Императрица. Подвиг. Арест
По отъезде Государя в Ставку жизнь в Александровском дворце в этот день как бы замерла. Государыня Императрица не выходила из комнат Алексея Николаевича и Великих княжон и сношения свои с внешним миром вела или через Великую княжну Марию Николаевну, или через дежурного камер-лакея. Даже фрейлины старались ее не беспокоить, а в исключительных случаях поджидали ее в коридоре, когда она переходила из комнаты наследника в комнату дочерей. Теперь, после отъезда мужа, по выражению ее лица стало заметно, что разлука с мужем в настоящее время для нее страшно тяжела; к мучениям за Россию, за сына прибавилось еще беспокойство за Царя, и она неоднократно осведомлялась, нет ли от него каких-либо известий. Приближенные, получавшие сведения о ходе событий в столице в течение 23 февраля из различных источников, не решались что-либо ей говорить, не желая усложнять и без того ее тяжелого душевного состояния. Она провела весь вечер и всю ночь, не засыпая, у изголовья сына, который большею частью был в забытьи, а приходя в сознание, тихо шептал одно слово: «Мама». Она наклонялась над ним и молча, нежно гладила его голову. Ребенок, видимо, верил в целительное свойство ее ласки и цеплялся за нее.
На другой день по отъезде Государя, т. е. 24 февраля, по телефону из Петрограда позвонил Министр внутренних дел Протопопов и поручил подошедшему к телефону дежурному камер-лакею Императрицы Волкову доложить Государыне, что в Петрограде начались беспорядки на почве недостачи хлеба и что хотя между толпой и полицией произошло несколько столкновений, но он, Протопопов, рассчитывает справиться с волнением и не допустить ничего серьезного.
Известие это взволновало Императрицу неожиданностью недостачи хлеба в столице, и особенно тем, что, миролюбивая по натуре, она страдала всегда за всякую кровь, пролитую во внутренних беспорядках. Поэтому она просила министра пояснить его сообщение и напомнила ему, что Император всегда желает сдержанности в действиях со стороны полиции против невооруженной толпы. Протопопов доложил ей дополнительно, что виновниками событий являются социалисты, которые в целях вызвать рабочих и чернь в столице на революционное движение вели сильнейшую агитацию среди мелких железнодорожников, чем вызвали нарушение правильного подвоза к столице продовольственных продуктов, что и повело к недостаче в городе хлеба. Далее министр сообщил о бурных заседаниях, происходящих в Государственной и особенно в городских Думах, о том, что с трибуны последней депутаты требовали отставки Председателя Совета Министров Штюрмера и, что речи, произносимые в обеих Думах, не способствуют успокоению народа, а поддерживают и подстрекают его на расширение волнения в революционное антиправительственное движение. Однако он успокаивал Государыню, что никаких напрасных кровопролитий не допустит и что войскам приказано прибегать к оружию только в крайних случаях.
В этот же день из Петрограда приезжал гофмейстер граф Бенкендорф и доложил Императрице, что буйства черни и беспорядки в Петрограде руководятся лицами не из среды большинства Государственной Думы, а из особого революционного центра, образовавшегося из социалистических элементов с присоединившимися к ним некоторыми представителями от запасных войсковых частей Петроградского гарнизона.
За этот день состояние здоровья Наследника Цесаревича постепенно ухудшалось; появилось осложнение болезни у Великой княжны Ольги Николаевны, и Государыня должна была напрячь всю силу воли, чтобы держаться на ногах и помогать обоим серьезно больным. Она ни с кем не делилась своими впечатлениями о политических событиях и в напряженном ожидании ждала каких-нибудь известий от мужа, так как сообщение Протопопова об участии в движении железнодорожников заставило Ее опасаться за благополучное следование Императорского поезда.
Вечером от Государя Императора была получена короткая телеграмма, в которой он сообщал о благополучном приезде в Могилев и спрашивал о состоянии здоровья детей.
25 февраля сведения об общем ходе событий в столице были доставлены Государыне опять-таки графом Бенкендорфом. Протопопов сообщил лишь через камер-лакея Волкова, что им арестован Петроградский городской голова Толстой за допущение в стенах Думы явно революционных речей. В этот день Государыня имела разговор по прямому проводу с Государем, причем к аппарату подходила Великая княжна Мария Николаевна. Государь подробно расспрашивал о состоянии здоровья детей и сообщил Императрице, что им издан указ о перерыве заседаний Государственной Думы по причине того, что часть ее социалистических депутатов примкнула к создавшемуся в Петрограде революционному комитету и поддерживает с ним теснейший контакт, принимая в его собраниях деятельное участие.
26 февраля утром Протопопов доложил Государыне через Волкова, что «дела плохи» – горит Суд, толпа громит полицейские участки и пытается освобождать Преступников из тюрем. В течение дня в Александровском дворце стекались со всех сторон сведения, одно тревожнее другого; привозили их разные частные лица и знакомые приближенных. Стало известно, что волнение уже начало захватывать центр города и что войска, которые были привлечены для поддержания порядка, оказывали лишь слабое сопротивление. Между прочим уже в этот день во дворце были получены известия, что Дума решила не подчиняться полученному указу о перерыве заседаний и приступила к организации исполнительного комитета в целях восстановления порядка в столице.
Государыня относилась ко всем этим сведения мужественно, не проявляя ни малейшего страха. Когда Волков доложил ей как слух, что даже казаки в Петрограде волнуются и готовы изменить. Она ответила ему спокойно: «Нет, это не так. В России революции быть не может. Казаки не изменяют». В этот день, по показаниям свидетелей, «состояние здоровья Алексея Николаевича значительно ухудшилось» и Государыня всею силою своей воли борола в себе страдания, вызывавшиеся политическими событиями, чтобы скрыть от Детей переживавшиеся Ею муки и не ухудшить Их здоровья волнениями за Родителей.
Рано утром 27 февраля Председатель Государственной Думы Родзянко вызвал к телефону командира сводного Его Величества полка генерал-майора Ресина и просил его немедленно доложить Государыне, что положение в Петрограде сильно ухудшилось и столица фактически находится в руках революционеров. Возбуждение толпы, подстрекаемой какими-то агитаторами, направлено особенно остро против Царской Семьи, и толпы черни решили двинуться на Царское Село, дабы разгромить Александровский дворец. Родзянко просил Государыню немедленно покинуть дворец и увезти детей хотя бы в Гатчино. Вместе с тем он просил доложить Императрице, что под давлением обстоятельств Дума была вынуждена выделить из своей среды под его, Родзянко, председательством Временный исполнительный комитет, дабы власть в столице не закрепилась окончательно за революционным комитетом, руководящим уличными беспорядками.
Угрожающие дворцу и Семье сведения, по-видимому, не испугали Императрицу. Она спокойно выслушала доклад до конца, а заключительную его часть приняла с облегченным удовлетворением. Пришедшему в это время к Наследнику Цесаревичу Жильяру она, обычно никогда не делившаяся с посторонними своими настроениями, не удержавшись, и как будто с оттенком внутренней радости, сказала: «Дума показала себя на высоте своего положения. Она, наконец, поняла опасность, которая угрожает стране, но я боюсь, не поздно ли». Что же касается до совета Родзянко о немедленном выезде Семьи из Царского Села, то она поручила передать ему, что положение Наследника Цесаревича столь серьезно, что перевозка его грозит почти наверняка смертельным исходом.
Родзянко еще раз подтвердил существование самой серьезной угрозы Александровскому дворцу со стороны необычайно возбужденной вином и грабежами черни и добавил, что «когда дом горит, то детей выносят».
Почти одновременно с докладом Родзянки Императрица получила короткую телеграфную записку от Государя, в которой он сообщал, что приедет в Царское Село на другой день, 28 февраля, в 6 часов утра и что Им для приведения столицы в порядок назначен генерал Иванов. Это известие о скором приезде Царя придало Государыне на предстоявший Ей тяжелый день много внутренней силы. Она радостно сообщила эту неожиданную новость детям, и в ней заметно прибавилось бодрости, несмотря на утомление от предшествовавших четырех бессонных ночей, проведенных у постели больного сына, связанных с мучительным беспокойством за жизнь Алексея Николаевича и за последствия происходящих внутренних волнений для России.
Она не могла тогда предчувствовать, что эта записка от Государя будет последним словом от него впредь до его отречения.
