– Это чего тут такое на полу валяется? Прибраться как след не можешь?
– Тимоша, я ситец доставала, а это забыла в сундук назад положить. Ты пришел, и я не успела.
– Это у тебя в сундуке лежало?
– Ну да! Маманя велела беречь.
– А что здесь?
Раскольников стал развязывать мешок, а Любаша дрожащим голосом произнесла:
– Рукопись там, черновики сочинителя Достоевского.
– Чего-о? Кто такой?
Он, наконец, развязал мешок, сунул руку внутрь и вытащил свернутую в рулон бумагу, повертел в руке, хотел было развернуть, но Любаша умоляюще скрестила руки на груди:
– Тимошенька, ради бога, не порви, не помни. Маманя сказали, что эти бумаги больших денег стоят.
– Вот это шмотье? Врет твоя маманя! Не могет такого быть, чтобы какие-то бумажки стоили больших денег.
Он хотел выбросить их, но, посмотрев на жену, готовую расплакаться, бросил бумаги назад в мешок, двинул его сапогом под лавку.
– Ладно! Жрать давай!
Насытившись, Раскольников размяк, подозвал к себе Любашу, посадил к себе на колени, погладил живот, а потом спросил:
– Ты это, Любаш, ты чего там про сочинителя этого гутарила?
– Про Достоевского, что ль?
– Ну!
– Так ведь мы когда на хуторе Озерки жили, он тогда из каторжников снова в офицеры был пожалован. Ну, и в отпуск приехал на хутор и снял комнату у нас. И потом заболел, чахотка, что ль, у него была и падучая. Маманя лечила его, выходила, ну а потом, как водится, что меж мужиком и бабой бывает-то?
Она хихикнула и погладила себя по животу.
– Гуляшшая была мать-то?
– Господь с тобой, Тимошенька! Всю жизнь верная отцу нашему была. Между прочим, есаулом был. Тольки помер он за много лет до того. Потому и комнату сдала, чтоб нас прокормить с сестрой Варюхой. А так, как сказала, тольки и было, что единожды. Не удержалась, не утерпела.
– Врешь, поди, про сочинителя. Станет он с какой-то казачкой…
– Она не какая-то, она учителшей была в школе-то. Да и у Федюни фамилия-то евойная – Достоевский. Маманя, правда, строго-настрого наказала никому про эту нашу тайну не рассказывать. Вот тебе только, как мужу милому, и поведала.
– А бумажки чего свои вам оставил?
– Так это он стены ими оклеивал, чтоб не дуло. В степи-то еще какие ветрюганы!..
Любаша встала с колен, стала стелить на полатях.
– А чего это она решила тебе эти бумажки отдать?
– Болеть она стала, вот и отдала, как старшей, велела беречь. Но это еще что! Главная ценность не у меня – у Федюни.
– Что за ценность? – насторожился Раскольников.
– Не черновик, рукопись цельная. Без начала, правда. Когда Федора Михайловича срочно вытребовал к себе в часть командир, он так быстро собирался, что забыл эти записки, которые дал мамане почитать. Она пыталась их ему вернуть, но не смогла – сочинитель женился и уехал с жонкой.
– А точно рукопись у братца твоего?
– А то не точно! Маманя так и сказала: Феденька является сыном Федора Михайловича, след и беречь эти записки только ему и можно. И пусть, дескать, по мужской линии своим наследникам передает до лучших времен.
– Ты, Любаша, только того, никому не трепись про этого своего сочинителя да про записки его, не позорь меня перед людями. Засмеют ведь. А я не погляжу, что на сносях, нагайкой огрею.
– Нешто я не понимаю, Тимошенька. Да и потом, это наша, желнинская тайна.
Раскольников не очень поверил жене. Но решил все же проверить, для чего надумал хитростью выманить у Федора рукопись. Разумеется, кто такой Федор Достоевский, он слышал, хотя книжек читать не любил, считал это занятие пустым времяпрепровождением – то ли дело шашкой махать да из винтовки стрелять.
Выбрав момент, он прискакал в Семиреченск, остановился у кабака, привязал своего Каурого к коновязи, но сразу заходить в кабак не стал. Решил для начала наведаться в дом своей жены. Ему повезло – он увидел Федора на улице, точнее, на небольшой площадке между двумя улицами, любимом месте для мальчишек – они там часто собирались и играли в свои игры.
Вот и сейчас группа из трех мальчишек, среди которых был и Федор Достоевский, играли в популярную тогда игру. На земле начертили круг, в центр которого сложили несколько камней, а затем по очереди еще одним камешком старались выбить остальные камни из круга. Кто больше выбил, тот и победитель.
Играли шумно, спорили, кричали:
– Я сразу три вышиб.
– Нет, два! Один не пересек линию, а пересек только после моего удара.
– Ты врешь!
– Не вру! Федька, подтверди.
– Сами разбирайтесь! Я ничего не видел. Сейчас моя очередь кидать.
Федор присел на корточки, прищурил один глаз, целясь, и кинул камень.
– Есть! Сразу три вышиб. Я победил!
– Нет, я тоже три вышиб! – крикнул первый. – Давай перебрасывать.
– Ничего не три, ты два вышиб. Третий был мой! – заупрямился второй, судя по росту, самый младший.
– Ничего не твой! – первый сжал кулаки и готов был броситься на второго.
