4. Контроль
Если Нильсен удерживал свои фантазии в узде годами, что же наконец разрушило воздвигнутый им барьер и заставило фантазии перейти в реальный мир? «Часто преступником является человек, который делает то, о чем другие лишь думают», – пишет Фредерик Вертам в своем исследовании феномена убийства, «Темная легенда»[51]. Как правило, люди ограничивают свои фантазии тем, что только «думают» о них, поскольку с рождения способны контролировать свои порывы – иногда эта способность называется «моралью». Но этот контроль довольно хрупок в каждом из нас, и когда мы испытываем его на прочность, это может привести к неврозу – от головной боли до нервного срыва. Нильсен контроль над своим тайным аморальным миром утратил.
Агрессия – естественный и полезный аспект человеческой природы. Она позволяет ребенку вырасти независимым, а взрослому – управлять своим окружением. Это необходимая часть любого стремления, связанного с развитием в определенных заданных рамках или получением новых знаний и навыков. Агрессия необязательно выражается в насилии по отношению к другим или в войне между нациями, поскольку слово это вполне применимо в повседневной беседе. Если заблокировать у человека любые проявления агрессии, то результатом станет болезнь. Юты, индейский народ в США, почти все страдают неврозами, поскольку их строгие этнические законы не позволяют никаких проявлений агрессии[52]. С другой стороны, агрессию необходимо держать под контролем, чтобы она не стала разрушительной, поэтому в природе существует особый механизм под названием «примирительный жест». Это можно наблюдать на примере животных. Гуси раскрывают крылья и вытягивают шеи, таким образом демонстрируя или выплескивая агрессию без необходимости по-настоящему ввязываться в драку. С той же целью серебристые чайки рвут траву. Даже соседские собаки демонстрируют похожий механизм, давая другой потенциально агрессивной собаке понюхать свой зад, чтобы «примириться» и избежать катастрофы. Мы делаем практически то же самое, когда пожимаем друг другу руки, показывая тем самым, что не несем оружия. Нельзя не восхищаться, пишет Конрад Лоренц, «физиологическими механизмами, которые побуждают животных вести себя бескорыстно ради блага всего «сообщества», поскольку эти механизмы работают так же, как законы морали в людях»[53]. А значит, мораль – это эволюционный аспект, присутствующий у многих видов, а не изобретение человека[54].
Все это ведет к тому, что естественный контроль Нильсена над своей агрессией дрогнул, из-за чего его поведение стало эгоистичным. Вместо выказывания примирительных жестов он обращался с людьми, переступившими порог мира его фантазий, как с муравьями. Согласно официальной психиатрической теории, агрессию в таком случае необходимо выпустить, чтобы предотвратить нечто более опасное (не это ли имел в виду Нильсен, когда говорил, что ему приходилось сжимать чье-то горло, чтобы «предотвратить нечто ужасное»? «Нечто ужасное» здесь – полный распад личности, о котором говорил доктор Голлвей).
Давайте рассмотрим психиатрические определения убийства. Убийство – это «защита от надвигающегося психотического разрыва эго»[55]. Это «эпизодическая потеря контроля, служащая инструментом регулирования, позволяющим отложить на время обширное разрушение личности»[56]. В своем исследовании «Гино» Вертам пишет: «Убийство, похоже, помогло Гино избежать гораздо более серьезных последствий для его психического здоровья». Убийства происходят из-за «серьезной потери контроля над эго, что позволяет открыто выразить примитивное насилие, рожденное из предыдущего, теперь подсознательного, травматического опыта»[57]. Восемнадцатилетний американский убийца Уильям Хейренс оставил записку, в которой говорилось: «Ради всего святого, поймайте уже меня, пока я не убил кого-то еще. Я не могу себя контролировать». А психиатр доктор Брассел утверждал, что Бостонский душитель, Альберт де Сальво, «прогрессировал» с помощью убийства к зрелости личности[58].
Все это, я полагаю, читать довольно неприятно, поскольку подобные определения подразумевают, что убийство можно оправдать – и эти оправдания не имеют ничего общего со знакомой нам моралью. Но смысл здесь не в том, чтобы оправдывать убийство, а в том, чтобы объяснить его как потерю контроля, подавление того сдерживающего фактора, который работает так хорошо в царстве животных. Доктор Вертам дает этой потере контроля имя. Это «кататимный кризис». «Акт насилия, – пишет он, – является единственным решением глубокого эмоционального конфликта, чья истинная природа минует сознание пациента». У кататимного кризиса выделяется пять стадий:
1) изначальное расстройство мышления;
2) кристаллизация плана;
3) крайнее напряжение, выливающееся в насилие;
4) поверхностная нормальность;
5) осознание и восстановление[59].