Между тем в течение этого дня в самом Царском Селе началось волнение. Из Петрограда приезжала масса пьяных солдат, дезертировавших из разложившихся уже там войсковых запасных частей, и разносила по городу самые разноречивые сведения, подмывая местные пролетарские элементы на погром магазинов и лавок. Собиравшимися в разных частях города толпами черни было разграблено несколько винных складов и погребов, а когда к революционному угару прибавился и угар винный, толпы народа бросились избивать полицию и отдельно встречавшихся офицеров. В казармах местных запасных войск появились агитаторы, прибывшие из Петроградского совета рабочих депутатов, которые подстрекали солдат не слушаться офицеров и идти вместе с толпой громить Александровский дворец, они же сообщили, что из столицы с этой целью идет 8000 революционеров с пулеметами и броневыми автомобилями.
Бунт принимал обширные и чрезвычайно тревожные размеры. Части тех же запасных войск, вызванные в помощь полиции, или отказывались от активных действий, или даже примыкали к буянившей толпе. Многие, сохраняя оружие, просто разбегались из казарм и рассеивались по городу, прячась по разным притонам и дожидаясь, по-видимому, наступления темноты и прибытия революционных войск из столицы. Во второй половине дня пришедший во дворец из военного лазарета доктор Деревенько принес известие, что все железные дороги Петроградского района заняты революционерами и что не только Семье нет возможности выехать куда-либо из Царского Села, но едва ли сможет приехать даже Государь Император.
К сумеркам погода испортилась: набежали тучи, поднялся резкий ветер и крупными хлопьями повалил снег. Вместе с сумерками и приближением темноты в городе стали раздаваться одиночные ружейные выстрелы, постепенно все учащавшиеся; наконец, часам к 9 вечера ружейная и революционная трескотня стала почти несмолкаемой. Во дворце по телефону получились известия, что 1-й стрелковый запасный полк, убив своего командира полка, подстрекаемый неизвестными агентами, восстал и вышел с оружием и пулеметами на улицы; к нему примкнули запасные пешей артиллерии, толпы местных буйствовавших в течение дня рабочих, разного праздного и темного люда, и вся эта масса вместе с прибывавшими в течение всего дня из Петрограда пьяными и разнузданными грабителями, хулиганами и солдатам и двинулась по направлению к дворцу с целью разгромить его.
Государыня весь день не выходила из комнат больных детей, а придворные старались не беспокоить ее получавшимися различными сведениями-слухами в надежде, что многое преувеличивается и что местными властями будут приняты достаточные меры, чтобы оградить Царскую Семью от непосредственной опасности. Но известие о движении ко дворцу вооруженной толпы бунтовщиков, превышавшей в общем десяток тысяч человек, вызвало среди придворных страшную тревогу, и фрейлина баронесса Буксгевден направилась к Императрице, чтобы доложить ей о неминуемо надвигавшейся грозной опасности, угрожавшей всей Царской Семье.
Как раз в это время Государыня вышла в коридор, направляясь из комнаты наследника в комнату дочерей.
В этот же момент получилось известие, что передовыми партиями бунтовщиков убит часовой Императорской охраны всего в 500 шагах от ограды дворца.
Государыня, стоя в коридоре, выслушала краткий доклад баронессы Буксгевден и, не отвечая ни слова, быстро пройдя через залу, где собрались придворные, подошла к окну, из которого открывался вид на ограду дворца и на улицы, радиусами подходившими к ней из города.
Все эти улицы были запружены вдали темною массою шумевшего народа, озарявшегося временами какими-то факелами. Оттуда доносился сплошной рев не то какого-то пения, не то просто криков многотысячного пьяного люда. От этой толпы отделялись отдельные люди и партии, которые доходили уже почти до самого выхода улиц в дорогу-аллею, окружавшую ограду, причем из передовых рядов слышна была ругань и брань по адресу дворца и его обитателей. Издали доносились выстрелы, переходившие в частую стрельбу и сплошную трескотню, и ясно было по звуку, что стрельба довольно быстро приближается в темноте ко дворцу.
Как раз в этот момент на глазах Императрицы генерал Ресин во главе двух рот Сводного Его Величества полка, составлявших личную охрану Августейшей Семьи, спешно занимал для обороны ограду дворца. К нему торопились с одной стороны матросы части Гвардейского экипажа под начальством Мясоедова-Иванова, а с другой – небольшая горсть конвойцев Его Величества и люди запасной конной батареи под командой полковника Мальцева. Люди рассыпали густую цепь вдоль ограды, заряжая на ходу винтовки и распихивая по сумкам и карманам полученные только что патроны. По спокойствию и хладнокровию солдат, с которыми они готовились к бою, было видно, что настроение всей небольшой группы войск, собравшихся на защиту Царской Семьи, твердое, решительное и верное своему долгу до конца. Но, с другой стороны, было ясно, что горсть людей в 400–500 человек не сможет сдержать напора озверевшей многотысячной пьяной толпы силою оружия, тем более что толпа эта лезла со всех сторон, почти кругом облепляя дворец и примыкавший к нему сад.
Ужасное, кровавое столкновение, казалось, было неминуемо.
Стрельба и рев зверей-громил все усиливались… Толпа быстро приближалась…
В зале дворца царила гробовая тишина. Все замерли в тревожном напряжении ожидания предстоящего ужаса. Все сознавали, что сопротивление охраны будет отчаянным, геройским, но… лишь временным избавлением от того невероятного ужаса, который должен был произойти, когда толпа ворвется внутрь дворца.
Никто не знал, что делать, как спасти Семью от расправы озверевшей черни…
Императрица решительно повернулась от окна. Вид ее с высоко поднятой головой был поразительно величествен, и на лице, отражавшем все следы перенесенных за свою жизнь и за эти последние дни страданий, дышало исключительное по мощи мужество и ясность. Глаза, окинувшие медленным взором всех окружавших ее в зале, горели чудным выражением глубокой веры и поразительным, исходившим от них спокойствием…
На фоне клокотавшей за окном грозы бушевавшей черни все поняли, что стоят сейчас перед каким-то незаметным по величию подвига и долга событием, которое совершит в истории русского народа эта Императрица, мать и православная женщина…
Государыня позвала Великую Княжну Марию Николаевну и старика графа Апраксина и в том же домашнем платье, как была, с открытой головой, быстрым, но спокойным шагом пошла к выходу из дворца туда, к ограде, к готовым к бою солдатам.
Не обращая внимания на надвинувшуюся толпу обезумевшего народа, не могшего не видеть ее в эту минуту, она мужественно и спокойно пошла по рядам солдат, нежно успокаивая их, но настойчиво умоляя не проливать крови своих братьев, не обострять внутренней вражды, внутренней смуты из-за нее, из-за ее детей и Семьи. Она убеждала договориться с восставшими и остановить этим братоубийственную войну.
Она говорила громко и властно и в то же время спокойно и нежно. В эти бурные минуты жизни Русского государства Она открыла себя будущему русскому народу, показав величие Супруги русского Самодержца, знание психологии своего народа, мужество, и отвагу сильнейшего героя и бесконечную доброту и мягкость русского женского сердца.
В рядах взбунтовавшейся толпы и верной охраны оказалось достаточно людей и руководителей, достойно оценивших величественный подвиг Императрицы. Их горячие, пламенные, патриотические речи здесь же, перед воротами дворцовой ограды, их страстный призыв к чести человечества, к благоразумию и чувству сердца подействовали на массу, и возбуждение толпы постепенно улеглось. Стороны договорились и установили нейтральную зону.
Страшная драма не совершилась; братская кровь не пролилась.
Минутная агония Царской Семьи растянулась на 17 месяцев.
Императрица вернулась к себе. С прежней спокойной выдержкой, как будто ничего сейчас ею не было пережито, обошла больных детей, успокоила и обласкала каждого и затем стала пытаться выяснить, где находится Император.
Но все было напрасно; никаких определенных сведений Она получить не смогла. Все отвечали ей, что местонахождение поезда неизвестно.
Государь как бы исчез вместе с Императорским поездом.
С этого момента душевное и волевое напряжение Императрицы превысило ее силы. Воли еще хватало на то, чтобы не показывать окружающим своего страдания из-за неведения о месте нахождения Государя, но наедине с собой она, вероятно, уже не была в состоянии бороться с внутренним чувством беспокойства за участь мужа и сильно плакала, так как приближенные впервые стали замечать на ее лице заплаканные глаза и следы слез.
