Что, если Козьмус задаст запутывающий вопрос?
Что, если он никогда не желал ни причинять боль кому-либо, ни убивать кого-либо?
Это было все равно, что искать стрелу охотника в лесу. Стрела в кустах, стрела в старом дереве, стрела в камышах у ручья. Вопрос был не в том, почему охотник хотел причинять боль кусту, деревьям или камышам. Вернее, вопрос в том, что охотник пытался найти.
Что, если все это время цель была чем-то большим, чем боль и смерть?
Грудь.
Все дело было в груди.
Ханс Кристиан почувствовал себя так, будто в него вогнали клин из чистого света. Вся комната в доме скорби почти осветилась и заискрилась, как будто на этом месте молния ударила в дерево.
Обмен грудью между Анной и прачкой не был нужен для того, чтобы выразить желание убийцы калечить жертв. Это был убийца, который тренировался. Это был убийца, который экспериментировал с пришиванием груди на человеческое тело. Он каким-то загадочным образом использовал женщин, чтобы брать и принимать. Речь шла не о том, чтобы совершить пытки, речь шла о том, чтобы совершить превращение.
— Я хочу походить на женщину, — сказал Ханс Кристиан. — Вот почему. Я бы использовал грудь, чтобы меня могли принять за женщину.
Это было просто. Это было очевидно.
Прошло мгновение.
— К сожалению, вы определенно больны, — заявил Козьмус. — Вы можете забыть о молочном супе или чем-то ином, что сколько-нибудь подсластит вашу ситуацию. Ваши высказывания будут представлены судье Шварцу. Я уверен в том, что он с помощью короля пожелает сократить ваши речи и ваши телесные проявления настолько, насколько это вообще возможно. Я лично попрошу о безымянной могиле и для вас, и для проститутки, где вы сможете разделить вечную тьму, пока черви не помогут вам уйти обратно в землю, из которой вы пришли.
— Я… — Ханс Кристиан не смог больше ничего сказать. Раздался стук сапог Козьмуса по полу и двери, которую он захлопнул за собой.
Голоса сумасшедших раздались снова. Как языки огня адского пламени.
Голод почти сразил его наповал. Теперь он знал, что больше не получит никакой еды.
Он был пойман. Пойман и заточен в этой узкой комнате.
Заточен в своем теле и его потребностях.
Заточен в своем сознании, заточен в картинах тела Анны на крюке на канале Хольменс, картинах бледной руки прачки из ила на свалке, картинах убийцы, который покидал замок вместе с модисткой. Заточен в своем желании почувствовать, что кто-то ждет и любит его на этой земле, в этой жизни.
Да, все были заточены. Каждый своим собственным образом. Его мать была заточена в бедности, его отец — в своей гордыне. Эдвард заточен в своей добродетели, Козьмус — в своем честолюбии. Даже Крошка Мари заточена. В безнадежности и бедности, в своей жизни, которая никогда не изменится.
Убийца тоже чувствовал себя заточенным в своем теле? Может быть, он не принял свое заключение, он попытался вырваться, изменить свою судьбу. У него был безумный план стать кем-то другим, лучше выразить самого себя. Ханс Кристиан понимал это и в то же время удивлялся этому. Он сам мечтал изменить свою судьбу нищего подмастерья сапожника и вырваться из своего одиночества, которое он знал так же хорошо, как привратник знает, сколько костей в теле. С тем лишь различием, что убийца желал пройти дальше и сделать больше, чем Ханс Кристиан. Он желал рискнуть всем: своей внешностью, своим телом и своей жизнью, чтобы стать тем, кем он хотел быть.
Или она хотела бы быть.
Раздался крик и звук разбитого стекла.
Ханс Кристиан принялся щелкать пальцами по дверце.
— Я знаю это, — закричал он. — Я знаю все, выпустите меня, выпустите меня наружу.
Его голос отразился в палате со всех сторон, ворвался в коридор и снова исчез во рту. Круговорот слов и мыслей, его душа ушла в пятки, пройдя сначала по тонким ногам, внутрь и наружу, как дым.
Как дым. Он был уверен в том, что в воздухе был дым.
Может быть, это были остатки трубочного табака Козьмуса.
Может быть, винить стоило угрозы Козьмуса о вечной тьме и адском пламени.
Все тело онемело от страха.
Может быть, это была просто его фантазия, но он и правда почувствовал зловоние мокрого дерева и жареной плоти, и мог видеть белый дым, заползавший через дверцу, закручивавшийся, как бесприютный дух.
Он закашлялся.
Он услышал голоса, кто-то закричал: «Пожар, пожар», — и громко заколотил в дверь.
Каким-то образом это было облегчением. Это не он окончательно сошел с ума. Его органы чувств его не обманули. Но все же страх зародился в нем и начал поглощать его сознание. Тревога пробежала по коже, наружу, в его робу сумасшедшего. Запах его пота смешался с запахом дыма.
Кто-то должен был быть снаружи и замести все следы. Кому-то так не терпелось убрать его из этого мира, что он не смог дождаться решения суда и удара топора. Кто-то не просто хотел прекратить его земное существование, но и стереть любые его следы.
Теперь он знал, кто это был, кто пугал его огненными сосудами.