Любопытно, что история Нильсена вполне подходит под эту схему, если принять, что такой кризис может быть эпизодическим и происходить в разное время на протяжении пяти лет (Вертам изучал только одно убийство).
Если это так, то теперь мы знаем процесс, при котором контроль шизоидной личности над фантазиями ломается и позволяет подавленной агрессии вырваться наружу, но мы все еще не знаем происхождение этого конфликта, который искусственным образом удерживал агрессию в узде.
Нильсена спрашивали о его недостатке контроля. Он говорил, что его приводило в ярость чужое безразличие, особенно со стороны коллег в профсоюзе. Он постоянно говорил с ними и хотел, чтобы его поняли, но в процессе его пламенных речей люди начинали скучать или засыпали.
Все это раздражение сводится к тому, что кто-то сидит в моем кресле или на моей кровати, и все, что мне дорого, становится для них лишь скучной мелочью. Мое мнение, я, мои эмоции, моя любовь и мои желания не значат для них абсолютно ничего. Сама жизнь для них нисколько не важна… Думаю, я предоставлял им шанс сражаться хоть за что-нибудь. Казалось, что собственная жизнь для них не имеет значения. Единственный способ, которым я мог заставить их прислушаться ко мне и воспринимать меня всерьез, – это применить силу.
Он продолжает в том же духе, намекая, что пытался таким образом всего лишь разбудить, «оживить» их. Когда его жертвы умирали, Нильсен ощущал себя так, «как будто исполнил свой долг и принес облегчение нам обоим».
Им больше не нужно было слушать, а мне – говорить… Я пытался донести до них свою мысль, но они решили прекратить слушать… Я желал им блага и потому убил их… Меня выводило из себя их молчание, их пренебрежение всей моей сущностью… Я изначально занимался саморазрушением… Я убивал только себя, но умирали при этом всегда другие.
Легко увидеть здесь еще одно самооправдание или возмущение. Он не упоминает здесь ни охоту и преследование жертвы, ни сексуальное влечение к трупам. Дело Нильсена – по всем стандартам сложное, требующее не одного ответа, но сразу нескольких. Тем не менее любопытно отметить некоторые подсказки в этом его утверждении. Потребность в сбросе напряжения очевидна. Что остается пока непонятным – так это то, почему Нильсен постоянно настаивает на своих иллюзиях о саморазрушении.
5. Прецеденты
Искушению сравнить Нильсена с другими серийными убийцами сопротивляться не стоит, поскольку аналогии могут на многое раскрыть глаза. Его дело явно перекликается в какой-то мере с делом Джона Кристи, повешенного в 1953-м за убийство шести женщин в доме № 10 на Риллингтон-Плейс в Лондоне. Кристи тоже приводил своих жертв домой и выпивал с ними, затем душил их и мастурбировал над телами, после чего укладывал их трупы под половицы. Он тоже говорил, что продолжил бы убивать, если бы его не поймали. Ласнера можно сравнить с Нильсеном в других аспектах: он также был ярым радикалом, презирающим самодовольных богачей, и хотел преподать «обществу» урок. Ландрю, француз, казненный в 1922-м, обладал схожим с Нильсеном чувством юмора – он предложил одной леди в суде, которая не могла найти себе место на скамейках для зрителей, занять свою скамью подсудимого; кроме того, он тоже считал себя атеистом. Но до сих пор единственной возможностью исследовать разум серийного убийцы было дело Питера Кюртена, одновременно наиболее интересного и наиболее ужасающего из всех убийц, включая Джека Потрошителя. В период между своим арестом и казнью Кюртен успел сформировать доверительные отношения со своим психиатром, доктором Карлом Бергом, которому рассказывал о самых потаенных своих мыслях и чувствах. Берг опубликовал записи их бесед, добавив к ним собственные выводы – получилась уникальная книга, вышедшая в английском переводе в 1938-м (и сейчас считающаяся невероятно редкой). Многие качества Кюртена, описанные там, показались бы читателю странно знакомыми, и когда Кюртен говорит, впечатление создается такое, будто это говорит Деннис Нильсен – иногда они использовали даже одинаковые слова.
Кюртен продиктовал полицейскому стенографисту мельчайшие подробности своих преступлений в хронологическом порядке, включая такие, в которых обвинений ему не предъявлялось и которые стали полнейшей неожиданностью для полицейских. Он помнил все с точностью, включая адрес, дату и время всех убийств, даже тех, что произошли за тридцать лет до его ареста. В его рассказе присутствовали некоторые преувеличения, но факты Кюртен всегда указывал достоверно. Ненадежной его память становилась, только когда дело касалось пикового момента убийства.