Только что пережив безусловно смертельную опасность, угрожавшую ей и детям со стороны взбунтовавшейся черни, Государыне, естественно, прежде всего представлялись различные ужасы, которым мог подвергнуться Император во время своего пути из Могилева в Царское Село. Ответы, полученные ею на попытки выяснить, где Царь, как бы подтверждали опасения ее за его жизнь, а тогда, с его смертью, России угрожала бы, по ее мнению, безусловно гражданская война в тылу, которая, конечно, отразилась бы так или иначе на войсках фронта, а следовательно, на всей будущей судьбе Российского государства. Разделяя всецело историческую точку зрения своего мужа на идею государственного единения русского народа, являясь его духовной силой в борьбе последних лет за целость, неприкосновенность и святость идеи, она тем не менее никогда не позволила бы себе принять без Государя какие-либо политические или административные меры того или другого направления, почему ко всем прочим терзаниям присоединялось еще, вследствие неизвестности о судьбе мужа, мучение от сознания бессилия помочь ему в наступившую серьезную минуту, когда, возможно, решалась судьба всей России. Как и Государь, она сознавала опасность всех совершавшихся внутри России движений главным образом с точки зрения влияния этой опасности на сохранение боеспособности государства и вместе с тем, так же как и он, чувствовала и понимала кроме того, что революционные беспорядки заключали в себе угрозу и специально династического свойства. Однако в этом последнем отношении в ней больше всего страдали чувства жены к мужу; здесь, кроме горячей, преданной любви ее к нему, затрагивалось и ее ревнивое отношение к мужу, как к земному отражению религиозного выражения идеи Помазанника Божия. В этой духовной сфере своего мировоззрения Она безусловно способна была принести в жертву не только себя, но и детей, и все, что было в ее средствах и силах, лишь бы оградить его и послужить ему до конца…
Не дождавшись утром 28 февраля Государя, Императрица послала просить прийти к ней князя Павла Александровича.
С Павлом Александровичем у Их Величеств были дружественные отношения до его женитьбы. Он бывал у них часто, запросто, как член семьи. Но женитьба его на Пистолькорс испортила их отношения. Супруга Павла Александровича не была принята ими, почему и Великий князь перестал посещать Их Величества. Однако потом отношения улучшились, и Павел Александрович снова стал приходить один. Но затем, со времени убийства Распутина, Великий князь опять перестал бывать, так как Государыня отказалась принять его, ибо, хотя он и не участвовал непосредственно в убийстве, но о предстоящем участии в нем своего сына знал и не удержал его.
Теперь невероятное беспокойство за судьбу Государя заставило Императрицу забыть все прошлое, и она обратилась к Великому князю. Павел Александрович приехал тотчас же, но ничего определенного сказать о Государе тоже не мог; ему было известно лишь, что Император выехал из Могилева, но на станции Дно поезд был задержан и направлен обратно, кажется, на Могилев. Павел Александрович сообщил Государыне кроме того, что политическое положение настолько серьезно и опасно что, пожалуй, только немедленным дарованием конституции можно еще предотвратить падение династии.
Но что было пользы говорить об этом Государыне? Для нее все сосредоточивалось на одной мысли – где теперь Государь, что с ним? Без него она была ничто. В нем для нее был и бесконечно любимый муж и отец ее детей и бесконечно почитаемый Венценосец ее религиозного мировоззрения. При нем она могла быть громадной духовной силой в борьбе с «завистью диаволи», без него – она ничто. Она в эти дни чувствовала и понимала свое страшное одиночество и переживала в нем все муки, одновременно постигшие ее: болезнь детей, опасное состояние сына, революцию вокруг трона, звериный рев черни вокруг семьи и полное неведение о судьбе мужа. «Мука Императрицы в эти дни смертельной тревоги, – говорит свидетель Жильяр, – когда без известий от Государя она приходила в отчаяние у постели больного ребенка, превзошла все, что можно себе вообразить. Она дошла до крайнего предела сил человеческих; это было последнее испытание, из которого она вынесла то изумительно светлое спокойствие, которое потом поддерживало ее и всю ее Семью до дня их кончины».
В таком мучительном состоянии прошли дни 28 февраля и 1 марта. Только в середине 2 марта к Государыне пришел обер-гофмаршал Бенкендорф и доложил ей, что из Петрограда получены сведения о добровольном отречении Императора, за себя и за сына, от престола в пользу Великого князя Михаила Александровича. Императрица, опасаясь, что эти известия являются лишь плодом слухов, снова послала за Великим князем Павлом Александровичем, который подтвердил ей доложенное Бенкендорфом и сообщил некоторые подробности, сопровождавшие отречение Императора в Пскове.
Государыня не поверила в добровольность отречения. Она знала по себе, что в их жизни важные решения вынуждаются не всегда грубым физическим насилием, а и умышленно-преднамеренным поведением окружающих, подчеркивающих остроту сознания и гнета ужасного идейного одиночества. Она понимала, что в такую жестокую обстановку мог быть поставлен и Царь; она понимала, что он должен был к тому же все время ощущать смертельное беспокойство за участь ее, за участь своей Семьи, находящейся во власти взбунтовавшейся черни. Ей вспомнился этот кошмарный, грозный вечер 27 февраля, когда она тоже оказалась одинокой, хотя и была окружена доброжелательными людьми. А он?.. Он был в эти дни совершенно одинок и даже ее с ним не было.
Отчаяние Государыни превзошло все, что можно себе представить. Но ее стойкое мужество не покинуло ее даже теперь. Она сверхчеловеческой силой воли подавила в себе свое страдание и, как всегда, отдала все свое время служению своим детям, ничем не выдавая перед ними своего состояния, чтобы не обеспокоить их, так как больные ничего не знали о том, что случилось со времени отъезда Государя в Могилев, в Ставку. За эти дни она сильно похудела и состарилась, но наружно сохраняла спокойствие и выдержку; лицо ее побледнело и заострилось, глаза лихорадочно горели, но в них видны были следы частых слез; видимо, она у себя наедине много и горько плакала. Приближенные, желая выказать ей свои симпатии, пытались облегчить ее страдания теплыми и сердечными словами, но она, указывая на распятие Христа, отвечала им:
«Наши страдания – ничто. Смотрите на страдания Спасителя, как Он страдал за нас. Если только это нужно для России, мы готовы жертвовать и жизнью, и всем».
3 марта, наконец, Государыня получила от Государя из Пскова короткую записку, в которой он сообщал ей о своем отречении, прибавляя, что надо быть готовыми в будущем всему покориться.
Последнего тогда Государыня не поняла; оно стало ясным ей через пять дней. Но в общем его записка ее несколько успокоила, так как она узнала, что он жив и, следовательно, вернется к ней. Она горячо молилась в последующие дни и терпеливо ожидала мужа.
Утром 8 марта в Александровский дворец приехал командующий войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенант Корнилов, в сопровождении лейб-гвардии Петроградского полка полковника Евгения Степановича Кобылинского и личного адъютанта прапорщика Долинского.
В приемную комнату к прибывшим вышел обер-гофмаршал граф Бенкендорф, которому Корнилов сообщил, что он прибыл во дворец по поручению Временного правительства, что необходимо собрать всех лиц Свиты, проживающих сейчас во дворце, и просил доложить Ее Величеству просьбу принять его, генерала Корнилова, и полковника Кобылинского.
Через 10 минут пришедший дежурный камер-лакей доложил, что Государыня Императрица ждет, и повел генерала Корнилова и полковника Кобылинского на детскую половину дворца. При входе в первую же комнату генерал Корнилов увидел Императрицу Александру Федоровну, выходящую из противоположной двери ему навстречу. Ее никто не сопровождал. Генерал Корнилов и полковник Кобылинский остановились и поклонились. Государыня, подойдя к Корнилову, протянула ему руку для поцелуя и кивнула головой незнакомому ей Кобылинскому.
Когда камер-лакей вышел, генерал Корнилов, обращаясь к Императрице, сказал:
«Ваше Величество. На меня выпала тяжелая задача объяснить Вам постановление Совета Министров Временного правительства, что Вы с этого часа считаетесь арестованной. Если Вам что нужно будет, пожалуйста, заявляйте через нового начальника гарнизона, – и он указал рукой на полковника Кобылинского, – которому подчиняется новый комендант дворца штабс-ротмистр Коцебу».
Затем Корнилов приказал Кобылинскому: «Полковник, оставьте нас вдвоем. Сами идите и станьте за дверью».
Полковник Кобылинский вышел.
