– Ложись, я сказал, – еле выдавил он из себя.
Ихменева послушно легла на живот, Достоевский взбрызнул немного водки себе на ладонь, поставил бутылку на пол и стал довольно ловко, будто занимался этим каждый день, втирать жидкость в тело.
– А у вас есть женщина, Илья Иванович? – после нескольких минут прервала молчание Ихменева.
– Нет, но в данном случае это никакого значения не имеет.
Он снова полил себе на руки и стал втирать водку с еще большим усердием.
– Какие у вас сильные руки.
– Больно, что ли?
– Немного.
– Извини.
Он стал водить ладонями по спине немного потише. Вдруг зазвонил его мобильник. Он даже вздрогнул от неожиданности.
– Ч-черт! Лежи, не вставай, тебе нужно согреться.
Он поднял с пола халат, накрыл девушку, сверху набросил плед, подошел к столу, где лежал продолжавший трезвонить телефон, взял его в руку, глянул на высветивший номер и нажал на кнопку вызова.
– Да, алло!.. Привет! Работаю, а ты как?
Он оглянулся на Ихменеву, погрозил ей пальцем, чтобы не вставала, и вышел из комнаты на кухню. Светлана пару минут послушно лежала, затем ей захотелось переменить позу, она хотела опереться одной рукой об пол, чтобы повернуться другим боком – лицом не в диван, а в комнату, но рука ее наткнулась на бутылку. Она подняла ее, поднесла к глазам. Водки оставалось еще где-то чуть меньше трети. Она взболтала бутылку, глядя на появившиеся пузырьки, и улыбнулась. И тут ей пришла в голову шальная мысль: зачем переводить добро? Эта жидкость ведь не для наружного, а для внутреннего применения. Она перевернулась на спину, продолжая кутаться в халат и плед, присела, поджав ноги, и поднесла к губам горлышко бутылки. Водка обожгла ей нёбо и гортань и едва не вылилась обратно в бутылку – пока еще не понятно было, готов ли ее организм принять зелье или нет. Но она крепко стиснула зубы, чтобы не выпустить водку обратно. Наконец все ушло внутрь. Второй и третий глотки пошли живее. Она снова глянула на бутылку – водки немного осталось на самом дне. К тому же она поняла, что Достоевский закончил разговор и возвращается в комнату. Она быстро поставила бутылку на пол, а сама стала переворачиваться на живот. И тут поняла, что теперь ей это сделать гораздо труднее. От этого ей стало смешно. Вернувший в комнату Достоевский увидел барахтающуюся Ихменеву и тут же прикрикнул на нее.
– Я же сказал тебе лежать спокойно.
– А у меня… живот заболел, хотелось позу поменять.
Светлана почувствовала, как в голове у нее появились какие-то шумы и рот уже не так чутко реагировал на ее мысли.
Достоевский подошел к дивану, помог девушке лечь поудобнее, отбросил на ноги плед и плеснул на руки остатки водки.
– Не понял? – удивился он, подняв опустевшую бутылку. – Здесь было водки еще довольно много.
– Наверное, испарилась, – хихикнула Ихменева, тяжело шевеля языком. – Вы же забыли… закрыть бутылку.
Он присел на корточки так, что его лицо оказалось рядом с ее лицом.
– Ну-ка, дыхни.
– Зачем?
– Дыхни, я сказал.
Она выдохнула, и алкогольные пары заставили Достоевского поморщиться.
– Ты дура, что ли? На кой ляд ты ее пила, горе луковое?
– А мне жалко, что вы ее так… используете.
Он негромко чертыхнулся и стал втирать оставшуюся водку. Закончив процедуру, он накрыл ее едва не с головой, завернув в плед, словно ребенка. Пошел в прихожую, снял с вешалки ее пуховик и свое пальто и все это положил сверху на девушку.
– Теперь послушай меня: тебе надо заснуть и хорошо пропотеть. Поэтому не вздумай встать. Поняла?
– Поняла. А вы где спать будете?
– Не твоя забота! Все! Я выключаю свет.
Он вышел на кухню. Руки его дрожали то ли от перенапряжения после втирания, то ли от волнения. Он снова включил уже остывший электрочайник. Затем пил чай с печеньем, обжигаясь и думая, как ему выпутаться из всей этой истории. Затем вспомнил бессмертную сказочную поговорку про утро, которое вечера мудренее, и решил до утра этим не заморачиваться. Делай как знаешь, и будь что будет.
Ихменева открыла глаза. Хмурое небо, затянутое облаками, тем не менее, говорило о том, что утро уже наступило. Она повела глазами по комнате, вспоминая, что с ней было, почему она закутана в одеяла и куртки и почему у нее слегка побаливает голова? К тому же тело ее было влажным от пота. Наконец глаза ее наткнулись на спавшего в кресле учителя. Голова его была опрокинута на спинку кресла, ноги лежали на приставленном стуле. Накрыт он был пальто, из-под которого торчали ноги, одетые в голубые шерстяные носки.
Ихменева зашевелилась, стала по очереди освобождаться от своих покрывал, словно птенец от яичной скорлупы. Услышав это, Достоевский открыл глаза, посмотрел на Ихменеву, улыбнулся.
– Как спалось? Как ты себя чувствуешь?
– Голова немного побаливает да тело все потное.
– Ну, то, что голова побаливает, мне понятно. А то, что ты пропотела, – это хорошо. Значит, простуда из тебя вышла. В душе освежишься – и все будет нормально.
Ихменева опустила ноги на пол и прикрылась одеялом. Достоевский смачно потянулся, зевнул, отбросил пальто и встал.
– А вы что, всю ночь в кресле просидели, Илья Иванович?
