вами доктора: «Операция прошла успешно». Оказалось, что в жизни операция — это только лиха беда начало. Инфекционные осложнения легко уносят жизни тех, кто счастливо пережил тяжелое хирургическое вмешательство. Друзья Кирилла, которые его навещали, перестали приговаривать: да ладно, все будет путем. Сидели теперь возле кровати с кислыми рожами. Кирилл стал тяготиться их присутствием, она это видела. Хотелось сказать всем этим отвратительно здоровым людям: «Не можете помочь — перестаньте сюда таскаться, без вас тошно». Она взорвалась, когда приятель Кирилла, упитанный розовощекий весельчак, похожий на апоплексичного пупса, принес Кириллу икону. Раньше приятель говорил: «Хватит киснуть, выписывайся уже поскорее, и мы с тобой выпьем пивка». Теперь он принес икону и поставил ее на тумбочку. «Ты совсем с ума сошел? Чего еще удумал?» — не выдержала она и хотела уже икону убрать. Но Кирилл сказал — оставь. В этот момент правда, которой она боялась взглянуть в лицо, наконец открылась целиком: температура может Кирилла убить. Это вполне в ее силах. Ну и на фига Кирилл постоянно твердил, что судьба человека находится в его собственных руках, если сейчас ничего нельзя сделать, ровным счетом ничего? Всю жизнь он ее учил, что нужно барахтаться и царапаться в любой ситуации, а сам будет любоваться на икону, уповая, что та ему поможет? Кирилл прикрыл глаза. Теперь он часто отключался прямо на середине разговора.
Кирилл может не выжить. Но все, о чем он думал, — это о суде. И сейчас он объяснял Пупсу: «Прокурор наверняка будет шить ему сто пятую, но раз дело было по пьяни, туда-сюда, защита, скорее всего, настоит на сто одиннадцатой». Следователя к Кириллу все-таки недавно пустили, и настроение у него, когда он убедился окольными путями, что Андрей «не рыпается», а говорит все, чему его учили, улучшилось. «Я сказал, что я не в претензии, — продолжил Кирилл, осушив стакан воды (пить он стал больше, чем обычно), — но тут уже полюбовно не разойтись. Все равно немножко посидеть ему придется. Если бы не эта дурная бабка…» — «Ладно, ты, главное, поправляйся», — сказал Пупс. Разговор его уже утомил. «Вику жалко, столько ей вытерпеть пришлось». — Кирилл не уловил прощальных ноток в голосе Пупса. Она не подняла глаз, потому что раскладывала лекарства Кирилла по ячейкам таблетницы. Желтые и голубые — самые важные, остальные — так, полезный гарнир. Пришла докторша, катя перед собой штатив для капельницы, и Пупс наконец ретировался.
Она не решилась сказать об этом Кириллу, но старуха с сиреневыми волосами, которая вызвала полицию, скончалась в этой же больнице на второй день после преступления. У Нины (так ее все-таки звали) оказалось паршивое сердце. Увиденного оно не перенесло. Старуха провела один день в реанимации и еще один в палате интенсивной терапии, и даже, говорили врачи, ей стало лучше, но утром она отошла. Оформлять документы приехала какая-то Нинина родственница с лошадиным лицом. Вика хотела бы подойти и выразить свое сочувствие, но как она представилась бы? «Это я, та, из-за которой умерла ваша Нина»? Смерть Нины стала лишь небольшим эпизодом дурного сна, в котором уже ничему не удивляешься. Глядя на лицо родственницы, выслушивающей соболезнования врача, она впервые в жизни всерьез задумалась: а не будет ли лучше, если и она умрет? Просто ляжет вечером спать, а утром не встанет? Или вскроет вены в теплой воде. Мысль была так сладка, так искусительна! Весь этот кошмар наконец прекратится. Да и остальным станет только лучше, если она умрет. Она источник лишь бед и несчастий.
Но передышка ей все-таки светила. Антибиотики ли помогли или икона, но на следующий день температура наконец оставила Кирилла в покое. Это было чудо. В положенный час температура не пришла. Не вернулась она и на следующий день. Эти сутки Вика старалась тише дышать. Кирилл потел так, что приходилось менять простыни на свежие раз в два часа. Он еще сильнее ослаб, но уже было понятно — это слабость выздоровления, облегчения. С потом из него выходит болезнь. Кожа все еще темная, но под ней уже играют свежие эритроциты.
В город пришла зима, не тайком и урывками, а на правах официальной хозяйки. Они с Кириллом сидели на лавочке в больничном садике (в тот день его впервые выпустили погулять) и ладонями ловили снежинки, и тогда-то Кирилл впервые упомянул имя «Иван», которое ее поначалу не насторожило. Она решила: Кирилл взвинчен, вот и рассказывает зачем-то о своем друге. Не все ли равно, о чем говорить. Лишь бы не о суде, которым он уже достал. Главное, что он жив! А со всем остальным они разберутся. Ей тоже хотелось говорить обо всем на свете, потому она спросила: а какой он, этот твой Иван?
Но спустя какое-то время она поняла — Кирилл намеренно выбрал для своей новости момент, когда она находилась в эйфории. Чтобы она с большим энтузиазмом ее приняла.