Тогда генерал Корнилов пояснил Государыне, что настоящее мероприятие вызвано печальной для Правительства необходимостью удовлетворить требование общественного мнения и крайних элементов. Он просил Государыню не беспокоиться, заверяя ее в преданности и такте полковника Кобылинского и в надежности охраны, которая будет назначена для содержания караулов и охраны дворца и Царской Семьи. В заключение он доложил, что Император вернется во дворец вечером на следующий день. После этого Корнилов позвал Кобылинского, представил его Императрице, и оба откланялись. На прощание Государыня протянула руку обоим и, кивнув им, с доброй улыбкой пошла во внутренние покои.
К своему аресту Государыня отнеслась как к вполне естественному и ожидавшемуся ею последствию отречения императора от Престола. Она сразу вспомнила предупреждение Царя в его записке из Пскова и поняла, что именно к этому надо было приготовиться и принять покорно, как и все то, что еще может последовать в дальнейшем. Она поняла, что и эти люди, которые во все царствование мужа боролись с ним за власть и ныне заставили его отдать им ее, сами оказались без власти, без возможности противостать какому-то давлению, которое может заставить их предпринять относительно Царской Семьи еще и другие меры, помимо их воли, помимо их сил. Она почувствовала во всем этом, и в минувшей их борьбе, и в отречении Царя, и в ее аресте, и во всем, что еще предстояло им перенести, Промысел Божий, а не злую волю людей, и поняла, что так должно было быть по воле Его, ее Бога, Всезнающего и Мудрого.
Это чувство, глубоко проникшее во все ее существо, значительно облегчило ей страдания всех предыдущих дней и наполнило ее душу исключительной по религиозности ясностью и светлым спокойствием. Это отразилось сейчас же на ее отношениях ко всем окружающим, которые и почувствовали какой-то величественный покой и мир, как бы исходившие от нее.
Она, видимо, была рада, что для тяжелого дела ее ареста был назначен именно генерал Корнилов, а не кто-нибудь ей не известный. Государь и Государыня были очень высокого мнения о Корнилове, считали его хорошим и честным человеком, исключительным патриотом и героем и доблестным генералом русской армии. В данном случае в Корнилове она видела как бы лицо Временного правительства и была благодарна ему за честность признания своего бессилия, выраженного в мотиве ее ареста. Эту благодарность, создавшуюся в ее душе. Она не смогла не выразить в словах, обращенных к Жильяру, сейчас же по уходе от нее Корнилова:
«Дал бы Бог им (членам Временного правительства) справиться с тяжелой задачей. Народ добрый и хороший, но его подняли сейчас злые люди, пользуясь его «простотой и утомлением от войны».
Но более всего она была обрадована сообщением Корнилова о скором возвращении Императора – значит, его не разлучат с ней, с Семьей. Она считала, что теперь настало время сообщить обо всем происшедшем детям и предупредить их о скором возвращении отца. Самое трудное для нее в этой задаче было говорить о всем наследнику Цесаревичу; Он был еще ребенком, был так привязан к отцу, что невольно мог вывести ее из необходимого спокойствия и она, потеряв сдерживающую силу воли, могла разрыдаться как женщина, как мать, а это сильно взволновало бы больного и могло ухудшить его состояние. Вместе с тем Государыня понимала, что Император вернется в тяжелом душевном состоянии, а потому ей хотелось подготовить ему в среде детей тот семейный уют, покой и ласку, которые облегчили бы Государю перебороть страдания пережитых дней и ужас отречения от престола. Поэтому тотчас по уходе Корнилова она позвала к себе Жильяра и, сообщив ему об ее аресте, добавила:
«Император приезжает завтра, нужно предупредить Алексея, нужно сказать Ему все… Не возьметесь ли Вы сообщить ему, а Я пойду к дочерям».
Вот как рассказывает сам Жильяр о своей беседе с Алексеем Николаевичем.
«Поздоровавшись с Цесаревичем, я сказал ему, что Император завтра возвращается из Могилева и больше не поедет туда.
“Почему”? – спросил удивленно Алексей Николаевич.
Потому, что Ваш Отец не хочет больше командовать армией, – ответил я. Это известие сильно взволновало Его Высочество, так как он любил ездить с отцом в Ставку и проводить время там среди собиравшихся к нему мальчиков его возраста. Выждав некоторое время и дав ему несколько освоиться с первым известием, я продолжал:
“Знаете, Алексей Николаевич, Ваш отец не хочет быть больше Императором”.
Он посмотрел на меня удивленно, желая прочесть на моем лице, что могло случиться. Тогда я, поясняя, добавил ему, что Император очень устал и последнее время у него было слишком много всякого рода неприятностей и затруднений.
«Ах да! Мама говорила, – ответил Цесаревич, – что его поезд был арестован, когда он ехал сюда. Но после папа будет опять царствовать?»
Я объяснил ему, что Государь отказался от престола в пользу Великого князя Михаила Александровича, который также отказался в свою очередь. Я пояснил, что в Петрограде образовалось Временное правительство, которое будет временно управлять страною до созыва Учредительного собрания, которое выскажет мнение народа, и тогда, быть может, Великий князь Михаил Александрович будет избран Царем и вступит на престол.
Он слушал меня чрезвычайно внимательно, видимо, хорошо понимая происшедшую перемену, сильно волновался и весь раскраснелся, но ни слова о себе не спросил.
Я еще раз убедился в скромности этого мальчика, никогда в тяжелые минуты Семьи не думавшего о себе».
Нельзя не отметить здесь слов из показаний госпожи Битнер о Наследнике Цесаревиче:
«Я не знаю, думал ли он о власти. У меня был с ним разговор об этом. Я ему сказала: “А если Вы будете царствовать?” Он мне ответил: “Нет, это кончено навсегда”».
Очевидно, что это убеждение Алексея Николаевича было внушено ему родителями и служит ясным показателем глубокой честности Отца и Матери, доведших принятое на себя обязательство до конца, даже в воспоминании Сына.
Генерал Корнилов, выйдя от Императрицы, прошел в приемную комнату, где были собраны все наличные чины Свиты, проживавшие во дворце, и, поклонившись всем общим поклоном, сказал:
«Господа, вот новый комендант. С этого момента Государыня, по постановлению Совета Министров Временного правительства, считается арестованной. Кто хочет остаться и разделить участь арестованной, пусть остается. Но решайте это сейчас же. Потом во дворец уже не впущу».
Здесь присутствовали: статс-дама Нарышкина, фрейлины графиня Гендрикова и баронесса Буксгевден, гоф-лектриса Шнейдер, обер-гофмаршал граф Бенкендорф, заведовавший благотворительными делами Государыни граф Апраксин, командир Сводного Его Величества полка Свиты генерал-майор Ресин, лейб-медик Их Величеств доктор Боткин, врач наследника Цесаревича доктор Деревенько и наставник наследника Цесаревича Петр Жильяр.
На слова, обращенные генералом Корниловым к свитским, генерал Ресин тотчас же заявил, что он уходит. Все остальные пожелали остаться и разделить участь арестованной.
Генерал Корнилов объявил, что в 4 часа дня ворота дворца закроются и произойдет смена частей личной охраны революционными войсками. После 4 часов дня все оставшиеся во дворце чины Свиты будут…считаться арестованными и будут подвергнуты тому же режиму, который будет установлен его инструкцией для Августейшей Семьи.
Когда сведения о предстоящей смене достигли Сводного полка, полковник этого полка Лазарев не выдержал и разрыдался перед полком. Он выпросил у генерала Корнилова разрешение пойти проститься с Государыней, а затем, не переставая рыдать, вынес знамя Сводного полка из приемной комнаты дворца в казармы. Большинство офицеров и солдат этого полка плакало и заявило, что готовы по первому слову Государыни защитить Ее. Так как настроение этих доблестных охранников приняло несколько повышенное состояние, то сочли нужным доложить об этом Государыне, которая по телефону передала полку, что он должен безропотно подчиниться распоряжениям Временного правительства и честно служить до конца на благо Родины.
Инструкция, утвержденная в этот день генералом Корниловым и устанавливавшая режим для заключенных, ограничивала свободу сношений Августейшей Семьи с внешним миром. Корреспонденция должна была проходить через руки коменданта дворца. Дворец и парк, к которому примыкал дворец, оцеплялись полевыми караулами. Из дворца члены Августейшей Семьи могли выходить только в парк; гулять в парке разрешалось с утра до наступления темноты. Никаких других ограничений инструкцией генерала Корнилова не устанавливалось. Вмешательство чинов новой комендатуры и охраны во внутренний распорядок жизни Семьи, кроме вышеуказанного ограничения времени выхода из дворца, инструкция генерала Корнилова не допускала.
