[66] не избежал этой ошибки: он писал, что некрофилия – это ужасное проявление садизма, но Молл поправлял его, что на деле некрофилы не причиняют никакой боли[67]. Здесь есть тонкий нюанс. Садист тоже заинтересован скорее во власти, чем в сексе (творчество маркиза де Сада наполнено восхищением властью, и сексуальные извращения для него – скорее случайные средства для достижения этой цели), но садисту нужно, чтобы жертва подтверждала его власть криками боли. Некрофил, с другой стороны, заинтересован в трупах именно потому, что они пассивны, не могут кричать или протестовать другим образом. Как следствие, садист может пытать и убивать медленно, чтобы продлить удовольствие, в то время как некрофил убивает быстро и безболезненно, чтобы как можно быстрее заполучить желанный труп. Кюртен был садистом, Нильсен же – некрофилом, и хотя оба они убивали из похоти, получая наслаждение от эгоистичного удовлетворения своей жажды власти, делали они это по-разному. Можно даже сказать, что некрофил – это трусливый садист, или же садист-с-совестью, поскольку он не выносит напоминаний о том, что совершает насилие: его жертва должна молчать. Нильсен и сам писал: «Моя слабость – в трусости»[68].
В деле Нильсена наблюдаются обе эти ошибки. Он постоянно настаивал на том, что его не интересовал секс с проникновением по отношению к трупам. Мысль об этом пришла к нему в голову с первой жертвой, но его эрекция упала еще до того, как он смог ее применить на деле, и, по его словам, он никогда не пытался снова. «Я помню, что испытывал сильное отвращение от одной только мысли о сексе с трупом. Секс и чистый «послеобраз» просто не сочетаются вместе. Они полярно противоположны», – утверждал он. Осмотр патологоанатомом тела Стивена Синклера подтвердил, что с ним занимались анальным сексом, но никаких доказательств тому, что его тело подвергалось насилию уже после смерти, не обнаружилось. Нильсен был твердо убежден, что темы секса с Синклером он даже не касался, и если кто-то проникал в его тело, то точно не он. «Бедный Стивен, – писал он. – Наверное, он думал, что я дам ему денег. Вместо этого я забрал у него все». С шестью жертвами кое-какая сексуальная активность имела место после смерти в форме мастурбации рядом с телом, это Нильсен описывает как «благоговение перед телом, связанное с сексуальными ассоциациями, но не прямой секс». В одном случае это включало фотографию трупа. Он также настаивает, что идея причинения другим боли никогда его не привлекала.
Почему же тогда он испытывал это «благоговение» перед мертвым телом? Почему он был так очарован смертью? «Как будто дух человека все еще обитал внутри, и разложение, приносимое смертью, было торжеством самой жизни. Я сравнивал свое «живое» тело с телом мертвого человека рядом и думал: как странно, этот человек теперь находится за пределами боли, сожалений и проблем, а я – нет». Тайна смерти превратилась для Нильсена в мрачную одержимость, следы которой скрыты глубоко в его памяти, и понадобилась долгая психотерапия, чтобы понять, где именно в его подсознании кроется источник этой одержимости. Осознанная память снова и снова возвращает его в момент смерти дедушки, когда ему было шесть.
Короткий рассказ С. М. Эдди под названием «Возлюбленный в смерти» довольно сильно напоминает историю Нильсена. Рассказчик повествует о том, как стал некрофилом (хотя сам он не использует это слово) и получал удовольствие от разглядывания трупов. Он описывал свое детство так:
Мое раннее детство представляло собой одно сплошное, прозаическое и монотонное безразличие. Я был строгим аскетом, блеклым, бледным, низкорослым, меня часто одолевали долгие периоды угрюмости, отчего сверстники – нормальные и здоровые – надо мной смеялись…
Если бы я жил в большом городе, где возможностей завести друзей по интересам больше, то, возможно, я преодолел бы эту раннюю склонность к отшельничеству… В моей жизни не хватало мотивации. Словно нечто странное притупляло мои чувства, замедляло мое развитие, замедляло мои действия и оставляло меня совершенно неудовлетворенным жизнью…
Угрюмое настроение рассказчика резко меняется, когда умирает его дедушка, и мать приводит его в комнату, где стоит гроб с телом:
Впервые я лицом к лицу столкнулся со Смертью. Я посмотрел вниз, на спокойное, умиротворенное морщинистое лицо, и не видел того, что вызывало у окружающих столько скорби. Мне казалось, что дедушка всем доволен и счастлив. Меня охватило странное, неуместное чувство радости. Оно так медленно и незаметно подкралось ко мне, что я не увидел его приближения. Когда я мысленно вспоминаю тот зловещий час, мне кажется, что именно тогда зародилось мое роковое увлечение, со временем незаметно усилившее хватку. От трупа словно исходила некая зловещая тлетворная аура, которая манила меня, как магнитом. Все мое существо наполнилось восхитительной живительной силой, и я невольно выпрямился всем телом.
