Это ощущалось как последнее представление.
Последний лист белой бумаги.
Острое перо и свежие чернила, пахнувшие конским навозом.
Его публика зарезала человека, которого он даже ни разу не видел. Никакой больше спешки и небрежности. Только непритворная возможность притвориться. Как столяр, видящий кресло-качалку, скрытую в древесном стволе. Или композитор, услышавший сонату в песне соловья. Он должен следовать приказу, следить за историей — опускаясь глубже, в темноту, в темноту, от следа к следу. Это было похоже на крошки, рассыпанные в лесной чаще заблудившимся ребенком.
Он начал свой рассказ. Ужасную историю, такую ужасную, что он крутился и вертелся, пока рассказывал, почти как будто он не мог понять себя или признаться в том, что он переживал.
— Я живу тайной жизнью, — начал он и услышал, как Козьмус с другой стороны пробормотал слова одобрения. Так было и с его дедушкой. По утрам он делал безумные вещи, о которых не мог вспомнить к вечеру. — Я делал ужасные вещи, скрытые от властей, наблюдавших за мной. Все замечали то, что я делал. Я проскользнул в город, спрятавшись под моей одеждой. Мне плохо в моем теле, внутри меня самого, вне меня самого. Однажды внутри и снаружи. В один и в другой раз. Как близнец, не знающий о том, один он из братьев или другой, — сказал Ханс Кристиан, зная, что это верно. За последние дни он охотился на самого себя, на свое собственное безумие. Теперь он его нашел. Это и облегчение, и потеря.
— А что еще, Андерсен? — спросил Козьмус. — Говорите дальше.
— Однажды вечером я увидел Анну на лестнице перед домом на Улькегаде. Я знал, что она была проституткой. Все же она была сорным цветком, выросшим на мостовой, таким красивым и таким помятым, что я должен был сорвать ее головку. Я видел ее несколько раз на улицах, проходил мимо нее и посылал ей взгляды. Однажды я взял ее за руку и повел ее в ее комнатушку. Она не знала, кто я. Она служила мне моделью. Для моих поэм, для моих сочинений. Я воспевал ее бедра, ее груди, ее ноги, ее руки, ее зубы, ее глаза, ее кудри.
— А потом, что случилось потом? — спросил Козьмус.
— Ночью я лежал без сна и думал о каждой детали овальных краев ее сосков: небольшие бугорки на коже, соски, как вершины холмов, материнская грудь притягивала меня, как необъяснимое искусство, сводящее мужчин с ума, как полнолуние беспокоит собак. Я посещал ее снова и снова, скользил к ней по улицам Копенгагена, как тень. Она была как сильная микстура, заставлявшая мое тело и мои кости двигаться так, как их задумала природа. Она была нужна мне все больше и больше. Так это и должно было быть, — начал свой рассказ Ханс Кристиан и представил все это перед собой. Все не должно было быть по-другому. — Я болен, — сказал Ханс Кристиан.
— Это несомненно, — ответил Козьмус. Хансу Кристиану казалось, что у него на губах промелькнула улыбка. — Расскажите, что вы совершили, Андерсен.
— Я умею разговаривать с вещами. И они разговаривают со мной.
— Как это? Как можно разговаривать с вещами?
— Я знаю, что у подсвечников и оловянных солдатиков есть своя жизнь, что деревья и цветы умеют думать и чувствовать так же, как мы, что все вещи заперты в их форме и стремятся выйти из нее.
— Оставьте свою чепуху, Андерсен. Ближе к делу. Вы рассказывали про эту бабенку Анну, что было потом, что с ней случилось потом?
— Пока что этого недостаточно, до этого было недостаточно. Я должен был изобразить ее лучше, я должен был вырезать ее, я должен был получить еще больше ее. Может быть, это ножницы разговаривали со мной и подсказывали мне. Нужно было вырезать ее из чего-то большего, чем бумага, и кто будет их укорять? Тем вечером я убил ее и вытащил из ее комнатушки. На ее ногах оставались занозы из деревянного пола, вы же помните занозы, господин Браструп? Внизу на улице было темно, люди были пьяны, а городовой только что прошел мимо. Я вытолкал ее на тачке в порт, где у меня есть потайная комната в пакгаузе. Я нашел ее во время моих странствий. Это место заброшено. Никто не смог бы мне помешать. Но потом я понял, что мне хотелось большего. Я был как скульптор, который собирает группу людей в композицию. Мне нужна была еще одна женщина, чтобы закончить мою работу.
— Где? Что вы сделали? Где вы ее нашли?
— В Амалиенборге. Она была модисткой. Воплощение красоты. Толстые стены замка покрывались трещинами от ее смеха, пыль сама собой убиралась при ее виде, а запах мочи по углам испарялся. Она была элегантна с головы до ног, с пышной грудью и светлыми локонами. Я выследил ее через несколько дней, наблюдал за ней, когда она покупала одежду, украшения и туфли для принцессы. Но она никогда не оставалась в одиночестве. К ней невозможно было приблизиться. Наконец настал день, когда она покинула замок. Я увидел свою возможность. Я напал на нее и боролся за то, чтобы заставить ее замолчать. А потом показался один из стражников дворца.
— Сейчас, — сказал Козьмус обескураженно.
