Набросав все это на бумаге, он засел за компьютер. Набрал прописными буквами заголовок: ДУЭЛЯНТЫ. На следующей строчке появилось слово Роман. Некоторые затруднения вызвало начало романа: не хватало первых глав. Впрочем, не мудрствуя лукаво, он собрал нужную информацию, скомпоновал ее, дальше все пошло довольно складно.
«Глава первая
1.
3 января 1850 года на Семеновском плацу в Петербурге состоялась казнь петрашевцев. Всех обвиняемых, а их было 123 человека, до момента казни содержали в одиночных камерах Петропавловской крепости. Основаниями для привлечения обвиняемых к суду послужили несколько фактов. Первый из них был связан с либеральными статьями «Краткого словаря иностранных слов», который был составлен вольнодумцем Буташевичем-Петрашевским и не раз публично обсуждался в стенах его собственной квартиры. Вторым поводом стало прочтение запрещенного письма Виссариона Белинского к мастеру сатиры Николаю Гоголю, которое «наполнено дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти». Все эти люди были арестованы еще в апреле прошлого года по доносу. На суде «Дело Петрашевского» рассматривалось в глубокой тайне. Его представили как серьезный политический заговор, по своей корысти сравнимый с неудавшимся государственным переворотом декабристов – за злоумышленное намерение произвесть переворот в общественном быте России, в отношении политическом и религиозном, за покушение для той же цели составили тайное общество. Из 123 обвиняемых, привлеченных к следствию, 22 судили военным судом, 21 приговорили к смертной казни через расстреляние.
Казнь смертников и была назначена на 3 января.
Около пяти часов утра двери каземата отворились и всех осужденных вывели во двор Петропавловки. Морозное хмурое утро, колкий ветер, дувший с замерзшей Невы, не предвещали ничего хорошего. Спустя час их всех посадили в кареты-возки и повезли к месту казни. Целая вереница двуконных возков-карет, едущих со стороны Невы вверх по Литейной улице по направлению к Невскому проспекту. С обеих сторон процессию сопровождали жандармы с саблями наголо.
Долгое, темное хмурое петербургское утро, крепкий мороз, в воздухе кружились снежинки, устилая белым покрывалом булыжные мостовые. Пустынные неосвещенные улицы, оконные стекла кареты были подняты и сильно заиндевели от мороза, так что сквозь них ничего не было видно. Семеновская площадь, незастроенное огромное поле, с высоким насыпным валом, где раньше было стрельбище, Семеновская полковая церковь угадывалась поодаль одним своим золотистым куполом, а посередине плаца небольшая группа народа, каре из войск, и в середине их площадка из досок на высоких бревенчатых столбах, на которую вела лестница. Площадь была покрыта свежевыпавшим снегом, а с востока поднимался на горизонте большой красный шар. И тишина! Мертвенная тишина!
Все это, охватывая острым взглядом, видел каждый из осужденных, доставленных на плац для исполнения казни.
– Как ты думаешь, друг мой, это все всерьез? – обратился Александр Николаевич Кошкин к своему другу и бывшему однокашнику по Царскосельскому лицею Павлу Михайловичу Рагозину.
Оба стояли рядом в шеренге из двадцати с лишним смертников.
– Думаю, царь, напуганный декабристами, церемониться не станет, – ответил Рагозин, стреляя глазами по сторонам, будто выискивая в толпе любопытствующих знакомых.
Он был чуть выше своего друга, но худощавее того. Оба – обладатели светлых волос с медноватым отливом, с короткими чуть заостренными носами и волевыми, слегка выступающими подбородками.
Время казни властями держалось в тайне, потому и любопытных зрителей на площади было немного, по большей части случайный прохожий люд; из чистой публики почти никого не было. Настроение толпы было серьезное, сожалели несчастных, и никто не знал, за что казнят.
– Так ведь уже четверть века прошло. Тогда Николай был всего лишь великий князь, а сейчас всемогущий государь.
– Посмотрим! Недолго уже осталось, – снова ответил Рагозин, увидев, как к ним приближаются солдаты с какими-то белыми балахонами в руках.
Прежде чем ввести осужденных на эшафот и объявить им приговор, их провели перед строем солдат. Впереди шел священник…
Смертники до последнего не верили в то, что их казнят. Даже тогда, когда на них надели предсмертные рубахи, а некоторым и вовсе завязали глаза и привязали к столбу. И лишь когда рядом появился священник и стал подходить к каждому с просьбой покаяться и собираясь каждого освятить крестом, стала очевидной неотвратимость наказания. Появились два палача в пестрых старинных нарядах.
На эшафот, обитый траурной материей, поднялся некий чиновник с бумагами и зычно, не боясь заморозить горло на ветру, стал излагать поочередно вину каждого из осужденных, и в конце каждой конфирмации звучала фраза:
– Полевой уголовный суд приговорил имярек к смертной казни – расстрелянием, и 19-го сего декабря Государь Император собственноручно написал: «Быть по сему!».
Зачитав последнюю фамилию, чиновник спустился с эшафота. Осужденные стали переглядываться: неужто и в самом деле конец?
Вот тут и пошли в дело просторные холщовые саваны с остроконечными капюшонами и длинными, почти до земли, рукавами. Все это на них надели вместо летних плащей.
