дания». Как он писал матери, ему нелегко давалось примириться с тем фактом, что именно он, а не кто-то другой, являлся главным звеном в этом печально известном деле. Период заключения в ожидании суда дал ему время подумать и взглянуть правде в лицо гораздо больше, чем раньше, и приготовиться к правосудию, которому ответственная сторона его личности хотела подвергнуть сторону демоническую. «Я должен найти в себе силы, – писал он, – с достоинством встретить месть цивилизованного общества за пролитую моими руками кровь. Липкий ужас прошлого зла все еще остро вспыхивает у меня перед глазами».
Еще заметнее станут эти противоречия в его характере в стрессовой ситуации – в ожидании суда.
Глава 8В ожидании суда
Девятого февраля 1983 года Деннис Нильсен называет «днем, когда наконец подоспела помощь». В тот день он выполнял рутинную работу в кадровом агентстве в Кентиш-таун, хотя мысли его все время возвращались к аресту, который, как он знал, неизбежен. Перед уходом из офиса он обернулся к одному из своих коллег, Дону Стоу, и сказал:
– Если я не вернусь завтра, значит, я буду либо болен, либо мертв, либо в тюрьме.
Они оба рассмеялись.
По пути домой он, как обычно, купил банку собачьего корма и немного еды для себя – попытки казаться нормальным, которые помогли ему несколько успокоиться.
Мое сердце забилось быстрее, когда я шел по Крэнли-Гарденс. Подойдя к дому, я сразу понял: что-то не так, хотя на первый взгляд все было в порядке. Дом тонул в полной темноте. Я открыл входную дверь и ступил в темный коридор. Слева от меня открылась дверь гостиной, и оттуда вышли трое крепких мужчин в обычной одежде. Вот оно! В моей голове начали лихорадочно носиться мысли.
Нильсен уже отрепетировал, что именно собирается сказать («Мне лучше пройти с вами в отделение и ответить на ваши вопросы»), но у него оставалось еще несколько секунд свободы, за которые он цеплялся из последних сил. Детектив Джей сообщил ему, что пришел по поводу его канализации. Нильсен выразил удивление, что полицию беспокоит вопрос забитой трубы, и поинтересовался вслух, не из санэпидстанции ли они пришли. Они все поднялись к нему в квартиру на чердаке, и, по версии Нильсена, разговор состоялся примерно следующий:
– Канализация меня интересует потому, что засор в трубе, как оказалось, произошел из-за человеческих останков.
– Боже мой, это ужасно! Откуда они там взялись? Это большой дом.
– Они могли появиться там только из вашей квартиры. Это уже установлено.
Тогда Нильсен ответил, что пройдет с ними в отделение.
– Я должен предупредить вас, – сказал детектив Джей. – Вы сами знаете о чем.
– Да, – ответил Нильсен. – Считайте, что я вас услышал.
К тому времени полиция уже знала, что Нильсен работал констеблем на испытательном сроке, а следовательно, был знаком с процедурой ареста. Но они оказались не готовы к обрушившемуся на них потоку откровений, последовавших за арестом в первую же неделю, – Нильсен впервые получил возможность рассказать кому-то свой ужасный секрет. Он не мог даже дождаться приезда в отделение, начав говорить уже в полицейской машине по дороге. Он хотел поговорить об этом. Он в этом нуждался. Проговорить все это вслух означало сделать первый шаг на долгом и, кажется, бесконечном пути к пониманию самого себя.
Мистер Джей пообещал ему, что полиция присмотрит за его собакой. Из своей камеры в отделении Нильсен слышал, как она скулит, но отказывался с ней увидеться, поскольку дальнейшее расставание расстроило бы ее еще больше. Неделю спустя ее усыпили. «Мне стыдно, что ее последние дни были наполнены страданием. Она всегда мне все прощала, а я разбил ей сердце. Она никогда меня не подводила, но в момент величайшего для нее кризиса меня не было рядом». Больше всего он скучал по тому, что она, как и все собаки, реагировала на все искренне, без притворства. Очень много о нем говорит фраза, в которой он признался, что «лучше всего в ней было то, что она на меня не похожа».
По прибытии в тюрьму Брикстон Нильсен быстро узнал об идущей впереди него дурной славе.
– Ты злобный ублюдок, Нильсен! – закричал один из заключенных ему через решетку.
Нильсен сдал свою обычную одежду в коробку и получил взамен тюремную робу (коричневые штаны и коричневую полосатую рубашку), затем промаршировал в больничное крыло как заключенный максимального класса опасности категории «А», номер «B62006».
Впервые попав в тюрьму, Нильсен испытывал смирение и облегчение, вкупе с решимостью полностью сотрудничать с полицией в ожидании своей судьбы. Он предполагал, что, пока суд не услышит достаточно доказательств и не вынесет окончательный приговор, то в соответствии с законом с ним будут обращаться как с невиновным. Однако убежденность в неподобающем обращении со стороны работников тюрьмы постепенно заставила его бунтовать[23].