В 4 часа дня, после смены частей охраны, генерал Корнилов уехал из дворца и закрывшиеся за ним дворцовые ворота замкнули на веки вечные свободу Августейшей Семьи Государя Императора Николая Александровича Романова.
Драма духа. Отречение. Арест
Отъезд Государя из Могилева 27 февраля задержался первоначально сношениями с Петроградом и необходимыми беседами с генералами Алексеевым и Ивановым, а когда, наконец, около 9 часов вечера Император потребовал, чтобы поезд Его был отправлен не позже 11 часов вечера того же дня, Ставка заявила, что по техническим причинам поезд можно отправить не раньше 6 часов утра 28 февраля.
В Петрограде вечером 27 и ночью на 28 февраля шли переговоры между Думским временным исполнительным комитетом и советом рабочих депутатов об условиях, на которых совет соглашался уступить прерогативы власти Думскому Комитету, дабы устранить опасность двоевластия. Хотя окончательное соглашение было достигнуто только к утру 2 марта, но уже на первом совещании выяснилась необходимость устранения Императора Николая II.
Действительно, поезд Государя был отправлен из Ставки в 6 часов утра 28 февраля. В это время комиссаром и распорядителем движения на железных дорогах уже был назначен Временным Комитетом член Государственной Думы А. А. Бубликов, которому подчинились все железнодорожные служащие линий Петроградского района и указания которого в точности исполнялись с утра 28 февраля. Вследствие этого и движение поезда Императора оказалось во власти распорядителей Временного комитета.
Столкнувшись с революционным творчеством социалистов, почувствовав, что распропагандированные пролетарские массы столицы по импульсу низменных инстинктов не только не пригодны, но даже опасны для проведения мало-мальски организованной революций в масштабе ограничения ее в рамках изменения самодержавного строя в конституционно-монархический, к чему только и стремились руководители «цензовых» партий прогрессивного блока, конституционалисты всех оттенков Государственной Думы, как было указано, отказались от дальнейшего проведения своих целей революционным порядком. Но от достижения своих целей они не отказались, а наоборот, представившаяся им опасность возможности развития революции в крайнем социалистическом и даже просто в анархическом направлении заставила их прийти к убеждению, что их долг спасти теперь революцию от этих крайностей, которые слишком очевидно угрожали способности России продолжать внешнюю войну, и остановить анархический ход революции сохранением за собой во что бы то ни стало руководительства событиями. Нельзя не признать, что положение, в котором оказались восставшие против Помазанника земли русской бояре-западники, было ужасно, а потому нельзя не поверить искренности Милюкова, который говорил, что «власть берется нами в эти дни не из слабости к власти». Но нельзя и не признать, что основанием этого положения являлось отступничество русских европейцев-язычников от своего Бога, от «Бога земли русской»; за решение остаться отступниками до конца, за этот свой грех они и понесли заслуженную кару.
Хотя необходимость устранения Императора Николая II была принята как будто всеми конституционалистами, но, как говорит Шингарев, «только исполнение этого решения затягивалось». Затягивалось, во-первых, потому, что, оказавшись перед действительным лицом народной революции», значительная часть бояр-западников боялась этой меры, которая могла не остановить революции в желательных для них пределах, а углубить ее в пользу социалистов, и, во-вторых, по причине того, что, вернувшись к эволюционному порядку достижения своих целей, конституционалистам надо было добиваться добровольного отречения Императора от престола и добровольного изменения им самодержавного строя государства. А так как попытка их добиться этого письменными представлениями в течение 26 и 27 февраля не только не имела желательного для них результата, а, напротив, могла привести к возможности создания для Царя почвы для нового слияния его с народом, то перед ними стал вопрос о необходимости добиваться своих вожделений путем личных переговоров с Государем, которых бояре-западникн также боялись. зная по опыту 1916 года силу исключительного влияния чистоты и благости, исходивших от облика Монарха, как Помазанника Божия. Затем, в-третьих, опасаясь личного влияния Царя, конституционалисты не доверяли друг другу и не могли остановиться на разрешения вопроса, на кого именно возложить миссию личных переговоров с Государем. Родзянко обещал сам выехать на свидание с Царем, но конституционалисты не доверяли прочности Родзянко в конституционных принципах. Кроме того большинство руководителей просто уклонялось от этой миссии, опасаясь принять на себя ответственность в истории России в случае, если отречение Царя поведет не к усмирению революции, а к ее углублению, к вовлечению России в анархию и к утверждению в потомстве определенного заключения, что идеи конституционалистов шли вразрез с идеями народа «всея земли», вследствие чего цели их приводили не к благу родины, а к определенному вреду ей. Нежелание выставить в будущей истории России партийные политические лозунги скомпрометированными, руководители партий уклонялись от сознававшегося ими рискованного шага. Многие, может быть, в глубине своей совести, еще не вполне ослепленной партийностью, сознавали роковое заблуждение, чувствовали преступность увлечения и сожалели о слишком поспешном революционном выступлении в утро 27 февраля, что и сдерживало их внутренней силой от активного участия в вынуждении отречения Царя от престола. Наконец, в-четвертых, конституционалисты не могли прийти к соглашению, кем заменить Николая II. Избрав окончательно эволюционные пути для своей деятельности, они не хотели уклоняться слишком от законной преемственности власти, дабы самим не давать поводов к зарождению в недостаточно объединенном революционном интеллигентном обществе Петрограда тенденций к расколу личного начала и выдвижению различных претендентов по симпатиям разных кругов и салонов. Законным преемником являлся Алексей Николаевич и на нем сходилось мнение большинства конституционалистов, подходивших к вопросу о политической точки зрения. Но с этим именем была связана необходимость разрешения вопроса, а кто будет временно регентом. Кроме того, всем была известна безнадежная болезненность наследника Цесаревича и все отлично понимали невозможность полного удаления влияния родителей на сына. Были партии, выдвигавшие регентом Великого князя Николая Николаевича, другие были за регентство Великого князя Михаила Александровича. Военные элементы революционного общества тогда же стали выдвигать преемником Николая II или Великого князя Михаила Александровича, или Великого князя Дмитрия Павловича. Наконец, с первого же дня революции сам себя начал выдвигать Великий князь Кирилл Владимирович, пытаясь популяризироваться демократичностью своих убеждений и поступков. Словом, единой мысли и решения по этому вопросу в среде бояр-западников не было, и надо было выиграть время, чтобы договориться и остановиться на чем-нибудь одном; нежелательное же для конституционалистов «углубление революции» шло настолько быстро, что пока они успевали договориться по одному вопросу, давление, исходившее из совета депутатов, вынуждало их сдавать свои позиции и перерешать вопрос снова. Наконец, в-пятых, выбитые после своего единственного «революционного творчества» с позиции действительных «народных представителей» революционной России, они нуждались при создавшейся обстановке в некотором времени, чтобы путем условного соглашательства с Советом рабочих депутатов закрепиться хотя бы внешне в положении руководителей «народной революции» и показать Государю солидарность с ними «народной революционной массы».
Вот какими обстоятельствами объяснялась «затяжка» в исполнении решения Временного исполнительного комитета вынудить Императора Николая II отречься от престола.
Исследование не располагало данными, позволяющими прийти к определенному заключению – было ли достигнуто во Временном исполнительном комитете в целом какое-либо формулированное решение по вопросу о преемственности власти, в чем заключалось это решение и явилась ли поездка Гучкова и Шульгина в Псков официальным актом, исходившим от Временного комитета с его полномочиями, или самочинным решением, шагом, соответствовавшим мнениям, вообще тогда обсуждавшимся, но еще не вылившимся в конкретные формы определенного постановления распорядительного органа Государственной Думы. Судя по словам Шульгина: «А.И. Гучков и я решили отправиться в Псков», можно предположить, что поездка была предпринята этими двумя революционными представителями по собственной инициативе. Слова же его: «мы выразили согласие на отречение в пользу Михаила Александровича», казалось, должны были бы опираться на какие-то широкие полномочия, данные им Временным исполнительным комитетом или каким-нибудь другим верховным революционным органом. При отсутствии же таковых полномочий истории придется признать действие Гучкова и Шульгина одним из тех своеобразных революционных явлений, когда руководители уличной толпы присваивают себе право говорить от имени всего народа.
