поели, каждый без аппетита, она поковыряла какое-то рагу из жестяной банки, он прикончил то, что осталось. Заваривать чай, который поначалу виделся спасением, было лень. Она легла на живот, вытянув руки по бокам, он растянулся рядом и стал поглаживать ее по спине, с отчаянием ощущая бугорки позвонков. Он заговорил, наконец, о том, что они переписываются с заочницами, но рассказ получился какой-то кривобокий. Про Милку-Кормилку рассказывать, конечно, не стал, открылся лишь в общих чертах. Мол, пишем, развлекаемся, а что делать, кушать-то хочется. Он хотел развеселить Вику, но, наверное, выбрал неправильный тон, и она стала ему сочувствовать, спрашивать, неужели нет других способов хорошо питаться. «А почему нельзя просто пойти работать? — спросила она. — Я слышала, у вас здесь многие так делают. Тогда можно будет купить все, что хочется». Он прикинул, не вспылить ли. Спросить, не попутала ли она что-нибудь. Кто бы говорил ему про работу. Толкательница выдуманных квартир? Он снова прильнул к ней. В постели они всегда обходились без слов, и сейчас не было нужды что-то менять. Секс давал отсрочку, помогал оттянуть неприятный разговор. Вика не отклоняла его бессчетные призывы, хотя устала уже, наверное, ужасно.
Но ночь была уже на исходе, и явление правды становилось все более неизбежным. На какое-то время он задремал, а когда проснулся, ему померещилось, что они в квартире на Просвещения, и что сегодня суббота, и им обоим не нужно на работу. Потом луч прожектора, шарящего по двору, высмеял эту ложь, озарил по очереди неубранный стол, сумку и Викино похудевшее лицо в обрамлении светлых волос. Ее глаза со страхом смотрели в потолок. Испугавшись, что вот сейчас она заговорит и произнесет, наконец, то, что он так боится услышать, он прижал ее к себе. Но, поймав его руку, которой он попытался потрепать ее бедро, зажав ее крепко в своих ладонях, она глубоко вздохнула. Нельзя оттягивать разговор до бесконечности, беспрерывно насилуя ее. И они сами уже измотаны до невозможности, и правда не может ждать вечно. Сейчас он услышит.
— Я выхожу замуж, — сказала она.
Луч снова мазнул по ее лицу. Глаза теперь были зажмурены. Она не раскрыла их, пока не услышала его смех. Привстав на локте, Вика посмотрела на него с тревогой, но истерику было уже не унять. Он смеялся, как никогда здесь не смеются, до слез, до бульканья в горле. Спасибо ей, принесла, наконец, воды. Как же смешно, Господи. Она не умирает. И даже не больна. А напугана, потому что привезла новость, за которую он вряд ли ее похвалит. Смотрите-ка, какое благородство. Решила лично поставить бывшего в известность, что у нее будет свадьба.
Он, в общем-то, не шутил, когда говорил Кормилке, что умеет ставить человеку диагноз — будет ли у него все хорошо в дальнейшем или нет. (Относительно их с Милкой-Кормилкой отношений у него, разумеется, такой уверенности не было, он брякнул ради красного словца, но такой талант у него действительно есть.) А уж по поводу Вики он ни секунды не сомневался, у нее-то все будет просто расчудесно. Разумеется, она выйдет замуж, и, будьте уверены, удачно. Бросит его и найдет себе более весомую партию. Где-то в глубине души он был готов к такому повороту с самого начала. Сжимал ее в объятиях, а сам с отчаянием думал: «А ведь ты меня когда-нибудь бросишь, и не в моих силах предотвратить это. Тебе двадцать три, а мне на десять лет больше. Ты только взлетаешь, а я, если честно, стану грузом, который потянет тебя вниз». Вам знакомо это четкое предчувствие потери? Ожидание конца, которое заставляет становиться слаще каждую минуту, проведенную вместе? Даже если вы знаете, что объект любви сделает больно, это вовсе не причина для того, чтобы отказаться от него. Он и так слишком долго цеплялся за Вику, пусть уже летит, наконец, куда ей надо. Она вольна делать что хочет. И не боль он испытал от ее слов, а облегчение, огромное облегчение. Выходи за кого хочешь, живи только. До чего же все-таки у него богатая фантазия. Такое напридумывать на ровном месте. Она всего-то волнуется перед свадьбой и потому похудела.
— Так ты не больна, значит.
— Что? — Она привстала на локте, чтобы видеть его лицо. — Ты о чем? Почему ты смеешься?
— Не обращай внимания.
И тут она, сев, затараторила, чтобы поскорее выплюнуть наверняка заранее припасенную речь, которая жгла ей рот:
— Я виновата перед тобой. Очень. Но ты же сам понимаешь, что нас уже нет. После того, что было, вернуть мы ничего уже не сможем.
— Я понял. — Он попил еще водички. «А жить дальше — надо. И двигаться вперед…» — Хорошо. Ты ехала в такую даль, чтобы мне об этом сказать?
— Я подумала, будет лучше, если ты узнаешь об этом от меня. Надо попрощаться по-человечески.
— Если ты беспокоишься, не прирежу ли я и твоего мужа, то нет. Валяй.
— Я не об этом хотела сказать.
— Я на всякий случай, если тебя это интересует. И если тебе нужно мое благословение, то пожалуйста. — Он сказал это абсолютно серьезно, хотя ей, может, и почудился сарказм.
Поняв, что скандала не будет, она, кажется, вздохнула с облегчением. Если и осталась в ее глазах тревога, то только потому, что он все еще посмеивался.
