— Да, — ответила Молли и вопросительно посмотрела на директора полиции.
— Вы никогда не устраивались на работу в замок под подложным именем, — сказал Козьмус.
Ханс Кристиан принял на себя вопросительный взгляд Молли. До того, как он успел что-то сказать, Козьмус продолжил:
— Разумеется, вы этого не делали. Это значило бы пожизненную каторгу. Это значило бы, что королевский дом попал в нелепое положение и полон сумасбродства, — сказал Козьмус, а затем продолжил более тихим голосом: — Вы хотите сказать, что все так и есть, фрёкен Хансен?
— Нет, — ответила она, хотя Ханс Кристиан мог видеть по ней, что она хотела сказать совсем другое.
— Если бы решал только я, вы бы понесли свое наказание так же, как и все остальные. Но принц Фредерик определенно думает по-другому. Он испытывает благодарность и утверждает, что вы спасли ему жизнь, — заявил Козьмус и перевел взгляд с Молли на Ханса Кристиана.
Ханс Кристиан посмотрел себе под ноги. Он боялся того, что сейчас произойдет.
— А теперь я спрашиваю вас, господин Андерсен, — сказал Козьмус и остановился, чтобы зажечь трубку, чиркнув серной спичкой о перила ограждения канала. — С вами происходили необычные вещи за последние пару дней?
— Необычные? — спросил Ханс Кристиан. Он увидел самого себя, стоявшего в море экскрементов. Он услышал самого себя, говорящего с золотарем. Он увидел несчастное создание, исчезающее в морских глубинах.
Но он хорошо знал, что имел в виду директор полиции. Он хорошо знал, что человек стоял за кулисами и дергал за ниточки, и люди видели только представление, которое подходило королю и всем, кто служил в его честь. История должна быть забыта и унесена в могилу.
По той или иной причине он не сможет этого сделать. Теперь уже нет. Он устал пресмыкаться перед своими меценатами, перед людьми с деньгами, перед могущественными верхами, перед директором полиции, перед кем-либо еще. Все, кто хотел унижать, угнетать, наказывать, бранить, позорить и оскорблять только потому, что они думают, что им это сойдет с рук.
— Может, вам кажется, что мы живем в искаженном мире, Андерсен, — сказал Козьмус, как будто он прочитал мысли Ханса Кристиана. Директор полиции показал на черный экипаж, который только что остановился с другой стороны канала. — Такие люди, как господин Шнайдер, говорят: «Это не мир ошибается в чем-то, а мы, люди».
Ханс Кристиан посмотрел внутрь, в темноту кареты. Вскоре там из темноты показалось лицо. Это был купец с маскарада. Круглое лицо, белые волосы. Он походил на чьего-то дедушку со стороны матери — с бледными глазами, не вызывавшими доверия, как у кошек с итальянских гор. Вдруг Ханса Кристиана сразило, словно ударом. Он вспомнил последнюю деталь из стихов золотаря.
— Когда белый сменяется красным в туннеле, проиграли мы Шнайдеру в вечной дуэли, — продекламировал он и посмотрел на Козьмуса. — Это был Шнайдер. О нем золотарь говорил в своих стихах.
Козьмус почти исчез в дыму, он махнул рукой, чтобы его смахнуть, пока Ханс Кристиан это говорил.
— Больше никакой чепухи, господин Андерсен. Шнайдер — уважаемый человек. И пользуется доверием короля. После беспорядков во Франции и восстания в Гольштейне[63] некоторые поверили, что смогут управлять страной лучше, чем сам король. Но это опасно. Управление страной требует самого сильного логического мышления и сильнейшей морали. Вы это слышите?
Ханс Кристиан посмотрел на Молли, она стояла и считала собственные пальцы.
— Но Кригер вдохновлялся учением Шнайдера, — заметил Ханс Кристиан и подумал о памфлете, который он нашел в доме Кригера.
Козьмус покачал головой:
— Кригер был болен, он представил себя чем-то, чем никогда бы не смог встать. Желание стать женщиной, будучи мужчиной, противоречит любой логике. Это нелогично и опасно. Это то, что мне нужно, да, и это нужно нашему государству. Поймите это, Андерсен, — произнес Козьмус и посмотрел на свой раскаленный тлеющий табак. — Копенгаген и его жители не потерпят подобного. Они уже и так пострадали от пожаров, обстрелов и беспорядков от наших соседей с юга. Им нужен порядок в хаосе, им нужно спокойствие и стабильность, сильная государственная власть и мудрый король. Никаких беспорядков на улицах. Никакой чепухи. Никаких историй о… — Козьмус начал подыскивать правильное слово, — о плодах фантазии, о существах с больным воображением. Вы не должны писать об этом ни слова, иначе я отправлю вас назад, туда, откуда вы вышли, прямо под Дом Суда, где я приставлю вам самый надежный караул.
Ханс Кристиан понимал и не понимал этого. Козьмус и те, кто думал так же, как он, боялись рассказов, боялись всего, что сможет придать людям новые силы, что прервет их. Того, что сделает их чем-то другим, нежели нищими, сапожниками, проститутками, мужчинами и женщинами, датчанами или пруссаками. Подумать только, если люди сами смогут создавать свою жизнь? Тогда они станут неукротимыми. А неукротимыми не так-то легко управлять. Он не понимал, как люди могли так думать. Неукротимые, дикие, полные фантазии, как сама жизнь, как балет, как море, как танец порядка и городских свалок.