Но если вопрос о правомочиях Гучкова и Шульгина остается пока еще открытым, то в отношении вполне определенного влияния Временного комитета на порядок движения Императорского поезда события 28 февраля и 1 марта не оставляют сомнения. Благодаря техническим причинам, вызвавшим задержку в отправлении поезда из Могилева на 9 часов, Временный исполнительный комитет, во-первых, узнал о намерении Государя вернуться в Царское Село к своей Семье и, во-вторых, получил возможность принять необходимые меры к недопущению свидания Императора с женой и к инсценировке Государю в пути между Могилевом и Царским Селом размеров и характера «народной революции», направленной против Верховного Носителя самодержавной формы правления. В то же время имелось в виду под разными предлогами задержать поезд в пути и этим выиграть время, необходимое как для закрепления своего положения, так и для постановки Царя перед якобы совершившимся по воле народа фактом.
Комиссар Бубликов выполнил задачу блестяще. Императорский поезд следовал, встречаемый, по обыкновению, всюду губернаторами и старшими железнодорожными агентами. Но, прибыв на станцию Дно, Государю было доложено, что дальнейшее следование в этом направлении невозможно вследствие порчи пути восставшим населением. Поезд повернул на Бологое, намереваясь через Тосно выйти к Царскому Селу. На станции Малая Вишера Государю было доложено, что Тосно занято революционными войсками с артиллерией и пулеметами. Внешне получалось такое впечатление, что гражданская и железнодорожная администрация всюду честно выполняет свой долг подданных, но население и войска подняли революцию и занимают враждебное по отношению к Государю положение.
Государь, по свидетельству лиц, его сопровождавших, сохранял в дороге внешнее спокойствие. Приняв в Могилеве определенное решение, он горячо ждал встречи с Родзянко и страстно стремился скорее быть в кругу своей Семьи и с ней вместе разделить будущие испытания и тревогу. Сознание новым актом любви отметить свое Самодержавное служение на благо народу рождало в нем, по-видимому, даже радостное настроение, и он особенно приветливо относился к лицам, обслуживавшим поезд и не принадлежащим к постоянному кругу его приближенных. Во время остановок на станциях он выходил и почти всегда с Долгоруковым ходил взад и вперед по перрону, ласково отвечая на приветствия публики и встречавших его лиц. Он весь был полон предстоящим соединением с Семьей и светлым чувством достижения нового слияния с горячо любимым им своим народом.
Сведения, полученные на станции Дно, было первым жестоким ударом Его бесконечному чувству любви к народу. Он, чистый сердцем сам, поверил этим сведениям. Да и какие основания имел бы он им не верить. Он не считал их направленными только лично против него, как против Самодержавного Монарха. Его, видимо, угнетала мысль об отсрочке свидания с Родзянко и о необходимости терять время на совершение кружного пути, так как ему доложили, что для следования поезда приготовлен путь через Бологое на Тосно. Его удивило только – почему не был избран путь через Псков, Гатчину, вдвое короче первого. Однако стесняясь, как всегда, обременять железные дороги, обслуживавшие фронты, своими поездами, он покорился, и поезда пошли на Бологое.
Когда глубокой ночью с 28 февраля на 1 марта на станции Малая Вишера ему доложили, что Тосно занято восставшими революционерами и следовать дальше в этом направлении нельзя. Он понял… Он понял, что в Петрограде боятся его приезда в Царское Село; боятся влияния на него жены… Ведь о всех циркулировавших в столице гнусных сплетнях он знал очень хорошо. Он понял, что все те, кто писал ему в Могилев о необходимости уступок, находятся всецело под влиянием этих сплетен и боятся его соединения с женой.
И это была правда.
Он понял, что под влиянием этих сплетен и клеветы движение, идущее сверху, направлено лично против него, против Николая Александровича, и против его жены, Александры Федоровны. Что на почве тех же сплетен и той же лжи смущены руководителями войска, рабочие, население Петроградского района. Он понял весь ужас и всю опасность распространения и утверждения этой клеветы в народных массах, в смысле деморализации масс, деморализации утомленного долгой, тяжелой войной народа, тыла, армий. Он понял неминуемость разложения фронта под влиянием яда клеветы, потерю Россией боеспособности для продолжения внешней борьбы, гибель государства, гибель Богом вверенного Ему народа.
И это тоже была правда.
Надо было остановить распространение заразы… Остановить немедленно опасность… Остановить какой бы то ни было ценой…
Но какой?
Он почувствовал, что Промысел Божий требует от него большой жертвы, высшего доказательства своего исключительного служения вверенному народу… предела любви к нему.
Он понял, что как Помазанник Божий и как Царь Русского государства, при обстоятельствах, когда руководящие круги населения, отвергнув Божественность власти, стали между ним и народом «всея земли», он может и должен принести в жертву для будущего блага России самого себя…
В этом безграничном порыве предельной любви к России Государь отказался сразу от всяких личных побуждений, от страстного стремления видеть свою семью и защитить ее от опасности, среди которой она находилась в Царском Селе. Он был в этот момент только русским Помазанником Божьим… Он был только для России.
Дабы приступить сейчас же к выполнению последней жертвы и успокоить прежде всего ослепленных руководителей, он отказался от всякой мысли ехать в Царское Село и приказал передать генералу Алексееву его поручение просить Родзянко приехать на станцию Дно, куда он приказал немедленно вернуть Свой поезд, и откуда, в зависимости от результатов переговоров с Председателем Государственной Думы, он мог направиться или в Ставку, или в Царское Село к Семье, или в Псков, как ближайший пункт, откуда можно было войти в связь со всеми по прямому проводу. Остаток ночи прошел для него в мучительных мыслях за будущую судьбу России.
На станции Дно Государь не встретил Родзянко; ему сообщили из Государственной Думы, что поезд еще не выходил из Петрограда и неизвестно когда Родзянко сможет выехать. Зато Государь узнал о низложении Совета Министров, о сформировании Временного исполнительного комитета, о принятии Комитетом в свои руки «восстановления государственного и общественного порядка», об аресте Комитетом некоторых министров и высших должностных лиц, о возглавлении этого Комитета самим Родзянко и о решении военных властей Петрограда прекратить вооруженную борьбу против Временного исполнительного комитета.
Стремясь как можно скорее провести свою идею и уничтожить почву для продолжения распространения опасной агитации, опирающейся на элементы злостной клеветы, при отсутствии возможности скорой личной встречи с Родзянко, порыв Государя направился, естественно, к Пскову, как к ближайшему пункту, откуда можно было войти в непосредственную связь с Петроградом и Могилевом. Там же от генерала Рузского, главнокомандующего Северным фронтом, он рассчитывал получить и более точные сведения о настроении войск, о степени проникновения в их ряды клеветы, направленной лично против него, а равно и предполагал ознакомить его и остальных главнокомандующих со своим решением идти до предела жертвы и любви, лишь бы удержать фронт от разложения, а страну от гражданской, братоубийственной междоусобицы. Родзянке он приказал сообщить, что едет в Псков, где и будет ожидать его.
Время с момента выезда со станции Дно и до 3 часов 2 марта прошло для Императора в исключительной по силе душевной борьбе, интенсивность коей постепенно возрастала по мере того, как разъяснялось гражданско-политическое положение, создавшееся вокруг носившегося им высокого сана Российского Самодержавного Монарха, соответственно чему все более и более обострялся характер той жертвы, которую он решил принести для спасения своего народа и своего горячо любимого Отечества. Прочувствовать до конца сущность этой душевной борьбы, постигнуть в полной мере ее глубину и духовность, нам, людям не отмеченным Богом, не дано. Мы можем приближаться к ее содержанию лишь через силу веры, очищение помыслов, как подходим к принятию таинства, не имея на себе освящения его совершать. Мы можем приближаться к постижению ее духовности, следуя историческими путями, сложившими идеологию о власти русского народа, следуя по путям мудрости и провидения тех из гениальных русских людей, которым Богом была дарована способность духовными очами и сердцем постигать высшие таинства в их земной жизни. Эти пути, эти идеи гениальных людей для блага русского народа, для смысла русской государственности вечны. Сойти с них, отказаться от них – значило бы отказаться от будущего величия России, тесно связанного с ее славой, славой от Бога, а не от человеков.