– Ну почему же просидел, – улыбнулся Достоевский. – Я полулежал и даже неплохо выспался. В общем, так. Ты давай в душ, умывайся, приводи себя в порядок и на кухню. Позавтракаем, затем решим, что с тобой делать дальше.
Он вышел из комнаты, захватив по дороге свое пальто и ее куртку, повесил их на вешалку в прихожей и пошел в туалет. Ихменева встала, стала искать свою футболку, но вспомнила, что она в ванной. Тогда, завернувшись в учительский халат, прошествовала в ванную.
На кухне она появилась одетая, причесанная и улыбающаяся.
– Ну вот! Совсем другой человек. Веселая, довольная жизнью девушка, – похвалил ее вид Достоевский. – А вчера была несчастная и мокрая курица.
Ихменева смущенно опустила глаза и хихикнула.
– Ты омлет будешь? Но сначала выпей кефир.
– Я не очень молочное люблю.
– А это не ради любви, а ради твоей головки. Не надо было вчера водку жрать. Даже пацанам это еще рано, а уж девушкам… – он протянул ей стакан с кефиром. – Пей! Твое похмелье снимет.
Они позавтракали практически молча. Ихменева лишь спросила:
– Илья Иванович, а у вас что, даже телевизора нет?
– Нет! Зачем мне нужен этот зомбоящик. Все интересующие меня новости я могу найти в интернете. А ты почему спросила?
– Просто мы с папой всегда, когда завтракаем, смотрим телевизор.
– Ну, извини, не знал, – усмехнулся Достоевский.
Ихменева в ответ также улыбнулась.
Достоевский хотел было помыть посуду, но Ихменева попросила его дать этим заняться ей.
– Все-таки я, как тот незваный гость у вас, который хуже татарина.
– Света, сейчас говорят наоборот – лучше татарина. – Достоевский вручил ей губку и флакон с моющим средством.
При этом он с кухни не уходил, вооружившись полотенцем для вытирания тарелок. И Ихменева поняла, что он ждет разговора. Она и заговорила.
– Кстати, Илья Иванович, я бы хотела поблагодарить вас за брата.
– А что такое с твоим братом?
– Вы знаете, Валя просто переменился. У него появился интерес к учебе. Не то что в прошлом и позапрошлом году, когда для него школа была почти синонимом камеры пыток.
– Ну, здесь моей особой заслуги-то и нет. Для учителя ничего не стоит два-три раза за урок похвалить ученика, поддержать его добрым словом или даже просто взглядом. Тогда у любого, даже заядлого двоечника словно крылья за спиной вырастают. Человечество ведь ничего лучшего, чем образование, не придумало. Все, чего добилась человеческая цивилизация, в той или иной степени сделано было благодаря сначала образованию, а потом науке. Именно образование, познание непознанного, заставляет мозг усиленно работать.
Управившись с посудой, они перешли в комнату, и тут уже инициативу в свои руки взял учитель.
– Вот что, Света! Возвращайся-ка ты домой. Не заставляй волноваться ни отца, ни мать. Я, конечно, понимаю твои чувства, но пойми: мама – это самое святое, что есть у человека. Какая бы она ни была, она твоя мать. Я тебе уже говорил вчера, что моя мама умерла, когда мне уже было за двадцать, но знаешь, как мне плохо, что ее нет? Не к кому прислониться, не к кому голову преклонить. Я иногда, в очень трудные минуты, разговариваю с мамой, делюсь с нею своими переживаниями, мыслями, успехами, и уверен, она меня там слышит…
Он вздохнул и замолчал. Подошел к одной из книжных полок, где стояла за стеклом небольшая цветная фотография безмерно уставшей, еще далеко не старой женщины. Ихменева тихо подошла сзади, посмотрела на фото, спросила:
– Это ваша мама?
– Что? А, да. Это моя мама. Зинаида Федоровна.
Ихменева подошла к окну, выглянула на улицу – белый снежный ковер покрыл землю. А солнце иногда стало пробиваться сквозь мрачную громаду туч. Это значило, что мороз берет бразды правления погодой в свои руки. И вчерашней снежно-дождевой каши уже не будет.
– Я поняла вас, Илья Иванович. Пойду домой и попробую понять свою мать.
– Вот и молодец.
Достоевский подошел к девушке, положил ей на плечи руки, заглянул в глаза, ему показалось, что ее глаза поглотили всего его, так преданно и ласково светились они. Он даже мотнул головой, избавляясь от наваждения, улыбнулся, ласково щелкнул ее по носу. Она в ответ хихикнула и потерла ладошкой кончик носа.
– Давай одевайся, а я схожу на разведку – мы же с тобой как бы в засаде. Не хотелось бы, чтобы соседи видели, как ты выходишь от меня с самого утра.
18
Профессор Мышкин отдал статью «Последняя загадка Достоевского?» в журнал «Литературное обозрение», в котором являлся членом редколлегии. Он сидел в кабинете главного редактора и пока тот, как всегда в таких случаях, бегал глазами по рукописи, читая по диагонали, что-то отмечал в своем планшете.
«Казалось бы, все творчество Федора Михайловича изучено вдоль и поперек, тайн не должно бы уже быть. Но все оказалось не совсем так: летом мне в руки попала рукопись (точнее, скан рукописи) первых глав не известного ранее достоеведам романа Достоевского «Каторжники». Рукопись не имеет никакого отношения к «Запискам каторжника», упоминаемым в записной книжке Достоевского, в которой он намечал литературные планы на 1860 год: «1) Миньона, 2) Весенняя любовь, 3) Двойник (переделать), 4) Записки каторжника (отрывки), 5) Апатия и впечатления».