Перекрестный допрос свидетеля мистером Лоуренсом по сути был попыткой доказать, что психиатр из доктора Боудена не слишком хороший. Последнее предложение его отчета, датированного двадцатым сентября, гласило: «Я не могу доказать, что Деннис Нильсен страдает от психической ненормальности». Чуть больше месяца спустя доктор Боуден утверждал ровно противоположное: что Нильсен страдал от «психической ненормальности», но не психическим расстройством. Почему он изменил свое мнение? И почему суду стоит больше верить тому, что он говорит сейчас, чем тому, что он говорил ранее? Доктор Боуден объяснил, что изначально он полагал эти два выражения («психическая ненормальность» и «психическое заболевание») синонимами. Впервые за всю свою карьеру он вынужден был признать, что это не так. Нильсен представлял собой уникальный случай. При своей ненормальности он не являлся психически дефективным.
Мистер Лоуренс спросил, почему доктор Боуден решил проигнорировать столько важных событий в жизни Нильсена. Например, смерть его дедушки.
– Я не думаю, что это нанесло ему психологическую травму в то время, – сказал Боуден.
А его возросшая социальная изолированность, начиная с 1978-го? Это, по мнению Боудена, было из-за того, что в его квартире хранились трупы.
В зале раздались смешки, когда адвокат Лоуренс, настаивая на ненормальности поведения Нильсена, вытянул из свидетеля самый прямолинейный ответ, окрашенный оттенком усталого нетерпения:
– Разумеется, душить людей – это ненормально, – снизошел доктор Боуден.
– Тогда как вы интерпретируете его отношение к жертвам?
– Подозреваю, что он хотел их убить.
Что касается недостатка эмоций обвиняемого, Боуден сперва настаивал, что, напротив, он демонстрировал довольно незаурядную способность делиться своими эмоциями с другими, затем добавил еще один очевидный комментарий:
– По моему опыту, – сказал он, – большинство убийц вынуждены воспринимать своих жертв как объекты. Иначе они попросту не смогут их убить.
Когда перекрестный допрос доктора Боудена продолжился во вторник, 1 ноября, произошло еще одно обсуждение терминологии. Мистер Лоуренс хотел узнать мнение доктора Боудена об «ограниченной вменяемости», но тот отказался комментировать этот термин со словами, что «ограниченная вменяемость – это не болезнь, как простуда, а подраздел «Акта об убийствах». Лоуренс попытался спросить снова:
– Разве не указывало излишнее чувство вины Нильсена по поводу своей гомосексуальности на психическое расстройство?
– Нет, – ответил Боуден. – Было бы абсурдно предполагать, что если человек гомосексуален, то он страдает от психического расстройства.
Так и есть, но Лоуренс имел в виду не это. Безжалостно-бесцветные ответы Боудена, похоже, раздражали адвоката, который никак не мог добиться от него даже малейшего признания, что с Нильсеном что-то не так (за исключением его очевидного наслаждения убийством людей), пока они не коснулись темы заключения Нильсена в тюрьме Брикстон в ожидании суда. Боуден согласился, что Нильсен в этот период демонстрировал нехарактерное для него послушание, и также согласился, что это может указывать на параноидальные тенденции. Когда же он сказал, что подобных тенденций в Нильсене все-таки нет, он говорил это без особой убежденности, особенно учитывая, что суд слышал примеры поведения Нильсена в тюрьме. Как оказалось, именно Боуден порекомендовал отправить Нильсена в больничное крыло, поскольку считал, что тот может покончить с собой. Тогда Лоуренс спросил: разве человек, готовый пойти на самоубийство, не страдает психическим расстройством? Не в случае Нильсена, ответил доктор Боуден, хотя впоследствии он все-таки согласился с тем, что большинство заключенных в ожидании суда, совершающих самоубийство, действительно страдают психическими расстройствами, и сперва он думал, что Нильсен – именно такой человек. Но с тех пор доктор Боуден успел изменить свое мнение.
Затем настала очередь свидетеля выиграть спор. Нельзя сделать вывод о психической ненормальности из убийств, а затем объяснять сами убийства в терминах психической ненормальности. Это был цикличный аргумент, равносильный признанию: человек безумен, потому что убивает, и убивает, потому что безумен. Следующее его высказывание вышло гораздо менее убедительным. Лоуренс спросил:
– Вы же не будете отрицать, что, раз обвиняемый дал Карлу Стоттору свои адрес и имя после неудавшейся попытки убийства и позволил Полу Ноббсу позвонить матери, выдав свое местоположение, он продемонстрировал тем самым крайнюю степень иррациональности?
– Вовсе нет, – ответил доктор Боуден. – Скорее он просто наслаждался своей властью.
Немногие в суде могли представить себе подобное хладнокровие при ясности ума.
Долгий допрос доктора Боудена закончился еще одним конфликтом на почве определений, и впервые за все время показаний он выдал свое раздражение:
– Люди с фотографической памятью страдают психической ненормальностью, – сказал он. – Поскольку их поведение не является нормальным или обычным, но при этом не превращается в психическое расстройство.