Температуры не стало, но судебная горячка у Кирилла осталась. Ни о чем, кроме предстоящего мероприятия, он подолгу говорить не мог. Сказав ей мимоходом, что обязательно познакомит ее как-нибудь со своим новым партнером Иваном, он снова стал взвешивать шансы Андрея на то, чтобы получить минимальный срок. «Все равно ее показания нам были бы только во вред, — сказал Кирилл, когда она призналась наконец, что Нина скончалась, — лучше бы она умерла еще раньше. По дороге к нам. Тогда вообще ничего бы этого не было».
Закон что дышло, это она очень хорошо стала понимать в последние дни. От того, какими глазами на суде посмотрят на содеянное, зависит жизнь Андрея на ближайшие пять лет. А то и на все двадцать. Вот один человек ударил другого ножом. За это ему светит или сто пятая — «попытка убийства», или сто одиннадцатая — «нанесение тяжких телесных». Человек один хрен пырнул ножом другого так, что тот чуть коньки не отбросил, а между наказаниями — пропасть. А разница-то всего лишь в желаниях преступника. Не тяжесть ранений интересует следствие, а именно наличие или отсутствие намерения убивать. То, что невозможно доподлинно знать. Какие такие фокусы должно использовать следствие, какую магию, чтобы доподлинно установить, что Андрей действительно хотел смерти Кириллу? Закон косен, глуп, неповоротлив, и его можно трактовать, как тебе нравится.
И ни защита, ни обвинение не рассмотрят самый важный аспект преступления, то, из-за чего все и случилось. То, что заставило Андрея почувствовать острую потребность в убийстве, то, что они все трое скрывают. А если и рассмотрели бы, то ни на что бы это не повлияло. Так, нюанс. Не более важный для следствия, чем прочие. Не решающий. Фуфло этот ваш закон.
Господи, что же они натворили. Наконец-то, на этой лавочке, она спросила Кирилла: «Что же мы натворили?» Вместо ответа он просто обнял ее. Суд прошел, по выражению Кирилла, «нормально, хотя могло бы быть и лучше». Кирилл, когда ему дали слово, вообще заговорил о перемирии, сказал, что с самого начала просил не лишать виновного свободы, что дело, можно сказать, семейное, и он не в претензии. Но судья пояснила, что такой вариант возможен только по преступлениям небольшой и средней тяжести. Но фактическое примирение потерпевшего и подсудимого, о котором заявил потерпевший, а также раскаяние подсудимого однозначно являются смягчающими обстоятельствами. Приговор она огласила такой: «Признать Кононова Андрея Савельевича виновным в совершении преступления, предусмотренного частью первой статьи сто одиннадцать Уголовного кодекса Российской Федерации, и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком на пять лет и два месяца с отбыванием в исправительной колонии общего режима. Меру пресечения до вступления приговора в законную силу оставить заключение под стражей. Срок наказания исчислять с…»
За все время суда ей не удалось пересечься с Андреем глазами. Когда Андрей выслушал приговор, то не выразил никаких эмоций, даже плечами пожал едва заметно и равнодушно: мол, все, что ли?
Ему предстояло отправиться в колонию общего режима, а им с Кириллом нужно было ехать в больницу, снимать Кириллу последние швы.
В комнате уже довольно темно, но они не включают свет. Воздух того мутно-серого оттенка, который бывает в Петербурге ноябрьским вечером. В таком свете ее кожа будто фосфоресцирует. Его рот разверзся чернотой в беззвучном зевке. Он потягивается и нащупывает бутылку, угодив по пути пальцами во что-то рассыпчатое. Пепельница едва не перевернулась, но в последний момент он возвращает ее на место. Какое-то время слышится сосредоточенное жадное бульканье.
— Возьми бокал.
— Да ну. Будешь?
— Только не из горла. Налей.
Бульканье меняет тональность, шампанское, разбиваясь о стекло, жалобно шипит.
— Ай, — она вскидывает руки, — ты на меня пролил.
— Пардон.
— Который вообще час?
Снова что-то звенит, наконец часы найдены, он подносит их к самым глазам, вертит во все стороны.
— Ровно шесть.
Точным движением (как она исхитряется найти что угодно в темноте, ни на что не наткнувшись?) она достает из раззявленной сумки на полу зеркальце и осматривает лицо. Сумерки ей не помеха, она ориентируется в них как кошка — поправляет локоны, вытирает видное что-то только ей одной под глазом. Оскаливается, осматривая зубы.
— Я беспокоюсь за волосы, — вдруг говорит она.
— М-м-м…
— Кажется, они стали портиться.
— Господи. Но вроде еще не воняют.
— Тебе смешно. А ты попробуй красить их так часто, и посмотришь, что с ними будет.
— Да что ты заладила — «волосы, волосы»?
— Потому что мне их жалко, они столько терпят.
— Всегда приходится чем-то жертвовать. Выпей еще.
Он подлил и протянул ей бокал, на этот раз не пролив ни капли:
— У нас есть проблемы посерьезнее цвета твоих волос.
— Сколько раз тебе повторять. То, о чем ты говоришь, — не проблема.
— Сейчас — не проблема, но скоро ею станет.
Она снова окунула руку в сумку, достала сигареты.
— Не будет он мстить.
— Да с чего ты взяла? Потому что он сам тебе так сказал?
— Да. К тому же я его знаю.