Но он ничего не сказал, только посмотрел вниз, на воду канала.
— Профессор Хоровитц благодарит вас за ваш вклад в поиски его сына, — сухо сказал Козьмус, но он пока не произносил конец фразы. — Но вас двоих больше нельзя видеть. Это совершенно невыносимо.
Он снял шляпу и пошел восвояси.
Один из городовых толкнул Ханса Кристиана плечом, когда он прошел мимо.
Он посмотрел на Козьмуса, исчезнувшего вместе с этим Шнайдером в темноте кареты. Затем экипаж пришел в движение и на полном ходу поехал в сторону Кристиансборга. Но даже несмотря на то, что Ханс Кристиан видел, как карета исчезла вместе с обеими его угрозами в лице Козьмуса и Шнайдера, он не чувствовал себя свободным. Он скорее почувствовал, что город стал мрачнее и темнее. Он боялся, что зло, начавшееся с убийства Анны и прачки, не закончилось на них. Что мысли Шнайдера о преобладании логики над фантазией превращались в еще большую борьбу, в универсальную войну, где души людей или освобождаются, или сковываются навеки. И что сам Ханс Кристиан был выбран судьбой, выбран как полководец, ведущий мечты, фантазии, забытые вещи и предметы, которые могут рассказать обо всем и обо всех. Что все вещи и люди мечтают стать кем-то другим и что люди все время в них сомневаются. Выбран, чтобы стать генералом, который будет сражаться со Шнайдером и отвратительной логикой силы.
Может, ему стоило оставаться в Оденсе, как всегда мечтала его мать?
Молли фыркала, как неподкованная лошадь, жаждущая тронуться с места.
Он посмотрела на нее.
— Как дела у Мари?
Он скучал по этому маленькому, легкому как перышко существу и ее непосредственным вопросам. Их общую любовь к историям. Он вдруг понял, что дети видят невидимые вещи лучше всего. Они умеют разговаривать с вещами, которые не отвечают, и представлять миры, которые еще не нашли.
Молли повернулась и собралась уходить.
— Ты слышал, что он сказал. Теперь нас никогда не должны видеть вместе.
— Что? Подожди! — Он побежал за ней, желая сказать, что не надо ей слушать Козьмуса. Он уже думал объяснить ей, почему Козьмус и Шнайдер ошибались, но он не был уверен, что она захочет слушать его рассказ о творческой силе вечного спектакля, о галопе безумия и вечных людских поисках смысла на свалке. Это было худшим из того, что можно было услышать, и он об этом знал.
— Ты получил свою свободу, удачи. У нас ничего нет, мы все потеряли, — сказала Молли.
— Ну мне же нужно достать деньги, — попробовал он ее убедить. — Мы так договаривались.
— Деньги? — спросила Молли и остановилась. В ее голосе был плач, а в глазах ярость. Она хотела сказать много чего, выбранить его, но она стояла тихо.
— Прямо сейчас у меня их нет, но я сделаю все, чтобы мы их достали, — сказал Ханс Кристиан, чувствуя себя так, словно опять сказал что-то неправильно.
Молли покачала головой.
— Да, ты это сделаешь. Достанешь денег. Спросишь у своих хороших друзей.
С этими словами она повернула голову и исчезла на Стёррестреде, ее пышные волосы были последним, что он увидел. Словно красное облачко после почтового экипажа.
Большинство дней он просто гулял по улицам. Он остановился, наблюдая за двумя пареньками, проезжавшими на деревянной лошадке через грязную лужу. Он прочитал пару столбцов в газете, поглядывая через плечо мужчины, которому чистили обувь. Ни слова о Кригере и обо всем деле. Он обошел Улькегаде, но встал на углу Нелликегаде и Дюбенсгаде, чтобы увидеть хоть краем глаза Молли или Мари перед домом терпимости. Уже до обеда он утомился этим ожиданием. Дневной свет исчезал, осень уже входила в двери вместе с холодным ветром с юга. Он поспешил домой. Съел холодную кашу с черносливом у своей хозяйки, которая охотно рассказывала сплетни, ходившие по городу, о маскараде в замке и мальчике-негре, который танцевал с русским медведем.
Появилась вакансия в книжном магазине К. А. Рейтцеля. Нужен был человек, который будет ставить книги на место. Ханс Кристиан сидел за письменным столом в своей комнатушке. В тишине. И думал, куда жизнь захочет бросить его на этот раз.
Единственное, что он видел, был силуэт его собственной перьевой ручки в золотом свете Нюхавна.
Все впечатления. Запахи, звуки. Вкус соленой воды и музыка, под которую танцевали ноги на маскараде. Синие губы Анны и бледные пальцы прачки. Отсеченная голова золотаря под эшафотом и сын врача на дне сундука в сарае. Красивое лицо Кригера и его изуродованное тело. Деревянный потолок палаты для сумасшедших и мутная вода в туннеле.
Тысячи историй, тысячи концов, тысячи начал.
Как это вообще можно было удержать? Каким образом можно понять разумный мир людей — во всем его сиянии и безобразии, зверстве и крови? Как можно описать желание людей стать кем-то другим?
Был только один ответ.