енным словам, обнимал трупы после убийства. Возможно, если бы он позволил себе играть пассивную роль на всех уровнях отношений, то трагедии, забравшей пятнадцать невинных жизней, можно было избежать.
Он не раз видел сны о том, что находится во власти другого мужчины, который приковывает его к стене и насилует. В его воображении этот опыт был приятным, и он неохотно признает, что подобное могло происходить и в реальности, когда он был достаточно пьян и оказывался в квартире у незнакомца. Больше того, он получал от этого удовольствие и не возражал против легкого удушения в конце подобного свидания. Частично сон, частично фантазия, частично реальность – этот приятный кошмар вполне мог быть проявлением его замаскированной некрофилии.
Среди бумаг Нильсена на Крэнли-Гарденс был найден любопытный короткий рассказ под названием «Монохромный человек» (что, по случайности, доказывает еще и то, что он воспринимал и называл себя так задолго до ареста). В нем он возвращается к той наполовину вымышленной истории о том, как едва не утонул, будучи ребенком, и содержит следующие важные строки:
Мальчик стоял на холодном ветру, испытывая бесконечное восхищение своей обреченной Вселенной, и Дьяволом, и всем, что он мог вообразить в качестве создателя и разрушителя мира. Море отгородило его от внешнего мира и поглотило с головой, унося его в оцепенелую тишину, где нет ни страха, ни боли… Он падал вниз, в лоно моря, в безболезненную колыбель свободы. Его остекленевшие глаза были широко открыты. Тело будто парило в невесомости, волосы развевались под водой, руки безвольно висели рядом с телом, пока он уплывал в сон без сновидений. Сила стихии словно оживила этого бледного белого мальчика и заставила его танцевать в воде, пьяного от безвременья моря…
Чей-то загадочный, успокаивающий голос раздался совсем рядом с его безжизненным телом:
– Так странно привлекательны тела юных и мертвых… Безвольные, беззащитные, лишенные всякой личности. Их кожа так холодна на ощупь. Они совсем не сопротивляются; так много всего можно вообразить, глядя на подобное тело… Трупное окоченение еще не наступило, но мягкость свою руки и пальцы уже утратили – будто застыли между жизнью и смертью. Невозможно любить подобное явление: оно причиняет боль одним своим видом.
Отрывок не датирован, однако, по некоторым признакам, опирался здесь Нильсен не только на собственное воображение, но и на опыт, а значит, вероятно, рассказ был написан после декабря 1978-го. Воображение помогло Нильсену увидеть происходящее с позиции мертвого юноши и оставаться при этом в сознании, чтобы слышать обращенные к нему слова. Похожим образом Нильсен разговаривал с телами своих жертв после их смерти, и едва ли после этого остаются еще какие-то сомнения, что самой желанной его (и невыполнимой) фантазией было поменяться с жертвой ролями.
Стоит заметить, что единственный серийный убийца-некрофил последних лет, Джон Холлидэй Кристи, в возрасте шести лет глубоко впечатлился образом своего мертвого дедушки в гробу. Разница здесь в том, что Кристи своего дедушку ненавидел, а Нильсен – любил (по крайней мере, так они оба это запомнили; хотя всегда существует вероятность, что в чувствах Кристи присутствовала скрытая и подавляемая любовь, а в чувствах Нильсена – скрытая и подавляемая ненависть). Этот опыт напугал Кристи так сильно, что он навсегда в подробностях его запомнил, но на суде об этом так и не упомянули. Учитывая дело Нильсена, вряд ли это простое совпадение.
Вернемся же, наконец, к категории «убийства из похоти», к которой мы отнесли Нильсена – некрофила, который убивал не как Кристи, чтобы совершить сексуальный акт с трупом, но как Кюртен, – ради самого процесса убийства, ради самой смерти. Как он утверждает, он хотел продлить удовольствие и восторг, которое испытывал от близости смерти, включая свою собственную. До начала убийств в 1978-м он иногда позволял связывать себя у незнакомцев в квартире.
Я почти ожидал быть задушенным. Я хотел жить, и в то же время я хотел умереть. Вплоть до моего ареста я не переставал жаждать этого блаженства и страха! Я делал это для себя. Из чистого эгоизма… Я поклонялся искусству и практике смерти, снова и снова. Вот так все просто. После я убеждал себя, что виновата моя неопределенная сексуальная ориентация, символизм, почитание «падших». Я «почитал» самого себя… Я ненавидел разложение и расчленение тел. Я не чувствовал садистского удовольствия от убийства. Я убивал их так, как хотел бы быть убитым сам… наслаждаясь окончательностью смерти самой по себе. Но если бы я убил себя, то смог бы испытать это лишь однажды. С другими я мог испытывать это ощущение снова и снова.
Возможно, другие определения этой таинственной девиации могут нам помочь в понимании феномена Нильсена. В своей работе «О кошмаре»[70] Эрнест Джонс разделил некрофилию на два вида:
1) Отчаянное отрицание факта смерти любимого человека, как в случае Периандера, который совокуплялся со своей женой Мелиссой после ее смерти, и царя Ирода, который, по легенде, спал со своей женой еще семь лет после ее кончины. Такого рода деятельность описывается в творчестве де Сада и Бодлера. Это явно не случай Нильсена.