— Караульный не был готов. Произошла быстрая схватка на кулаках, во время которой я ударил стражника головой о мостовую. Я сбегал с девушкой в повозке, когда золотарь увидел меня и стал кричать. Охрана замка бежала на помощь. Я ускользнул, используя небольшую долю везения. Но они вскоре поверили в рассказ золотаря, и стражники были уверены в том, что именно он стоял за моим преступлением. Его бросили в камеры Дома Суда.
— Я знаю это, — перебил его Козьмус.
— Только уже в пакгаузе я понял, что я забрал с собой не ту женщину, на которую рассчитывал. У модистки была подруга, которая была на нее похожа, и эта подруга помогала ей, притворяясь ей самой, крепко спящей в своей постели, во время ее свиданий с принцем. Подруга была всего-навсего бедной прачкой. Она жила одна в унылой комнатушке, когда не занималась своей работой. Я был зол и возбужден. Я попытался отрезать грудь у проститутки и у прачки и поменять местами, но результат был не тот, которого я ожидал. Я уничтожил все следы, бросил одну женщину в воду, а вторую на свалку.
— Тогда получается, вы убили двух женщин, Андерсен?
— Да. Двух женщин. И я не рассчитывал на то, что Анну найдут так быстро. Я замечал, что кто-то шел по моему следу, но я был наказан жаждой быть кем-то большим, кем я являюсь, стать кем-то другим. Я должен был еще больше и больше воспевать красоту. Я не мог остановиться, я должен был добраться до модистки. Я знал, что рисковал раскрытием своих тайн, убивая ее в замке, так что маскарад стал для меня отличной возможностью спрятать свою личность и воспользоваться шумом и хаосом праздника, чтобы выманить ее из замка. Я ждал правильного момента и должен был задушить ее, чтобы она потеряла сознание, но мне помешали. Поднялся скандал, и она пробежала через весь дворец по длинным коридорам и по множеству комнат. Я поймал ее как раз до того, как ей удалось ускользнуть, я перебросил ее через плечо и поспешил по улице. Привратник проснулся, но не двинулся дальше, я использовал против него его собственный нож и выбрался на Амалиегаде. Я дошел до угла, я весь кипел, я пузырился, как забытый над очагом котел. Я был как никогда близко к завершению моего деяния, я заметил опьянение от него и волнение по всему телу до кончиков пальцев. Я мог…
— Нет, Андерсен. Нет, нет, нет, — сказал Козьмус. — Здесь вас задержали. Все закончилось, когда вас поймали на улице. Но где же ваша сообщница, проститутка по имени Молли или как там ее? Вы забыли ее в замке?
Ханс Кристиан пребывал в своем собственном мире. Он мог видеть всю картину.
— Я оставил ее в пакгаузе, нет, я не мог идти дальше, я пошел домой, это было то, что я сделал. На улицах было тихо, первый осенний лист сорвался с ветки, кошка охотилась на городских крыс. Я живу один. Я бросил ее на свой кухонный стол. У меня был нож. Это была опасная бритва, вроде тех, которыми пользуются парикмахеры. Тот момент. Это был тот момент, когда я…
Козьмус выбил свою трубку о дверь с громким стуком.
— Остановитесь, Андерсен, остановитесь, ради бога. Теперь вы все рассказываете не так складно. Расскажите мне теперь о проститутке, которая вам помогала. Где она находится?
— Мне никто не помогал. Я сделал все это сам.
— Невозможно, — сказал Козьмус. — Вы навещали меня вместе с этой девицей. Вас видели с ней в замке, она переоделась горничной.
— Меня никто не видел там. Я прятался поблизости. Когда принц спугнул модистку из зеленой комнаты, я шел следом.
— Господин Андерсен. Вы сочиняете. Не было никакого принца. Его королевское высочество принц Фредерик Карл Кристиан выслан в Йегерсприс и никоим образом не должен находиться в Копенгагене или в Амалиенборге. Он имеет право там находиться, только когда король в отъезде.
— Я видел прин…
— Ну возьмите себя в руки, Андерсен. Мое расположение к вам ограничено тем, насколько вы готовы со мной сотрудничать. Если вы еще раз упомянете принца, я прикажу, чтобы вас пороли без остановки до самой утренней зари. Расскажите мне только последнюю вещь, чтобы показать вашу готовность. Тогда я передам ваше признание судье Шварцу, и тогда можно будет ускорить процесс. Тогда вы сможете покинуть этот дом скорби. Вы даже получите миску сладкого горячего супа.
Ханс Кристиан смог съесть только одну ложку супа на празднике, так что мысли о еде, даже о такой клейкой и тошнотворной еде, как молочный суп, сделала его весьма уступчивым.
— Что вы хотите знать?
— Расскажите мне, почему. Почему вам потребовалось убивать этих несчастных девушек?
Вначале он просто хотел дать Козьмусу быстрый ответ. Такого рода, который Козьмус от него ожидал. Такого рода, чтобы он дополнил представления Козьмуса о зле. Зло было подобно пустоте: убийца, который не думал, не замечал, не чувствовал. Или зло, подобное идиотии: убийца, говорящий на языке боли, который никто не понимает. Или зло как нужда: убийца, любящий заставлять своих жертв страдать. Но Ханс Кристиан знал, что все это совершенно не так. Что все не так. Что ни один убийца и ни один человек так не думает.