Вокруг мальчишек собралось уже несколько подростков и даже стариков. Стояли и смотрели, сначала на забаву, затем предвкушая возможные ее последствия. Раскольников, также наблюдавший за всей этой картиной несколько минут, понял, что сейчас будет драка и значит самое время позвать Федора.
– Федька, подь сюда!
Федор оглянулся и увидел зятя, но не решался сразу подойти к нему.
– Подь, подь! – снова позвал Раскольников.
Федор был тринадцатилетним скуластым мальчиком с маленькими, близко посаженными серого цвета глазами. Роста был не очень высокого, но сложен хорошо.
– Здоров будь, Федор! – Раскольников протянул мальчишке руку.
– И тебе не кашлять, – Федор пожал протянутую руку. – Как Любаша, не родила еще?
– Так рановато будет.
– А у тебя, как – дело есть или просто позвал? – Федор оглянулся посмотреть на двух своих товарищей по игре: те продолжали спорить, но, к счастью, до драки решили не доводить – старший согласился с младшим, что его камень все-таки не пересек линию круга.
– Я тут в кабак собрался, хошь, пойдем вместе? – предложил Раскольников.
– В кабак? С тобой?
– Ну!
Федор заулыбался: он еще ни разу не был в этом заведении, да и боялся туда заходить, видя, как после его посещения многие либо выползали оттуда, либо их выносили жены да матери.
– Мне мамка не велит! – ответил он, нахмурившись.
– А ты ей не говори! Ты вона уже какой – выше моего плеча будешь, а все мамки боишься.
– Федька, играть дальше будешь? – позвал его первый товарищ.
Федор оглянулся, посмотрел на друзей, покачал головой.
– Не, играйте без меня. Я с Тимофеем пойду.
– Ну, как хочешь.
– Ты не шутишь про кабак? – переспросил Федор.
– Ты смеешь сомневаться в слове подхорунжего, малец? – строго спросил Раскольников. – У нас в станице за такое давно бы уже нагайкой по спине получил… Ладно, не серчай! Пошли!
Раскольников пошел вперед быстрым шагом, Федор посеменил за ним.
Кабак в Семиреченске был один. Народ туда набивался каждый день. Иногда даже мест не хватало, и хозяин нашел выход – установил у одной стены несколько высоких столов, за которыми можно было только стоять. Не очень удобно, особенно для тех, кто уже изрядно нализался и сваливался под стол, зато экономия места, а свалившихся на оплеванный пол даже легче было вытаскивать из-под высокого стола, чем из-под лавок, за которыми сидело большинство посетителей.
Но Раскольников нашел два вполне удобных места за столом у окна. При этом, правда, пришлось выковырять из-под лавки уже лыка не вязавшего клиента, а его все еще державшегося на скамье дружка заставить уйти вместе с приятелем на свежий воздух. Тот, естественно, недовольно поворчал, но с казачьим офицером, пощелкивавшим нагайкой по сапогу, спорить не стал. Через пару минут перед Раскольниковым вырос кабатчик – плотный и потный, лысоватый еще не старый мужчина в засаленном фартуке поверх красной рубашки-косоворотки.
– Чего изволите, господин офицер?
– Мне ковш водки, а малому пивка свежего.
– А кушать что изволите?
– Вот это и будем кушать, – хмыкнул Раскольников. – Погодь, хозяин! Шутки надо понимать. Тащи пироги с грибами и свинячью лапу, запеченную в тесте.
Пока кабатчик передавал заказ половому, Федор с любопытством рассматривал интерьер кабака и его посетителей, пытаясь обнаружить среди последних знакомые лица. Но в этом смраде и духоте все лица расплывались и казались похожими друг на друга.
– Я у тебя давно хочу спросить, Федька, – отвлек мальчишку от созерцания Раскольников. – Откель у тебя фамилия такая – Достоевский. Мамка твоя – Желнина, сестры тоже.
– Так у моих сестер отец был казачий есаул Желнин, а у меня другой. Достоевский. Тоже Федор, как и я, стало быть, я Федор, сын Федора.
– Что за Достоевский? Мать, что ль, гуляшшая была?
Раскольников сделал вид, что ничего не знает о происхождении мальчишки, и выпытывал все, пытаясь выведать что-нибудь отличное от слов жены. Федора немного смутил этот вопрос, он несколько замялся, но в этот момент к столу подошел хозяин с ковшом водки и чаркой, за ним половой принес в деревянной кружке в форме бочонка пиво. Жена кабатчика на деревянном подносе принесла заказанные закуски.
Раскольников придвинул к себе кружку с пивом, глянул внутрь, принюхался.
– Пиво свежее?
– Обижаете-с, господин офицер. Намедни-с супружница моя собственноручно варила в корчаге, на меду. Сутки почти томилось в печи. Кроме воды, солода и меда – вот вам крест, – ничего нету боле.
Жена, еще не успевшая отойти от стола, согласно кивнула.
– Ладно, не обижайся. Это я так. Малой все-таки.
Половой налил из ковша водку в чарку, поклонился и отошел.
– Ну, Федька, – Раскольников поднял чарку и кивнул ему на кружку, – с причастием тебя.
Он засмеялся и стал следить за тем, как Федор пригубил кружку и стал большими глотками пить пиво. Поначалу, с первого глотка, пиво едва не вылилось назад, в кружку, но Федор стерпел и со второго глотка уже стал пить медленнее, и пиво легче проходило внутрь.