаскировать любые возможные запахи. Периодически он проверял сад по соседству, чтобы посмотреть, не вышел ли кто, но никаких признаков движения не заметил. Потом он полил газеты керосином и поджег всю конструкцию.
Костер горел весь день. Нильсен постоянно проверял его, бросая дополнительные куски древесины по необходимости. Соседские дети приходили посмотреть, но Нильсен предупредил их держаться подальше:
Огромный костер ярко пылает, а я стою рядом, покрываясь холодным потом. Трое соседских ребят подходят ближе и как будто собираются вокруг него танцевать. Дьявольская невинность и чистота детей, танцующих вокруг погребального костра, создают ощущение простого и мрачного торжества, в отличие от пустых и безвкусных государственных похорон. Искры, жар, горячий воздух, дым и энергия жизни, стрелой поднимающаяся к небу – великолепная наглядная демонстрация сил природы. Как горящий корабль викингов, плывущий по реке в Вальхаллу. Я думаю о тех, кто теперь наполнял своей сладостью мою пустую жизнь и воздух Лондона. Я стою там, как покорный церемониймейстер, лишенный дара речи от их всепоглощающего присутствия. Через открытые французские окна динамики в моей квартире играют «Турбулентные колокола». Я вспоминаю тех, кого сжигал. Я знаю, что они в тот момент находятся не в пламени, а во мне, став неотъемлемой частью меня. Им не нужны оскорбительная монотонность униформы и анонимное корпоративное кладбище. Их плоть перемешивается друг с другом в общем огне, и в пепле они становятся едины. Дети отворачиваются, чтобы продолжить жить своей жизнью. В отблесках костра садится за горизонт солнце, и я, рыдая, допиваю бутылку до дна.
«Я стоял там в удивлении, – писал он позже, – пытаясь понять, что именно сейчас произошло. Я не мог поверить в то, что я, Дес Нильсен, действительно все это сделал. Случившееся казалось всего лишь плохим сном, от которого я скоро проснусь или, еще лучше, забуду его навсегда».
По мере того как костер угасал, Нильсен еще несколько раз возвращался к нему, чтобы посмотреть, не осталось ли каких-то видимых улик. Заметив в центре кострища череп, он раздробил его садовыми граблями в порошок и разровнял землю на его месте. Когда не осталось ничего, кроме пепла, он положил на этот пепел несколько кирпичей из сарая, чтобы отбить охоту у любопытных в нем копаться. Затем он вымыл пол сарая с дезинфицирующим средством, дал ему высохнуть и заменил дверь. Наконец, он поставил на место доски в заборе и вернулся в квартиру, утешая обеспокоенную Блип. «Все хорошо, – сказал он ей. – Теперь все будет хорошо».
Всего один день ушел у него на то, чтобы бесследно (или, как позже оказалось, почти бесследно) избавиться от останков шестерых людей.
После Нильсен вымылся, оделся и доехал на метро до станции «Тотенхэм-Корт-Роуд». Оттуда он пешком дошел до паба «Сэлисбери» на Сейнт-Мартин-Лейн, где встретил молодого человека и отвез его к себе домой на такси. У них был вполне удовлетворительный секс, после чего они уснули вместе. На следующее утро они дошли до станции «Виллесден-Гарден» и попрощались. Нильсен никогда больше его не видел. Он чувствовал, что, возможно, прошлое наконец осталось в прошлом и никогда больше не вмешается в его настоящее.
