— А я знаю, что вы сумасшедший, господин Андерсен. Разум покинул вашу голову и забрал с собой здравый смысл. Поехали!
Последний крик относился к кучеру, приведшему экипаж в движение.
Ханс Кристиан отчаялся сказать что-то еще. Это было бессмысленно, теперь он это понял. Он смирился со своей судьбой. Со своими мыслями, которые настигли его, как удар кнута. Тело Анны на крюке в канале, первая встреча с Молли, казнь золотаря, тело на свалке, хриплый смех прачек, зарисовка загадочной женщины, красный сахар, удар в лицо, маскарад, остановленный лев. Зеркала и двойники. Как будто он складывал вырезку из бумаги, в которой множилось все, еще больше женщин, еще больше грудей, еще больше голов, катившихся вниз, еще больше глаз, рыскающих в темноте.
Все это пробегало в его голове. Еще больше картин, которые нельзя было остановить.
Его собственная голова, падающая на мостовую. Грудь Молли, сидящей верхом на госте. Маленькая ручка Мари, крепко взявшаяся за его.
Это все была его вина.
Это мучило и терзало его. Тело жгло огнем, сердце выпрыгивало из груди. Когда экипаж наконец остановился, он поднялся, ожидая звука отпираемого замка. Как только дверь экипажа открылась, он выпрыгнул наружу. Он заметил какую-то неожиданную возню. Желание неистовствовать, терзать, кусать, позволить себя расчленить. Желание закоренелой борьбы.
Ничего нового. Людей снаружи слишком много, и они слишком сильны. Он почувствовал сильный удар по телу и по лицу, но не почувствовал боли.
— Забейте в его тело гвозди, один за другим, — закричал кто-то.
— Посадите его в сумасшедший дом, — предложили другие.
Ханс Кристиан больше ничего не слышал.
Прошло несколько дней или часов, сложно было понять.
Он лежал в камере величиной с короткий гроб. Он не мог вытянуть ноги, он не мог сесть, он только мог лежать, скрючившись, и поворачиваться с большим трудом, чтобы унять боль по всему телу после многочисленных ударов. Он был уверен в том, что он в больнице. Запахи и звуки походили на больничные. Запах смерти, звуки людей, мучившихся болью, особенное эхо между стенами старого здания.
Козьмус посетил его. Или Козьмус сидел рядом с ним все это время.
Или Козьмус заполз внутрь него. Сложно было узнать.
Ханс Кристиан находился в каком-то подобии делирия, горячечном состоянии, где ничего не имело смысла. Это было похоже на узкую комнату, которая была слишком мала для его мыслей. Они разлетались во все стороны. Он был одновременно во всех местах сразу и нигде. Он видел самого себя молодым и старым, мужчиной и женщиной, посиневшим телом в кровати и зрелым мужчиной с красными щеками и в пестром жилете. Он был достаточно мал, чтобы встать на камин, и слишком большим, чтобы наполнить собой весь Копенгаген. Он был мальчиком под кустом крыжовника, шившим одежду для своих кукол, и был молодым человеком в грохочущем, медленном почтовом вагоне, посылающим Оденсе и двум церковным шпилям города последний взгляд. Он высасывал до дна материнскую грудь, он охотился на человека, которого не знал, по парку, где кусты подстрижены в форме косуль и русалок.
Его мысли придумывали не только истории, они придумывали реальность и заставляли реальность быть похожей на историю. Как будто сотни перьевых ручек напрямую были связаны с образами в его душе, каждую секунду продумывая новые истории, которые ставились в библиотеку величиной с Копенгаген. Дома были как книжные шкафы, каждый этаж был полкой с книгами, полными драм и комедий.
Это его пугало.
Козьмус кричал на него, шептал ему на ухо, разговаривал, как его отец, разговаривал, как священник, как друг, как дьявол. Он стоял рядом с маленькой комнатушкой, его голос был над всем, внизу и наверху, вонзаясь в кожу, как пиявки. Козьмус все знал, Козьмус прочитал его мысли, Козьмус разговаривал с ним везде.
Самое худшее было то, что он видел самого себя с ножом в руке. Он видел лицо Анны, видел, как она испустила дух. Он мог видеть кровь на груди прачки. Он мог видеть последние конвульсии привратника и как кровяной пузырь лопнул у него на губах.
Разве это неправда, Андерсен, что ты все это сделал, чтобы мы тебя запомнили? Разве это неправда, что твое имя, ради всего святого, не должно уйти в забвение, как имена твоих матери и отца? Да, имена людей из низшего класса, которые никто не высказывает с почтением, только с презрением? Разве это неправда, что ты зарезал и искалечил этих женщин, скорее всего, чтобы оставить свой след в наших судебных протоколах и заставить людей, пришедших на Поля Амагера, навсегда запомнить того мужчину, чью голову они видели отделенной от тела?
И так все продолжалось раз за разом. Пока Ханс Кристиан не перестал понимать, принадлежали ли эти слова Козьмусу или были его собственными. Может, это просто мысли или шепот ветра, взявшийся неизвестно откуда?
Капля пота стекла с края волос на лоб.