Сперва он возразил против выданной тюремной униформы, ведь он еще не заключенный и всего лишь ожидает суда – но несколько стушевался, когда ему ответили, что исключений для него никто делать не будет. Похожая проблема, с серьезными последствиями возникла спустя шесть месяцев. Нильсен начать протестовать против помещения в категорию «А», потому что не видел тому никакого логического обоснования. Как он считал, вероятность его побега была весьма низкой, он не запугивал свидетелей и не собирался совершать самоубийство. По его мнению, за сотрудничество с полицией его следовало наградить, а не наказывать. Полицейские сочувствовали ему, но не могли повлиять на политику министерства внутренних дел. Это любопытная деталь относительно восприятия Нильсеном реальности: он мог признаться в совершении ужасных преступлений – и при этом удивлялся, когда люди начинали вести себя враждебно по отношению к нему в ответ.
Двадцать три с половиной часа Нильсен проводил в камере и полчаса занимался физическими упражнениями под надзором охраны. Каждые несколько дней его и других заключенных категории «А» перемещали в другие камеры. Им не позволялось никакого общения и никаких привилегий. Как и другим заключенным в ожидании суда, Нильсену разрешалось иметь собственные деньги со стандартным «доходом» в виде 88 фунтов стерлингов в неделю, столько сигарет, сколько ему требовалось, и радиоприемник в камере. Первые три месяца его с регулярными интервалами отводили в суд, чтобы он мог и дальше оставаться в заключении, пока полиция продолжала собирать улики, но иногда ему не разрешалось принять душ или побриться перед появлением в суде. Когда ему сообщили, что в тюрьме не хватает персонала и времени, чтобы следить за его мытьем, он предложил пожертвовать своими получасовыми физическими упражнениями, чтобы вымыться. Ему отказали. Хотя его держали в больничном крыле, медицинское обследование ему не проводили[24]. Доктор Боуден приходил беседовать с ним, чтобы составить психиатрическую экспертизу для суда. Опыт Нильсена в качестве председателя профсоюза и его природное бьюкенское бунтарство располагали к мятежному поведению, из-за чего он заработал репутацию одновременно неловкого и высокомерного человека среди работников тюрьмы. С его точки зрения, он всего лишь хотел увидеть, как на практике применяются тюремные правила, и его раздражало то, что теперь, когда он больше не госслужащий, к нему никто не прислушивается.
Дружба в тюрьме формировалась невидимая. Заключенные вели долгие разговоры через стенку или перекрикиваясь по коридору, и Нильсен окунулся в «товарищество» тюремной жизни. Это подтверждают не только его собственные слова. Один заключенный, пребывавший какое-то время в соседней с ним камере, написал ему письмо: «Ты многое для меня сделал за эти десять дней, которые я провел с тобой. Я до сих пор с теплотой вспоминаю обмены шутками, которые мы устраивали… Держи хвост по ветру, и удачи тебе на будущее».
Отчаянье, которое Нильсен читал в «языке тела» других заключенных, пробуждало в нем такую редкую раньше скромность. Они беспокоились о своих детях и женах, и он чувствовал, что у него в тюрьме «меньше всех проблем». Кроме того, их преступления отчасти можно было оправдать жестокой бедностью и безработицей, жизнью, полной лишений. О нем же такого сказать нельзя. «Мне кажется, у меня нет никакого логического оправдания… Наверное, я один из немногих действительно виновных людей в моем блоке».
Мелкие инциденты в его тюремной жизни помогали поддерживать мораль и укрепить в Нильсене чувство солидарности, которое он ценил больше всего. Случалось и обратное. Однажды после очередного перемещения из одной камеры в другую ему не выдали ночной горшок. Посреди ночи он позвонил в колокольчик для вызова тюремной медсестры. Придя, она сообщила ему, что камеру не откроют до утра и ему стоит просто делать свои дела прямо на пол.
Некоторые заключенные так часто устраивали голодовку в знак протеста, что это едва ли стоило упоминания. Нильсен устраивал голодовку дважды за несколько дней, чтобы как-то разнообразить свои будни. Он писал: «Здесь вполне возможно питаться обычными порциями и при этом успешно придерживаться голодовки». Эта ремарка иллюстрирует его склонность искажать истину посредством юмора.
Как ни странно, больше всего в тюремном заключении его расстроил момент, когда ему отказали в привилегии посещать церковные службы. Он все еще не считал себя религиозным человеком и не слишком был расположен к льстивым речам священников, хотя и наслаждался регулярным общением с методистским священником, который никогда не пытался свести разговор к религии. Тем не менее еженедельная служба была для Нильсена приятным разнообразием – до тех пор, пока ему не сообщили, что его присутствие на службе беспокоит других заключенных, которые не желали очернять себя близостью с подобным монстром. Он писал: «Тюремный пастырь строго бдит за девяносто девятью овцами, которые хотят сбежать. Он идет искать одну заблудшую овцу – и, найдя, перерезает ей горло, потому что эта овца не вписывается в остальное стадо». Нильсен очень старался показать, что он лишь один из многих, что он такой же человек и должен быть с людьми. Отказ в церковной службе разбил эту его иллюзию, напомнив ему, что обвинения, предъявленные ему, создавали огромную пропасть между ним и остальными заключенными, среди которых ему предстояло оставаться. Таким образом, он оказался изолирован от людей не только своей камерой. Он написал матери самое короткое письмо в своей жизни, прося забыть его, поскольку, пребывая здесь, он был все равно что в могиле.