Пушкину, прозревшему гением своего ума, что в политическо-гражданском отношении «Государство без полномощного монарха – автомат». Богом приоткрылось и высшее духовное значение Монарха на земле. В упоминавшейся уже выше оде, посвященной Императору Николаю I, гениальная духовная прозорливость Пушкина уподобила высшее значение Монарха древнему Боговидцу Моисею, но Боговидцу не во имя правосудия, каковым был Моисей, а Боговидцу во имя небесной любви, каковым явился на земле Христос. «Тот из людей, – говорит Гоголь, – на рамена которого обрушилась судьба миллионов его собратий, кто страшною ответственностью за них перед Богом освобожден уже от всякой ответственности перед людьми, кто болеет ужасом этой ответственности и льет, может быть, незримо такие слезы и страждет такими страданиями, о которых и помыслить не умеет стоящий внизу человек, кто среди самых развлечений слышит вечный, неумолкаемо раздающийся в ушах клик Божий, неумолкаемо к нему вопиющий, тот может быть уподоблен древнему Боговидцу, может подобно ему разбить листы своей скрижали, проклявши ветренно-кружащееся племя, которое вместо того, чтобы стремиться к тому, к чему все должно стремиться на земле, суетно скачет около своих же, им самим созданных кумиров. Но Пушкина остановило еще высшее значение той же власти, которую вымолило у Небес немощное бессилие человечества, вымолило ее криком не о правосудии небесном, перед которым не устоял бы ни один человек на земле, но криком о небесной любви Божьей, которая бы все умела простить нам – и забвение долга нашего, и самый ропот наш, все, чего не прощает на земле человек».
Разве Николай II не приближался к образу этого Боговидца по «небесной любви»? Не слышится ли в словах молитвы, найденной в среде его Семьи, эта сила всепрощающей «небесной любви»:
И у преддверия могилы
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов.
А в словах акта об отречении:
«Во имя горячо любимой родины призываем всех Наших верных сынов отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России».
А в словах его прощального приказа войскам:
«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения моего за себя и за сына моего от престола Российского власть передана Временному правительству… Да поможет ему Бог вести Россию но пути славы и благоденствия… Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей Великой Родине. Да благословит Вас Господь Бог и да ведет Вас к победе святой великомученик и Победоносец Георгий» – разве не сверкает небесной чистотой и беспредельностью эта всепрощающая любовь к своему народу, к своей Великой Отчизне. Разве не чувствуется в них тайна той духовной силы, той высшей мощи, которые не даются всем «стоящим внизу» и которые, возвышая Императора Николая II над его «собратией», делали его ревностным и убежденным служителем заповеди о любви Того, Который Сам есть любовь.
Да, он нес тоже в своих руках скрижали, на которых всей историей Российского государства, руководимой Промыслом Божьим, были начертаны величественные слова завета для русского народа всея земли: «Слава и Власть над Тобою – от Бога». Он был отмечен Всевышним Творцом для этой ответственной и тяжелой задачи на земле. Ему, Николаю Александровичу Романову, из многих миллионов людей русского народа было указано Мудрым Промыслом стать на земле, по выражению Пушкина, «выше всех и даже выше самого закона». Почему именно ему? Почему не другому… В этом тайна того чуда, которое видится верующими христианами в руководстве судьбами народов Высшего Промысла. Разве не видится верующему это чудесное руководительство хотя бы в избрании на Царство Михаила Федоровича? Послушайте, как чисто, в духе мировоззрения русского православного народа отмечает это Гоголь: «Как явно тоже оказывается воля Бога – избрать для этого фамилию Романовых, а не другую! Как непостижимо это возведение на престол никому не известного отрока. Тут же рядом стояли древнейшие родом, И притом мужи доблести, которые только что спасли свое отечество: Пожарский, Трубецкой, наконец, князья, по прямой линии происходившие от Рюрика. Всех их мимо произошло избрание, и ни одного голоса не было против, никто не посмел предъявлять прав своих! И случилось это в то смутное время, когда всякий мог вздорить и оспаривать, и набирать шайки приверженцев. И кого же выбрали. Того, кто приходился по женской линии родственником Царю, от которого недавний ужас ходил по всей земле. И при всем том все единогласно, от бояр до последнего бобыля, положили, чтоб он был на престоле. Вот какие у нас делаются дела».
Не дивным ли чудом руководящего Промысла отмечается страшное сродство натур последнего из Романовых Николая II с последним из прямых потомков династии Калиты – Федором Иоанновичем, и не дивно ли сходство обстоятельств царствования этих двух Помазанников Божьих, предшественников великих внутренних смут и разорений земли Русской! Оба они исключительные образы простых русских людей громадной религиозной силы, насыщенной страстным стремлением служить своему народу в путях бесконечной Евангельской любви. Оба умны и мудры, но у обоих страшное превышение духовно-нравственных побуждений над волей и характером в гражданско-политических решениях, у обоих отсутствие этого равновесия является основанием трагедии царствования. Оба становятся жертвами боярских происков и вожделений. Обоим определяются государственные и личные страдания из-за клеветы, которой боярство окружает их жен, и оба, погибая для царствования, порождают величайшие внутренние смуты в своих Государствах, как справедливые искупления вины «за общий земский грех»… Не дивно ли это верующим? Не чудо ли это руководительство Высшим Промыслом судьбами народа нашего? Отвергать руководительство Промыслом русским христианин не может; страницы истории Русского государства слишком явно говорят о воле Промысла.
Волею Божественного Промысла листы скрижали с заветом русскому народу были вручены Николаю Александровичу Романову и со скрижалями в руках он стал Всероссийским Самодержцем Императором Николаем II, Помазанником Божьим земли Русской. «Добрый, хороший, честный и чистый, – говорили о нем свидетели на следствии, – он никому не хотел зла». С открытым сердцем, с горячей любовью он шел навстречу всему, ко всему и ко всем: к приближенному царедворцу и к простому крестьянину и рабочему; к беззаветному служению на благо Богом вверенного ему народа и к ограждению святыни врученного ему великого завета; к выполнению долга Самодержца и Верховного Правителя Государства и к возможности поговорить запросто, слиться, утешить и помочь простому человеку. Здесь, в духовном побуждении подходить ко всему по путям Евангельской любви, он был силен, самостоятелен и постоянен. Движущая сила любви в побуждениях была так величественна и высока, что часто окружавшие его приближенные, придворные, министры, общественные и политические деятели, стоявшая «внизу собратья», не понимали руководивших Государем импульсов, не были способны постигнуть истину и чистоту его побуждений. В духовном свойстве своих желаний он был могуч, велик и самодержавен в полной мере.
«Всегда, бывало, когда обращаешься к нему за практическим разрешением какого-либо вопроса, обыкновенно подумав, он отвечал: «Как жена, я ее спрошу». Так отмечает следствие свойства воли и характера Государя при практическом разрешении гражданских и политических вопросов жизни. Сила и широта его духовных побуждений не вмещались в границах практического проявления им своей воли и характера. Он сознавал это несоответствие. Он чувствовал свою слабость и искал опоры в решениях в других людях. Императрица, разделявшая с ним тайну Помазанничества, понимала его до конца и силой своей воли согласовывала идею решения с широтой и духовностью его побуждений. Дух и идея решения гармонировали и, когда исполнение решения исходило только от них, гармония, чисто звучавшая с высоты престола, вызывала в душе народа величественный трепет и пробуждала его духовные силы на героические подвиги служения своему государственному единению. Так было, например, в день посещения Государем Государственной Думы, так было на фронте и в деревне в день принятия Государем Верховного Главнокомандования.
Но случаи возможности непосредственного проведения ими решений были очень редки и малочисленны. В них как бы проявлялись для верующего христианина народа русского предупредительные знамения руководящего Промысла Божия, указывавшие на единственные верные пути к источнику истины и славы Российского государства. Они затмились и забылись в повседневной массе тех решений, которые исходили от сотрудничества Государя с другими людьми и приводились в исполнение нормальными или государственным или общественным порядком. А в этом сотрудничестве и в этом исполнении гармония между духом, идеей и исполнением не достигалась.
Почему?
Не ищите ответа человеческого, не ищите оснований причин в бесхарактерности и слабоволии Государя в свойствах Самодержца-человека, не ищите их в качествах правительства, по определению Милюкова, «столь глупого, столь бесчестного, столь трусливого и изменнического», не ищите их в мудрости или тупости, в честности или бесчестии лидеров русской политической общественности или руководителей «революционного творчества» Государственной Думы, охарактеризовавших себя собственными словами и своими минувшими действиями.