Никогда не будет того, кто поверит тебе, Ханс Кристиан. Никогда не будет больше ни одного уха, которое тебя послушает. Ни суды, ни горожане, ни друзья, ни враги, ни дети, ни взрослые, ни люди, ни животные. Единственное, что ты можешь сказать, не как человек, выражающий себя, а как соломинка, сдающаяся ветру, единственное, что будет услышано, будет твое «Да, да, да, это был я, Бог свидетель, я».
Он устал, устал от всего, устал от этого тяжелого труда, устал от театра и сказок, шума и грохота, который ничего не значил.
Это был я, это был я, сказал он. Плача и подвывая. Или он этого не сказал?
Он почувствовал какое-то облако, которое со всех сторон покрыло весь пейзаж тяжелым бременем ожидания, пока ростки тянулись после каждой капли, и каждое деревце тянуло свои ветви за спасением. Казалось легче признать свою вину, чем сражаться за свою невинность.
— Я знал это, — сказал Козьмус со своего места. С другой стороны узкой камеры.
Он услышал, как Козьмус поднялся со стула, а может, с тонкой маленькой скамеечки, и пошел к двери, стуча сапогами по полу.
— Скоро все закончится, Андерсен. Скоро.
Часть III27 сентября — 1 октября 1834 года
Глава 1
Момент настал.
Мадам Кригер почувствовала это всем телом. Чувство перехода от слов к делу. Она окунула перо в чернильницу и посмотрела на Юханну, лежавшую привязанной к столу в старой аудитории.
— Все будет так хорошо, — шепнула она.
Юханна билась в истерике. Она тряслась и пыталась бороться с помощью своего дыхания, и в помощь ей был только нос, рот мадам Кригер весьма эффективно заткнула ей при помощи куска тряпки и веревки. Не было никакого смысла в том, чтобы Юханна проснулась. Мадам Кригер надеялась, что наркоз продлится до того, как доктор закончит свою работу.
Наконец Юханна овладела собой и стала лежать тихо. Слюни, сопли и слезы сделали ее лицо мокрым и блестящим. Ее челюсть свело страхом, все тело изогнулось в дугу. Мадам Кригер рассматривала ее. Ей следовало бы знать, как это ей не шло, как ей не к лицу было так поворачиваться и вести себя подобным образом. Принц никогда не должен был влюбляться в нее, не в такую уж точно. Как можно было увлечься такой свиноматкой, которая визжит и кричит, пока ее не зарежут?
Мадам Кригер зажгла лампы, топившиеся ворванью, и расставила их вокруг стола. На задней стене стоял низкий шкаф, который обычно прятали за серым занавесом, когда здесь шли лекции. Полки его были забиты сосудами с сохраняемыми в формалине руками, глазами, недоношенными младенцами, сиамскими близнецами, заколотыми утятами, освежеванными муренами и медузами с длинными щупальцами. Гротескные создания, посаженные в банки со спиртом, который потемнел от времени, как старая моча, освещаемая лампой.
Остальная часть аудитории, которую составляли ряды сидений, где она сама сидела и слушала лекции врача, была погружена в полную темноту.
Она услышала, как в другой части здания хлопнула дверь.
Послышался звук шагов по каменным плитам коридора. Весь путь в зал, где они остановились.
Мадам Кригер нарисовала круг вокруг одной груди Юханны. Затем она переместила суповую миску к другой груди, погрузила перо в чернильницу и нарисовала новый круг. Идеально.
— Вы как раз вовремя, господин Хоровитц, — поприветствовала его мадам Кригер. — Мы ожидали только вас.
Юханна попыталась вырваться из своих веревок и завизжала.
Мадам Кригер положила руку на ее рот.
— Тсс, тихо.
Юханна ответила тихим, наполовину задохнувшимся мычанием. Прошло мгновение, врач спустился вниз по лестнице и вошел в круг света. Он выглядел усталым. Платье его было неряшливым, шейный платок просто свисал с воротника как придется. Ни капли не похожий на высокомерного светского человека, каким он всегда был на своих лекциях.
Мадам Кригер посмотрела на него.
— Вы же пришли один?
Врач только кивнул. Только положил свой докторский саквояж на один из столов и повернулся.
— Я не могу, я не могу вам помочь. Это слишком опасно. Она может умереть. Да к тому же находится в полном сознании. Я не могу этого сделать.
— Я видела, как вы это делали, и вы хорошо это помните, — напомнила мадам Кригер, прошла вперед и взяла скальпель из его саквояжа. Она провела острием по пальцу. — Я знаю, что вы можете.
Врач посмотрел на вертевшуюся Юханну.
— Это было животное, неразумное животное, оно отличается от человека, полностью отличается. Мы во всех смыслах более сложные создания.
— Подумайте о Копенгагенском сражении[50], — сказала мадам Кригер. — В тот раз вы, разумеется, проводили операции, которые были гораздо сложнее. Это были люди со сломанными костями, конечностями, от которых остались только куски и обрубки.
— Я не желаю, — сказал врач. — Я не знаю, каким образом вы… эта несчастная женщина, — прошептал он и спрятал лицо в ладонях. Он брызгал слюной и заикался. — Я… я… я не желаю. Я не могу… не могу… не могу разрезать живого человека. Все так запуталось.