Повзрослев, рассказчик становится убийцей, стабильно сокращая интервал между убийствами в нескончаемом поиске того ощущения, которое он испытывал рядом со свежим трупом. Тупик здесь неизбежен. «Я понимал: из-за какого-то дьявольского проклятия мотивация в моей жизни зависела от мертвых. Где-то в самой моей глубине пряталось нечто такое, что реагировало только на чудесное присутствие безжизненного тела»[69].
Разумеется, это выдумка, и притом довольно вычурная, но история здесь явно перекликается с рассказом Нильсена о его одержимости. Мы уже видели, в какое замешательство Нильсена в детстве привел вид его дедушки в гробу, и что он ощущал образ смерти скорее «хорошим», чем «плохим». В своем самовосхвалении перед судом Нильсен подробнее коснулся этой темы и пришел к выводу, что в его сознании «отпечатался неправильный внутренний образ», и что его эмоциональное развитие тогда пошло в неверном направлении:
Я носил и взращивал этот противоречивый образ внутри себя… Я пронес его [т. е. образ смерти как одновременно плохой и хороший, трагический и прекрасный] с собой во взрослую жизнь. Живые взрослые солгали мне тогда о дедушке. Я всегда хотел походить на него, сколько себя помню. Мои сексуальные и эмоциональные потребности остановились в попытке создать и расширить «мертвый» образ. Я был мертв в своих фантазиях. В зеркале я становился мертвым. Я воспринимал отражение не как себя самого, но, возможно, как некую визуально совершенную мою версию. Я боюсь боли, но в каком-то смысле я не против умереть, поскольку «мертвый» – это желаемый образ. Полагаю, в некоторых случаях я убивал этих людей, просто чтобы сделать их лучше. Я не считал, что делаю нечто плохое: умереть – значит пребывать в идеальном состоянии умиротворения и покоя.
Возможно, это лишь очередная попытка сместить вину на некий внешний фактор? Стоит учитывать, как описанное выше соответствует другим аспектам жизни Нильсена, беспорядочно вспоминаемым им в течение восьми месяцев в ожидании суда. Ритуальное омовение тел после смерти, восхищение, испытанное им в полицейском морге в 1973–м, фильмы с его армейским другом на Шетландских островах, полуфантазия-полуправда о том, как он, обнаженный, чуть не умер в арабском такси в 1967-м, образ вытащенного из воды утопленника мистера Айронсайда в Стрикене в 1957-м и его детские размышления о смерти (включая свою собственную) в море – понимание смерти у Нильсена всегда было искажено. Еще несколько глав назад читатели наверняка заметили, как упоминание смерти часто заставляет его тут же заговорить о любви (и наоборот), в то время как идея сексуального удовлетворения не связана для него ни с одним из этих понятий. Спонтанность его метафор лучше всего видна там, где он сам о ней не подозревает, там, где он не пытается что-то доказать читателю своих случайных заметок, и подтекст проявляется без его на то желания. Стихотворение о том, как ребенком он гулял по берегу моря во Фрейзербурге, может служить наглядным примером. Оно называется «Киннэйр-Хед» в честь маяка на конце мыса и явно вдохновлено легендой о девушке, которая выбросилась из башни в море с телом своего любовника в объятиях. Но затем Нильсен быстро переходит в нем к восхищению силой моря, затем – к образу самого себя, «мертвого в лоне баюкающих скал, чья кровь – это море». Завершается оно так:
Голос ее – шорох гальки,
Она грозила мне, страх наводила и любила.
В костях моих могильный холод поселила.
Стихи Нильсена редко поднимаются до уровня настоящей поэзии, но в них присутствует очевидное простодушие, которое выходит за рамки поэтических форм, несмотря на усилия автора, и именно в них раскрывается его нездоровая, нарциссическая натура, полная мрачных амбиций.
Сны Нильсена тоже выдают его постоянную одержимость смертью. Некоторые из них в этой книге уже были рассказаны. Другие начинаются со сцены счастья и заканчиваются катастрофой, которая всегда двусмысленна – смерть несет с собой покой, а не боль. В других образа смерти нет совсем, отчего можно по-разному их истолковать. Он часто говорит (не только относительно снов), что объект любви – или жертва убийства – как бы находится у него «внутри». Когда его спросили об этом, он утверждал, что подразумевал это «в духовном смысле». О другом заключенном из тюрьмы Брикстон, Дэвиде Мартине, к которому он испытывал сильную привязанность (самую сильную в его жизни, по его словам), он пишет: «Он всегда во мне». Это может быть важно, если воспринимать это как его желание быть принимающим партнером, утешителем – то есть фактически женщиной. Если инстинкты Нильсена скорее женские, чем мужские, это объяснило бы, почему он никогда не добивался своих возлюбленных и почему во всех своих сексуальных отношениях он исполнял роль актива физически, но оставался пассивным в духовном плане. Акт убийства тогда мог быть извращенным актом любви – единственным способом для него подарить другим мужчинам свои теплые объятия, как сделала бы женщина, поскольку иначе этого не позволяла его запутанная сексуальная ориентация. Я не говорю, что он испытывал это желание осознанно, но, судя по всему, порой он проявлял почти «материнскую» заботу по отношению к людям и, по его собств