Это, как он говорит, был первый откровенно сексуальный контакт, который он позволил себе за прошедшие два года, с тех пор, как начались убийства. Почему? Долгая череда случайных знакомств, которые годами заканчивались в его постели до Рождества 1978 года, внезапно прекратилась после первого убийства и не продолжилась вплоть до того момента, когда следующие шесть жертв исчезли в огне. Почему Нильсен ощутил потребность в обычном сексе и позволил себе наслаждаться им сразу же после этого ритуального сожжения? Символизировал ли костер освобождение от внутренних оков, сброс надоевшей личности? Возможно, он считал, что не сможет вернуть прежнего себя, пока тела жертв остаются на его территории как физическое доказательство его новой, преступной личности? И почему он отказывался от секса, пока эти тела продолжали копиться? Вряд ли для того, чтобы защитить других: он не занимался сексом ни с кем из шести жертв, а значит, секс не являлся для него обязательным условием убийства. Возможно, он считал, что за секс ему следует чувствовать себя виноватым, а за убийство – нет? Секс – грязь, убийство – чистота? Или наоборот, он не мог позволить себе заниматься сексом, пока не изгонит сидящего внутри него демона?
Но демон не был изгнан. Кошмар продолжался: еще пять человека умерло в 1981-м, часто без всякого мотива, поскольку мало кто из них хоть как-то интересовал Нильсена. На самом деле 1981 год оказался для Нильсена кризисным во многих отношениях, нарастая до оглушительного крещендо, которое не стихало вплоть до его отъезда с Мелроуз-авеню.
Во-первых, продолжительное пренебрежительное отношение Комиссии по повышению на Денмарк-стрит злило его и вгоняло в депрессию. В то же время он стал жертвой нескольких мелких ограблений (часто из-за собственной невнимательности) и однажды подвергся нападению прямо на улице, когда, пьяно пошатываясь, шел домой из паба на Криклвуд-Армс. Противник был сильнее, отобрал у него пиджак и ботинки и оставил его лежать в чьем-то саду. Что еще хуже, в пиджаке находилась его месячная зарплата, больше трехсот фунтов стерлингов, и Нильсену пришлось подавать заявку на выдачу денег в Благотворительный фонд для работников в сфере трудоустройства. После этого он научился не носить с собой больше денег, чем готов был потерять за вечер. Его камеру и проектор к тому времени уже украли в предыдущем инциденте. «Я впадал в депрессию все глубже и глубже от равнодушия жизни», – пишет он, добавляя, что был так подавлен морально (и, как следствие, физически), что однажды потерял сознание прямо посреди улицы, после чего вызвал себе «Скорую», чтобы его забрали в больницу Парк-Роял. К этой череде неудач добавлялась работа по делам профсоюза, которой он сам себя нагружал по вечерам и за которую, как он чувствовал (неважно, обоснованно или нет), он почти не получал никакой награды. Он бросался с головой в работу, по его словам, «веря, что каждый час может стать последним», чтобы не думать о скапливающемся под половицами грузе, который грозил разрушить его жизнь в любую минуту. Иногда он размышлял о том, как отреагируют его коллеги, если узнают, что он сделал. Неважно, как серьезно он воспринимал свои обязанности в кадровом агентстве – этого все равно не хватало, чтобы направить в другое русло его убийственные порывы. «Бог знает, что я собирался делать со всеми этими телами, которые продолжали накапливаться… Это стало сродни болезни».
Последней соломинкой стало обострение конфликта в его и без того напряженных отношениях с арендодателями.
Нильсен никогда не считался беспроблемным жильцом. До раздражения хорошо осведомленный о том, что разрешено, а чего не разрешено законом, он отказывался участвовать в любой схеме, которую предлагали арендодатели, если эта схема помогала им пренебрегать их законными обязанностями. С их точки зрения, он не только отказывался сотрудничать, но и чинил препятствия. Они хотели знать, почему счетчики электричества выкручены, и почему запаздывала арендная плата. Иногда Нильсен возвращался домой и видел там азиатского вида мужчин, которые собирались войти в его квартиру и прозрачно намекали, что собираются «модернизировать» дом, для чего им требуется пустая квартира, никем не занятая. Однажды он написал агентам арендодателей: «Вам не удастся угрозами заставить меня отказаться от моих прав как жильца, вне зависимости от того, какую тактику компания решит применить».