2) «Предельно извращенный любовный инстинкт». Это, как мы уже видели, к Нильсену вполне применимо: он смутно надеялся на слияние с мертвыми и – по крайней мере, временно – чувствовал, что ему удалось этого достигнуть. Но он никогда не доходил до поглощения мертвой плоти, что, по словам Джонса, является самой последней стадией проявления некрофилии и что в подробностях изучал Дж. Пол де Ривер.
Фон Хентиг[71] приводил пять примеров проявления некрофилии:
1) сексуальные контакты с трупом;
2) сексуальное возбуждение от вида трупа;
3) влечение к могилам;
4) расчленение тел;
5) желание дотронуться до трупа или ощутить его запах.
Из этих пяти Нильсену подходит только второй пример – четвертый в его случае иррелевантен (хотя на первый взгляд можно предположить обратное), поскольку он был далек от желания расчленять трупы и месяцами оставлял их нетронутыми, разделывая их в конечном итоге лишь для того, чтобы от них избавиться. Но когда фон Хентиг описывает «характер некрофилии», его комментарии уже больше подходят под случай Нильсена. В широком смысле, говорит он, «некрофилия – это страсть превращать живое в неживое, разрушать ради самого разрушения».
Эрих Фромм, цитируя фон Хентига, заходит еще дальше в определении характера, склонного к некрофилии. У аутичного ребенка, хладнокровного и лишенного эмоций, есть вероятность развить склонный к некрофилии характер. Проблема в том, что «характер», согласно Фромму, может проявляться столь многочисленными способами, никогда при этом не уходя в полноценное девиантное поведение, что это можно применить к половине известных нам людей. Такой характер можно увидеть в привычке разламывать спички напополам, в педантичной и «безжизненной» манере говорить, в бледном внешнем виде или в увлечении механизмами. К Нильсену, возможно, здесь относится любовь к черно-белому спектру вместо яркого цвета, но это лишь одна черта среди многих, слишком общих, чтобы делать выводы. Фромм, однако, указывает, что некрофилия – это крайняя степень нарциссизма. В то время как садист все еще остается с людьми и хочет контролировать их, а не уничтожить, некрофилу не хватает даже этого уровня ощущения родства с другими. Некрофилы более нарциссичны, более враждебны, чем садисты. «Их цель – в том, чтобы превращать все живое в мертвую материю, они хотят уничтожить всех и вся, часто даже самих себя, поскольку их враг – сама жизнь».
Подводя итог, некрофил – это не только тот, кто занимается сексом с трупом (вопреки распространенному мнению), но и тот, для кого смерть представляет собой наивысшую красоту. Почему же Нильсена так завораживал акт смерти и почему он стал таким опасным человеком, разумным на первый взгляд, но страдающим, как мы теперь знаем, «расстройством личности»? Вопрос этот до сих пор остается без ответа. Миллионы людей видели своих мертвых дедушек на похоронах и при этом не потеряли над собой контроль. «Люди боятся смерти, как дети боятся гулять в темноте», – писал Френсис Бэкон. Нильсен же, судя по всему, боялся жизни.
Было бы куда приятнее верить, что убийство – это всего лишь отвратительная аномалия, отклонение от общепринятых этических стандартов, которые сдерживают цивилизованного человека от деградации до базовых инстинктов. Именно так считалось раньше: убийцы казались чем-то запредельным, чем-то таким, что никакого отношения не имеет к остальному человечеству. Наши достижения и открытия в области этологии[72], эволюции и человеческой психологии, однако, заставляют сомневаться в этом банальном утверждении. Не самую последнюю роль в этом сыграло признание того важного факта, что убийство – не аномалия, лишающая людей покрова цивилизованности, но, наоборот, свойственно цивилизации гораздо больше, чем примитивным народам или другим видам на этой планете. По мере того как люди становятся все более цивилизованными, умными, творческими и все больше доминируют над планетой, вместе с этим они становятся все более склонными к убийству. Это представляет собой проблему для философов.
Статистически убийство явление все еще довольно редкое в сравнении с уровнем населения. В Великобритании жертв убийства за любой год можно уместить всего в три-четыре двухэтажных автобуса. Из этих случаев примерно три четверти – убийства в состоянии аффекта: семейные ссоры, перерастающие в насилие, или вспышка ревности в паре. Так что убийства, совершаемые Нильсеном, – намеренные, неоднократные и в то же время беспричинные, – случаются еще реже. И все же рост числа таких убийств требует нашего внимания, поскольку, если мы научимся определять «причину» подобных преступлений, то сможем пролить свет на состояние современного человека. Деннис Нильсен – не чужак среди нас: он представляет собой один из крайних вариантов человеческой психики. Психиатр, участвовавший в его суде, доктор Боуден, именно так и сказал: Нильсен –