– Как я смотрюсь в этом балахоне? – выдавил из себя остроту Рагозин.
– Косы в руке не хватает, – отшутился Кошкин.
Внезапно с эшафота послышался долгий, раскатистый и дерзкий хохот. Все обернулись – сверху, трясясь, словно от неудержимой спазмы, и как бы намеренно повышая с каждым приступом раскаты своего хохота, вызывающе взмахивал своими клоунскими рукавами Петрашевский.
– Господа!.. – хохот душил его. – Как мы, должно быть… смешны в этих балахонах!..
Их разбили партиями на тройки и так по трое и выводили на насыпной вал, служивший еще не так давно стрельбищем. Наши друзья оказались в разных партиях – пятой и шестой. Впрочем, какая разница – умереть на пять минут раньше или позже?
Вот уже первую тройку – Петрашевского, Спешнева и Момбелли поставили на эшафот. Тут же туда поднялся и священник – тот же самый, который шел с евангелием и крестом, и за ним принесен и поставлен был аналой.
Священник ушел, и сейчас же несколько человек солдат подошли к Петрашевскому, Спешневу и Момбели, взяли их за руки и свели с эшафота. Подвели их к серым столбам и стали привязывать каждого к отдельному столбу веревками. Разговоров при этом не было слышно. Осужденные не оказывали никакого сопротивления. Им затянули руки позади столбов длинными рукавами смертной рубахи и затем обвязали веревки поясом. Распорядитель казни отдал приказание:
– К заряду! – тут же раздался стук прикладов и шум шомполов.
– Колпаки надвинуть на глаза! – колпаки опущены были на лица привязанных.
Три взвода солдат, предназначенных для исполнения приговора, отделяются от своих частей и под командой унтер-офицеров маршируют по намеченной линии – пять сажен впереди столбов. Перед каждым приговоренным выстраиваются в одну линию шестнадцать гвардейских стрелков.
– Кладзь! – скомандовал офицер, и тут же, по команде, каждый из стрелков приложил ружье к правому плечу, изготовившись к стрельбе.
– На прицел! – солдаты направляют ружейные стволы к приговоренным.
– Видно, друг мой, жизни нам осталось несколько минут, – обратился Александр Николаевич Кошкин к Павлу Михайловичу Рагозину. – А как она была хороша.
Приятели оказались девятым и десятым по счету, следовательно, оказались в разных партиях. И их должны были вскоре разлучить.
– Давай прощаться, брат.
Они обнялись, поцеловались крест-накрест. Оглянулись окрест. И вдруг увидели, что подъехал какой-то экипаж, оттуда вышел офицер – флигель-адъютант – и привез какую-то бумагу, поданную немедленно к прочтению. Барабанщики тут же ударили отбой. Вслед за тем прицеленные ружья вдруг все были подняты стволами вверх.
– Милостью Его Императорского величества вам даруется жизнь, смертная казнь через расстреляние заменяется на каторжные работы с направлением в Сибирь с лишением всех прав и дворянского звания.
От сердца отлегло сразу, как бы свалился тесно сдавивший его камень! Затем стали отвязывать привязанных Петрашевского, Спешнева и Момбели и привели снова на прежние места их на эшафоте.
Смертную казнь заменяли каторгой…»
24
Зима в Болотном уже полностью вступила в свои права. Земля покрылась белым саваном, слабые попытки местных коммунальных служб очистить от наледи мостовые завершились практически ничем – только шипы, а на некоторых колесах и металлические цепи позволяли автомобилистам чувствовать себя в относительной безопасности при поездках по улицам города.
Солнце с морозом создавали довольно комфортное ощущение радости на душе у Достоевского. Он шел домой из местного отделения Союза писателей весь в розовых мыслях. Дышалось легко, и даже вырывавшийся из чуть приоткрытого рта морозный пар, казалось, вычерчивал в воздухе белое сердечко. Всего две недели назад вышел-таки отдельной книгой его роман «Уроды», а три дня назад ему позвонили из местного отделения Союза писателей, сказали, что его заявление о вступлении в Союз рассмотрено и его приглашают на ближайшее правление, где и будет оформлено его членство. Вот как раз сегодня это и произошло. Он понимал, что это абсолютно ничего не меняет в его жизни, однако же она заиграет новыми красками – теперь в своей визитке он имеет право писать не просто «писатель», а «член Союза писателей».
Ему захотелось отметить это событие в каком-нибудь кафе или даже ресторане. Никого из своих коллег по школе или новоявленных приятелей из Союза писателей приглашать не хотелось, а вот истинных друзей, с кем он мог бы поделиться радостью и кто бы искренне порадовался за него вместе с ним, у него не было. И он едва ли не впервые пожалел об этом. Сколько лет уже живет в Болотном, а ни друзьями, ни любимой женщиной так и не обзавелся. Да, он, разумеется, не импотент и не святой, у него есть дамочки, с которыми он периодически занимается сексом и для их, и для собственного удовольствия, но и они и, самое главное, он при этом ни на что более серьезное не претендуют. К тому же обе его подруги менять свой образ жизни не собираются. При этом одна недовольна мужем-пьяницей (правда, не запойным), но являющимся совладельцем местной лесопильни. Другая же, сменившая в своей тридцатишестилетней жизни уже трех мужей, не собирается в четвертый раз наступать на одни и те же грабли.