– Но в своем отчете от двадцатого сентября вы утверждали, что психическая ненормальность Нильсена действительно превращается в расстройство. Вы ошиблись в своей терминологии, не так ли, доктор? Как много раз вы ошибались в ней прежде?
– Несколько раз.
– И в этих случаях суд действовал по вашим отчетам?
– Нет.
– Уж надеюсь на это, – ответил Лоуренс, помедлив, чтобы с недоверчивым видом взглянуть себе под ноги. Затем сел на место.
На этом дело «Государство против Нильсена» было завершено. И прокурору Грину, и адвокату Лоуренсу пришлось достаточно потрудиться, чтобы очистить разум присяжных от мешанины психиатрических классификаций, которыми их бомбардировали на протяжении четырех дней, и свести дело к простым узнаваемым элементам. По мнению Грина, обвиняемому попросту нравилось убивать людей, и он получал удовольствие от самого процесса. По мнению же Лоуренса, перед ними был всего лишь человек не в своем уме.
– Защита утверждает, что он ничего не мог с собой поделать, – начал свою заключительную речь Грин. – Однако, согласно законам этой страны, я говорю вам: все он мог.
Грин описывал Нильсена как человека, прекрасно контролирующего свои действия, способного решать, кого оставить в покое, кого убить, а кого вернуть к жизни. Как человека находчивого и хитрого, связно мыслящего и красноречивого: «он вызывает доверие и способен прекрасно блефовать, чтобы выйти сухим из воды». Грин еще раз кратко перечислил пункты, говорящие не в пользу Нильсена (например, то, что он предупредил Стоттора о застежке спальника; то, как он не поленился сделать удавку из галстука, которой убил Синклера; его решение позволить ножам Даффи заржаветь, прежде чем выбросить их, и так далее). При этом он выглядел так, словно просто утверждал очевидное.
– Мистер Нильсен не страдал ни от каких кошмаров, и неважно, что скажут вам по этому поводу психиатры, – сказал Грин. – Мотивы, которые он предложил, вовсе не являются таковыми – это лишь отговорки, за которые он цепляется для объяснения своих действий.
Цитата из допросов Нильсена полицией гласила: «Я понимал: случившееся может повториться». Грин настаивал: это наглядно демонстрировало, что Нильсен – не человек с моральной слепотой, он вполне отличал хорошее от плохого, но продолжал приглашать молодых людей в свою квартиру, прекрасно зная, что их жизнь может там оборваться. Фактор алкоголя он в расчет не брал, поскольку не считал, что тот снимает с обвиняемого ответственность.
– Намерение, задуманное в состоянии опьянения, все еще остается намерением, – сказал он[38].
Речь Грина, продолжившаяся в среду, второго ноября, была очень ловко выстроенной, лишена оскорблений и преувеличений, четкой и обезоруживающе вежливой (можно было заметить, что он несколько раз называл обвиняемого «мистер Нильсен», в то время как адвокат защиты называл его просто «Нильсен»). Когда он закончил тихим предложением считать этого человека виновным в предумышленных убийствах, по залу прокатилась волна восхищения.
Иван Лоуренс воспользовался этим восхищением, когда начал свою речь. Сперва он решил утвердить очевидное.
– Разве не подсказывает нам здравый смысл, что человек, совершивший все эти убийства, не в своем уме? Пусть закон устроен глупо, присяжные вольны рассуждать логически.
Подражая манере Грина, Лоуренс снова перечислил содеянные Нильсеном ужасы, делая после каждого паузу и задавая риторический вопрос:
– Неужели с разумом человека, совершившего это, все в полном порядке?
Это была цицероновская риторика, призванная скрыть тот факт, что в словах Лоуренса содержалось мало существенных аргументов. Он взывал к чистым эмоциям: закон недостаточно хорошо продуман, чтобы решать дело такого необычного человека, как Нильсен, говорил он. Присяжные, настаивал он, наверняка способны принять решение более мудрое, чем закон им предлагал. Единственные показания, которые он в своей речи рассмотрел подробно, принадлежали доктору Боудену, которого он называл «Доктор-Нет Центрального уголовного суда № 1», поскольку он отказывался видеть признаки какого-либо психического расстройства у обвиняемого, хотя леди и джентльмены в рядах присяжных наверняка сумеют разглядеть эти признаки невооруженным взглядом.
– Res Ipsa Loquitur, – произнес он, подчеркивая каждое слово. – «Дело говорит само за себя».
По его словам, здесь не нужно быть психиатром или юристом, только разумным присяжным (или, цитируя лорда Паркера, «разумным человеком»), чтобы увидеть, что обвиняемый является, по сути, сумасшедшим.
Почти четыре часа мистер Крум-Джонсон резюмировал то, что было сказано по делу за эти дни, и уточнял, что именно предстоит сделать присяжным. Широкой публике эта задача могла показаться абсурдно легкой: обвиняемый не отрицал своих преступлений, так почему нужно тратить столько времени и усилий, чтобы определить, какой ярлык на него повесить? Ведь приговор останется прежним, что бы ни случилось. Как писал сам Нильсен в своей камере, им предстояло решить: