почему он расчленял их, но то, как он мог примириться после этого с собой. Фотографии человеческих конечностей и кусков плоти, сделанные полицией на Крэнли-Гарденс, любого «здорового» человека заставили бы вспотеть и отшатнуться. Как это возможно – просыпаться утром и видеть человеческую голову в кастрюле на газовой плите? Как можно помещать куски людей в чемоданы, класть их в сарай и оставлять их там на целые месяцы, затем забирать их оттуда, когда они уже сгниют, и сжигать на костре? Как он мог сказать мне с квазинаучным любопытством, что вес отрезанной головы, поднятой за волосы, гораздо больше, чем можно себе представить? Признаюсь, я не знаю ответов на эти вопросы, и, как я сказал в начале книги, именно способность Нильсена не принимать это близко к сердцу, его неуязвимость к виду человеческих останков делают его таким непонятным.
Здесь кроется нерешаемый парадокс. Нильсен вполне способен испытывать чувства: он мог с любовью выхаживать раненого воробья или удивить коллегу приятным подарком. К природе он относится как чувственный романтик. В мае 1983-го он писал мне о недостатке близких друзей, когда он учился в школе:
«Моими лучшими друзьями были море, небо, реки, деревья, воздух, солнце, снег, ветер, горы, скалы, зайцы, кролики, птицы и чудесная земля. Я был един со всей окружающей средой, всегда смотрел на солнце, на недра земли, на траву и широкие просторы этого прекрасного мира. Я узнал себя слишком поздно. Я был бы куда счастливее, будучи пастухом в каком-нибудь отдаленном уголке мира, со своей собакой и стадом, в гармонии с природой.
С другой стороны, с людьми он никогда не чувствовал себя «единым»: он был для них холодным, отстраненным, неприступным – его собственная мать признавалась, что боялась его обнимать.
Нильсен хорошо знал: ему трудно демонстрировать чувства, хотя другим людям это дается естественно и непринужденно. Он мог лишь пытаться выразить их на бумаге. Пропасть между Нильсеном, который пишет, и Нильсеном, который чувствует, ничуть не уменьшилась со временем. Пытаясь сократить эту пропасть, выразить чувства в поступках, а не в словах, он стал убийцей. Он может чувствовать, но способен ли он чувствовать достаточно? Было ли выраженное им несколько раз раскаяние искренним или притворным? Мы знаем, что психопаты очень искусно выражают на словах эмоции, которых на самом деле не ощущают, говорят о «любви» и «раскаянии» только потому, что, как им кажется, они должны это делать. Ставрогин из «Бесов» Достоевского хотел, чтобы его мучило раскаяние за свои поступки, однако чувствовал при этом лишь легкое сожаление.
В заключение я приведу еще два отрывка из размышлений Нильсена, которые разительно контрастируют друг с другом, как черное и белое в понимании «монохромного человека», и столь отличаются по тону и манере речи, словно их писали два разных человека. Первый – подробный рассказ, написанный им после суда, об убийстве Стивена Синклера, где он отвечает на некоторые вопросы касательно предумышленности своих действий и состояния своего разума. Второй отрывок был написан в тюрьме Брикстон через три месяца после ареста.
Я сижу на ковре, скрестив ноги, пью и слушаю музыку. Музыка заканчивается на саундтреке из фильма «Игра Гарри». Я допиваю бокал и снимаю наушники. Позади меня в кресле сидит Стивен Синклер. Он отключился из-за наркотиков и алкоголя. Я сажусь прямо и смотрю на него. Встаю. Подхожу к нему ближе. Сердце бешено бьется. Я встаю перед ним на колени. Касаюсь его ноги и спрашиваю:
– Ты спишь?
Ответа нет.
– Ох, Стивен, – думаю я. – Ну вот, снова.
Я встаю и медленным, будничным шагом иду на кухню. Беру из ящика толстую струну и кладу ее на доску из нержавеющей стали. «Недостаточно длинная», – думаю я, иду к шкафу в передней комнате и ищу внутри что-нибудь еще. На полу шкафа я нахожу старый галстук. Я отрезаю от него небольшой кусочек, а остаток выбрасываю. Возвращаюсь в кухню и сооружаю удавку. Заглядываю в заднюю комнату: Стивен так и не пошевелился. Ко мне подходит Блип, и я говорю с ней и чешу ей голову:
– Оставь меня пока, Блип. Не высовывайся, все хорошо.
Она машет хвостом и уходит в переднюю комнату. У нее есть там любимое место – одно из кресел, где она сворачивается сейчас клубком. Оглядываясь назад, я теперь понимаю: она, наверное, знала, что должно случиться. Даже она уже с этим смирилась. Когда в такие моменты начиналась жестокая борьба, она всегда беспокоилась и начинала лаять. Я же был расслаблен. Я никогда не задумывался о том, хорошо ли поступаю: я просто должен был сделать это. Я сделал удавку из струны, потому что, как я слышал, тхаги[88] в Индии использовали такие штуки для быстрого убийства. Я вернулся в комнату. Положил удавку на его колено и налил себе еще рома. Мое сердце билось очень быстро. Я сел на край кровати и взглянул на Стивена. Подумал про себя: «Столько потенциала, столько красоты, столько боли в его жизни. Мне нужно остановить его. Скоро все закончится». На нем были его белые кроссовки, узкие черные джинсы, толстый свитер, кожаная куртка и бело-синий футбольный шарф. Я не чувствовал вины. Я не чувствовал себя злым. Я подошел к нему. Снял с него шарф. Взял его за запястье и тут же отпустил: его рука безвольно упала на колено. Я открыл его глаз: зрачок не реагировал на свет. Он был без сознания. Тогда я взял удавку и обернул ее вокруг его шеи. Я встал на колено рядом с креслом, лицом к стене. Взялся за концы удавки и затянул их. Он перестал дышать. Его руки медленно поднялись к шее, когда я усилил хватку. Он вытянул ноги перед собой. Он почти не сопротивлялся, и затем его руки упали обратно. Я держал его так пару минут. Он обмяк и больше не шевелился. Я выпустил удавку из рук и снял ее с шеи. Он перестал дышать. Я заговорил с ним:
– Стивен, было ведь совсем не больно, правда? Теперь ничто не сможет тебе навредить.
Я пропустил сквозь пальцы его высветленные волосы. Лицо его выглядело спокойным. Он был мертв. На его джинсах спереди темнело мокрое пятно от мочи. Я подумал, не обделался ли он заодно. Я встал, налил себе выпить и выкурил сигарету. Он не издал ни звука. Мне нужно было вымыть его запачкавшееся тело. Я наполнил ванну. Воду я сделал комнатной температуры и добавил туда немного лимонной жидкости для мытья посуды. Затем вернулся и начал раздевать его. Снял его кожаную куртку, свитер и футболку. Потом – его кроссовки и носки. С узкими мокрыми джинсами было сложнее. Он все еще сидел в кресле, теперь обнаженный. Он только обмочился: очевидно, он не ел нормально уже пару дней. Я даже не знал, что его волосы были высветлены, пока не раздел его. Лобковые волосы у него оказались рыжие. Во всем остальном тело его было бледным и гладким, совсем безволосым. На обеих руках у него имелись креповые повязки. Сняв их, я обнаружил глубокие, еще свежие бритвенные порезы: совсем недавно он пытался совершить самоубийство. Его сердце не билось. Он был мертв окончательно. Я взял его безвольное тело на руки и отнес в ванную. Положил его в наполовину полную ванну. Вымыл тело. Потом подхватил его под руки и перевернул, чтобы вымыть его со спины. Я вытащил его. От мыла он сделался очень скользким. Я усадил его на крышку унитаза и вытер его тело и волосы полотенцем, насколько смог. Перекинул его через плечо и вернулся с ним в комнату. Я усадил его на бело-голубой стул. Сам сел напротив, налил себе выпить, взял еще одну сигарету и посмотрел на него. Его голова запрокинулась назад, рот слегка приоткрылся. Как и глаза. «Стивен, – подумал я. – Ты для меня – еще одна проблема. Что мне с тобой делать? У меня закончилось место». Я отмахнулся от будущих проблем, решив, что подумаю об этом позже. Я положил его на кровать. Было, наверное, уже утро 27 января. Я лег рядом с ним и поставил возле кровати большое зеркало. Я снял с себя галстук, рубашку и серые брюки и лежал так какое-то время, разглядывая наши с ним обнаженные тела в зеркале. Он выглядел бледнее, чем я, – будучи рыжим, он был бледнее меня даже при жизни. Я посыпал себя тальком и лег с ним рядом снова. Теперь мы были похожи. Я говорил с ним, как будто он все еще жив. Я говорил, как ему повезло от всего этого избавиться. Я подумал о том, каким он стал прекрасным, и каким прекрасным теперь стал я. Вид у него был довольно сексуальный, но у меня не было эрекции. Он выглядел просто потрясающе. Я разглядывал в зеркале нас обоих. Вскоре я почувствовал усталость. Тогда я забрался под одеяло, поскольку начал замерзать. Он все еще лежал рядом, поверх покрывала. Я знал, что очень скоро он остынет, и не хотел ощущать его холод в своей постели. В холоде трупа нет ничего привлекательного. Блип зашла в комнату и запрыгнула на кровать.
– Да брось, старушка, успокойся. Стивен уже в порядке. С ним все хорошо.
Она легла в изножье кровати, остановившись только для того, чтобы понюхать ногу Стивена. Она знала, что теплого и дружелюбного Стивена больше нет, поэтому проигнорировала его тело. Я повернул его лицо к себе и поцеловал его в лоб.
– Спокойной ночи, Стивен, – сказал я, после чего выключил прикроватную лампу и уснул.
Через несколько часов я проснулся. Меня ждал обычный рабочий день. Стивен успел остыть. Я отнес его в переднюю комнату и положил его на пол под одеяло. Потом я распрямил его тело, поскольку знал, что скоро наступит трупное окоченение.
В постскриптуме Нильсен добавил: «Я понимаю, что люди сочтут мое описание убийства Стивена Синклера ужасающим. И все же именно так все и произошло».
Восемь месяцев спустя он писал уже совершенно в другом тоне:
Лучи солнца проникают сквозь решетку в этот поздний апрельский день. По пустым коридорам тюрьмы разливается звук радио. Это ABBA – «Отдай мне всю свою любовь». Песня уносит меня из тюрьмы обратно в залитый солнцем сад на Мелроуз-авеню. Блип лежит у меня на коленях, в руке я держу высокий бокал с выпивкой, и все хорошо. Я смотрю сквозь французские окна и вижу в квартире тело Мартина Даффи на полу. Здесь, в моей камере, я пытаюсь вернуться в реальность. Мне это удается, но в глазах у меня стоят слезы. Меня как будто током ударило осознание: как же отвратительны с моральной точки зрения все эти убийства! Я убивал тех, кто доверял мне. Тех, кто находился у меня в гостях, под моей защитой, – самое ужасное, что только можно вообразить. В этот момент я думаю: меня должны повесить, утопить и четвертовать за подобные преступления. Эти убийства противоречили всем правилам человечности. Смягчающие обстоятельства не имеют никакого значения на фоне масштаба случившегося. Они полностью мне доверяли, а я