— Спасибо. — Она снова легла.
После этого разговора ей бы и уехать, но весь оставшийся у них день они прощались по-человечески. Привезенная еда осталась почти нетронутой, и чай они так и не заварили. Смущаясь болячки на губе, он постоянно поворачивал ее к себе спиной. Худоба сделала ее практически невесомой, и это открывало перед ним новые возможности, которыми нужно было пользоваться. Говорить им больше не о чем. Она привезла новость, а он принял ее к сведению, и все, дело сделано. Осуждать ее поступок или даже просто как-то его комментировать для него непозволительная роскошь. Ревновать права нет. Не та у них ситуация, чтобы она ждала его, как Пенелопа Одиссея. Расстались они по большому счету в тот день, когда его увез полицейский уазик. А все вопросы, которые он хотел ей задать, вроде «Почему же ты не писала?», она своим известием перечеркнула. Какая тебе теперь разница, почему она не слала писем и не приезжала, если она все равно выходит замуж? А попрощаться, что ж, это очень даже можно при обоюдном согласии сторон.
Больше они ничем не отличались от пар, остервенело изматывающих друг друга в соседних каморках. Длительное свидание таким и должно быть — успеть как можно больше, и обязательно сделать что-нибудь этакое, чего на воле ты себе не позволял. Чтобы было потом о чем вспоминать одинокими ночами. А поесть и поспать можно и после. Размышлять, какого же она выбрала себе мужа, тоже будешь потом. Равно как и убеждать себя, что жениха она, разумеется, не любит, и сколько бы раз ни выходила замуж, никогда не забудет тебя.
Прощаясь, она выглядела вполне умиротворенной, чмокнула его в щеку. Еще бы ей не испытывать облегчение — ни слова упрека она не дождалась. С чисто практической точки зрения понять ее можно. Зарезал Кирилла — может пришить и жениха. Идея убедиться, что в тюрьме он не слетел с катушек, не стал больным на всю голову уркаганом, не лишена смысла.
Он так измотался, что впервые уснул здесь днем, под жужжание многочисленных голосов. Проснувшись, узнал, что Милка-Кормилка звонила уже несколько раз. Волнуется, пить дать. Мужики его, конечно, не сдали. Но неприятно, что заставил ее волноваться. Надо как-то извиниться, приласкать ее. Придется соврать, что у них беспросветные проверки, поэтому достать телефон не было никакой возможности. Он позвонил ей и услышал, что она плачет. Кое-как убедил, что все у него в порядке и что больше он так пропадать не будет. Наконец вдохнул воздуха и выпалил:
— Я тут подумал. Малыш, если ты еще ждешь меня, я хочу к тебе приехать.
А что такого?
Про одну пару отказной обуви Василь знает точно — за ней никогда не вернутся. Сиреневые лапти — вот как он их называет. Принесла их старуха с сиреневыми же волосами. Старуха жила где-то неподалеку, ее яркие патлы примелькались в комплексе. Эту дрянь-обувь она купила, конечно, зря, но у старухи были на то причины. Они были сплетены из тонких полосок, которые могли растягиваться. Нога с выпирающей косточкой требует комфорта и сильно разношенных штиблет. Хоть лапти отвратительного качества, старухе в них было удобно.
Но пришло время, и дерьмантиновые полоски растянулись так, что стали рваться. И тогда старуха явилась в ремонт. Строила из себя светскую даму, безобразие свое сиреневое поставила на стойку, будто это хрустальные башмачки. Он бы такие туфли выбросил, причем ночью, не дай бог, кто-нибудь с ними увидит. Но старуха не стеснялась. Сказала важно: «Я приобрела туфельки, не поправите ли на них дефекты?» Он ей возразил вежливо, что от туфелек-то лучше избавиться от греха подальше, но старуха как взвилась! Затрясла сиреневой головой. Кулаки сжала. Я, говорит, за них заплатила деньги и хочу теперь их починить.
Знаем мы, сколько ты за них заплатила, им красная цена пятьсот рублей.
И он в кои-то веки заявил клиенту: «Я этот заказ не возьму. Ремонту не подлежат». Но не на ту напал. Старуха рявкнула: «Не имеете права, только попробуйте мне отказать, я вам такое устрою. Чтобы завтра же были готовы мои туфли». И ушла. И даже не оглянулась, стерва. Хотел в мусорку выбросить их, но рука не поднялась. Но чинить, решил, ни за что не буду. Точка. На следующий день сиреневая старуха явилась снова: «Как там мои туфли, готовы ли?» Он ответил: «Нет, не готовы, и никогда не будут готовы. Имею право отказать в обслуживании без объяснения причины. Вот объявление, читайте».
И началась между ним и старухой холодная война. Проходя мимо ремонта, она останавливалась и в окошко сообщала: «Написала на вас заявление в защиту прав потребителей». Или: «Ждите проверки из Роспотребнадзора». — «Да пусть хоть Бэтмен приходит», — огрызался Василь. «И Бэтмен придет, будьте спокойны».
Старуха не знала, кто такой Бэтмен. Все ее угрозы были пустые, просто от бессилия, никто из тех, кого она на него «натравила», к Василю не приходил. «Заберите свои туфли и разойдемся по-хорошему», — предлагал он. Старухе бы пойти на мировую, язык прикусить, но она упрямая. Бывало, встанет у ремонта и бурчит так, чтобы кругом слышали: «Не знаю, как вообще можно в такое место обувь отдавать, здесь же все портят». Но туфли — не забирала.