Он поглощал, плавил и разрушал.
Он ничего не оставлял после себя. Он мог охватить целую библиотеку и уничтожить ее через несколько часов. Как будто ее и вовсе не существовало на свете.
Он хотел высунуться в дверцу, позвать на помощь.
Но он уже был заточен в плотной дымовой завесе.
Глава 4
Однажды серные спички Анны должны были их обогатить.
Теперь Молли чиркнула одной из них по стене и наблюдала за тем, как жар перекинулся на кучу сваленной соломы. Почти незаметное пламя растекалось по щелям пола, забитым грязью, порванными тряпками и экскрементами. Оранжевые огненные шары, которые перекатывались по всему тонкому покрытию на полу комнаты, состоявшего из подсохшей крапивы и старых мешков, постепенно ее охватывали. Первое маленькое облачко дыма поднялось к запертым подвальным окнам. Никем не используемый чулан находился обособленно от главного здания. Огонь, без сомнения, будет гореть только здесь и не распространится на остальную часть больницы. Тем не менее этого пожара было достаточно.
Через пару минут дым стал уже значительным.
Вскоре она смогла встревожить сиделок и других сумасшедших в подвале. Это будет несколько минут хаоса. Она надеялась, что ей хватит времени, чтобы найти Ханса Кристиана и вытащить его отсюда.
На минуту она почти пожалела о том, что сделала. Сможет ли она теперь убежать, добраться до Унсевика и начать все сначала? Новая жизнь сразу после старой жизни, с мамой и Крошкой Мари? Это было бы избавлением. Все было бы правильно. Но она не смогла. Она не смогла повернуться спиной к справедливости. К Хансу Кристиану. Ей нужно было освободить его из этой ужасной больницы. И найти настоящего убийцу.
Она вышла на улицу и столкнулась с ключницей с черными синяками под глазами. Она посмотрела на Молли, словно оценивала, не являлась ли она одной из ее пациенток. Потом она узнала униформу, которую Молли стащила с одной из веревок с заднего двора больницы.
— Что вы делаете здесь, фрёкен?
— Меня послали сюда за крапивой, — объяснила Молли. Еще с тех времен, когда она работала в этой больнице, она помнила, что здесь пользуются крапивой, чтобы пороть сумасшедших. — Но потом я почувствовала запах дыма.
— Дыма? — спросила ключница.
В ту же секунду раздался громкий звук разбиваемого предмета.
— Что там случилось? — Ключница подошла к двери и заглянула в комнату. Вся стена была объята пламенем, которое уже охватило потолочные балки. Молли заметила, что опаленные брови ключницы скрутились в завитки, а щеки запылали от тепла.
— Осторожнее, — сказала Молли, дернув ключницу за руку как раз до того момента, как пламя переползло на дверной косяк. Смысл был в том, что Молли нужно было немного дыма и суматохи. Все копенгагенцы до ужаса боялись огня. Старые страхи и старые истории цвели пышным цветом — о пожаре в 1728-м, а потом в 1795 году. Еще остались многие, испытавшие это на своей шкуре. Семьи годами оставались без крыши над головой, после того как почти тысяча домов сгорела дотла. Но Молли не намеревалась устроить такой пожар, который бы вырвался из подвалов больницы.
— Пожар, — сказала ключница самой себе. Потом она стала выкрикивать это слово, снова и снова. Она побежала к лестнице и исчезла на ней. Молли тоже стала громко кричать.
— Пожар, пожар, — выкрикивала она, покидая это место и направляясь к отделению для душевнобольных.
Молли открыла ржавую зарешеченную двери и осмотрелась, чтобы сориентироваться. Одиночные палаты располагались дальше по коридору, с обеих сторон, друг напротив друга. Она взяла фонарь, висевший на крюке, поднялась на высокую ступеньку и начала стучать во все двери.
— Ханс Кристиан, ты там?
Она посветила фонарем. За дверями скреблись, шумели и волновались. Один из пациентов выл, как волк, другой плакал навзрыд и просил короля о милости.
Она стучалась дальше, выкрикивая его имя. Коридор шел под уклон, и из-под одной из стен струился ручеек мочи. Каждая дверь походила на предыдущую.
— Освободи меня.
Это был он. Он это сказал.
— Ханс Кристиан, это ты? — Она приложила ухо к двери. — Скажи что-нибудь, Ханс Кристиан?
— Это я, — раздалось оттуда. — Это я. А еще папа Пий Девятый, нас много, и мы все в одном теле, — закричал кто-то, оказавшийся не Хансом Кристианом.
В другом конце коридора она услышала, что стражники организовали цепь, чтобы доставить немного воды в подвал, но огонь оказался сильнее, а дым распространялся, поднимаясь под все балки и проникая во все щели.
Молли поспешила дальше. Она не ждала ответа, просто ударяла в двери и бежала вперед.
— Ханс Кристиан, где ты?
Коридор неожиданно закончился глухой стеной, блестящей от сырости. Здесь дым не распространялся дальше, а скручивался кольцами, становясь все сильнее и сильнее. Молли пришлось следить за намеченным маршрутом.
В последнем темном закутке только две маленькие двери.
Она постучалась в обе, но не получила ответа.