«Я убежден, что наш Государь Николай II будет бессмертен в памяти народов и в истории именно тем, что Он ввел наше государство в семью государств конституционных» (Гучков, 1909 г.); «Мы избраны самою передовою частью населения Российской Империи, и уже по одному этому мы должны представлять не только узкие местные и групповые интересы, но и интересы всего государства» (Милюков, 1909 г.); «Имею честь явиться к вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении. Как и весь народ, я желаю блага России. Сегодня утром я обратился ко всем солдатам гвардейского экипажа, разъяснил им значение происходящих событий и теперь могу заявить, что весь гвардейский флотский экипаж в полном распоряжении Государственной Думы» (В. К. Кирилл Владимирович, 1 марта, 4 ч. 15 м. дня, 1917 г.); «Вследствие полного расстройства транспорта и отсутствия подвоза необходимых материалов остановились заводы и фабрики. Вынужденная безработица и крайнее обострение продовольственного кризиса, вызванного тем же расстройством транспорта, довели народные массы до полного отчаяния. Это чувство еще обострилось той ненавистью к правительству и теми тяжкими подозрениями против власти, которые глубоко запали в народную душу. Все это вылилось в народную смуту стихийной силы, а к этому движению присоединяются теперь и войска» (группа выборных членов Государственного Совета, 27 февраля 1917 г.); «Основным лозунгом момента является упразднение старой власти и замена ее новой. В деле осуществления этого Государственная Дума примет живейшее участие» (Родзянко, 27 февраля, 1 ч. дня, 1917 г.); «Весь народ сейчас заключил один прочный союз против самого страшного нашего врага, более страшного, чем враг внешний, против старого режима» (Керенский, 28 февраля 1917 г.); «Прежде всего, православные воины, позвольте мне, как старому военному, поздороваться с вами: «Здравствуйте, молодцы!» (Родзянко, 28 февраля 1917 г.); «Да будет памятен этот день во веки веков» (сказал священник Попов 2-й, благословляя крестом революционные войска 28 февраля); «В последнее время в столице и других больших центрах обнаружилось ослабление подвоза продовольствия по железным дорогам. Это ослабление было в значительной мере временным и вызывалось неблагоприятными условиями погоды и переутомлением служебного персонала… За последние дни одних хлебных грузов ежедневно грузится свыше двух миллионов пудов… За 26 февраля одной муки прибыло 123 тысячи пудов… Таким образом, теперь уже нет никаких оснований тревожиться за обеспеченность столицы продовольствием» (из воззвания комиссара Бубликова 28 февраля); «Признать власть Исполнительного комитета Государственной Думы впредь до созыва учредительного собрания» (председатель собрания офицеров Петрограда полковник Защук, 1 марта 1917 г.); «Аз есмь с вами до скончания века. Аминь. Настало время, когда православное всероссийское духовенство должно подать свой голос в великом народном движении на пути к свету, правде, братской любви и свободе. Православное духовенство Петрограда и всей России призывается к единению с народом. Промедление угрожает православию гневом народа» (Воззвание пастырей, подписанное братством отцов дьяконов города Петрограда); «Я слышу, меня спрашивают – кто вас выбрал? Нас никто не выбирал, ибо если бы мы стали дожидаться народного избрания, мы не могли бы вырвать власть из рук врага. Пока мы спорили бы о том, кого выбирать, враг успел бы организоваться и победить и вас, и нас. Нас выбрала русская революция. Так посчастливилось, что в минуту, когда ждать было нельзя, нашлась такая кучка людей, которая была достаточно известна народу своим политическим прошлым и против которой не могло быть и тени тех возражений, под ударами которых пала старая власть» (из речи Милюкова о новом правительстве, 2 марта, 3 ч. дня, 1917 г.); «Тяжелое переходное время кончилось. Временное правительство образовано. Народ совершил свой гражданский подвиг и перед лицом грозящей родине опасности свергнул старую власть. Новая власть, сознавая свой ответственный долг, примет все меры к обеспечению порядка, основанного на свободе, и к спасению страны от разрухи внешней и внутренней. Неизбежное замешательство, к счастью весьма кратковременное, приходит к концу. Граждане страны! В первую очередь граждане взволнованной событиями столицы должны вернуться к спокойной трудовой жизни. К нормальной жизни должны вернуться и войска. Бдительная охрана ими нового порядка возможна и особенно ценна, когда войска будут готовы по первому зову правительства явиться, куда надобность укажет… 4 марта назначить парад войскам Петроградского гарнизона, который примет Временное правительство» (Приказ Временного комитета Государственной Думы, 2 марта 1917 г.); «Товарищи! доверяете ли вы мне? Я говорю, товарищи, от всей глубины моего сердца, я готов умереть, если это будет нужно. Товарищи, ввиду организации нового правительства, я должен был немедленно, не дожидаясь вашей формальной санкции, дать ответ на сделанное мне предложение занять пост министра юстиции. Товарищи, в моих руках находились представители старой власти, и я не решился выпустить их из своих Рук… Товарищи, время не ждет, дорога каждая минута, и я призываю вас к организации, к дисциплине, к оказанию поддержки нам, вашим представителям, готовым умереть для народа и отдавшим всю свою жизнь народу» (из заявления Керенского в совете рабочих депутатов, 3 марта 1917 г.).
Основания причин не в воле и власти человеческой… Они принадлежат воле Бога, лежат в Промыслах Всевышнего Творца и руководятся Им. Это тайна Божественной Мудрости, которая непостижима для ума человека и принимается им верою в начало всего от Единого Бога.
И этой Высшей Мудростью было определено нести скрижали Божественного завета русского народа Николаю Александровичу Романову, именно таковому по свойствам, качествам и натуре, каковым он был в своей жизни и в своем государственном служении народу «всея земли». Созданный по человеческой природе для семейной жизни, Государь, как человек, желал только одного – жить в своей Семье покойной жизнью семьянина, и принял тяжелый крест, назначенный ему Богом, с полной покорностью и с твердой верой в силу и руководительство всем Божьяго Промысла; сознавая свою человеческую слабость и немощность. Он по своей духовной силе и вере ни разу не возроптал:
«О Боже! зачем поставил Ты меня Царем!»
В несоответствии величественных духовных побуждений «Боговидца по небесной любви» с слабостями и несовершенствами человеческой натуры крылись основания той страшной душевной борьбы, которую пережил Государь в часы, предшествовавшие отречению. Обстановка последних двух суток, поставившая его в положение полного душевного и физического одиночества, оторвавшая и изолировавшая его не только от непосредственного соприкосновения, но и от возможности сношения с близкими и дорогими ему людьми, постепенно лишала его надежды справиться со своей внутренней неуравновешенностью, которую он так хорошо чувствовал и сознавал в себе и которой мучился и страдал всю свою жизнь. Это не было страдание за себя, за судьбу и участь своих близких, бесконечно и горячо любимых жены, детей; нет, над всеми его чувствами к своей Семье, к своему сыну преобладало одно, сильнейшее и всеобъемлющее чувство, чувство любви к России, к вверенному ему Богом народу. Он страдал за страдания всех своих подданных, за страдания, которые, по сознанию слабости своей воли, могли быть созданы России, народу им самим; он смертельно болел в этом сознании ужасом ответственности за них перед Богом, ужасом своего бессилия избавить, облегчить их страдания, всецело перелить их на себя. Он страдал как человек, но по его духовному совершенству страдания были сверхчеловеческими, «о которых и помыслить не умеет стоящий внизу человек», как говорит Гоголь.
Созданная вокруг него искусственная обстановка «всенародной революции» против него, кровавые сведения о будто бы кошмарных событиях, развивавшихся в столице, ее окрестностях и в других городах государства, распускавшиеся по линиям железных дорог тревожные, панические донесения и доклады ему представителей революционизировавшихся придворных, приближенных, общественных и политических деятелей, представления соблазнившегося «общественным увлечением» высшего командного состава, все и все, со всех сторон, создавали в его воображении развертывающуюся картину анархии, охватывавшую горячо любимый им народ и постепенно все больше и больше разраставшуюся, углублявшуюся, грозившую залить весь тыл страны, перекинуться на фронт и лишить государство всякой возможности продолжать внешнюю борьбу. И по мере того, как в представлении Государя разрасталась картина охватывавшей страну анархии, в нем беспредельно разрасталось пламя «небесной» любви к своему народу, могучей волной расширяя духовные побуждения и желания спасти его, остановить анархию, направить его снова по руслу мира, благоденствия и славы к тому Свету, из источников Которого питалась его собственная великая любовь к своему народу. Чтобы излить народу свою любовь, Государь был готов на все, готов пожертвовать собой, пожертвовать самым дорогим для себя – своей Семьей, своим сыном, пожертвовать жизнью своей и жизнью своей любимой, дорогой Семьи. Не было в нем житейских пределов, человеческих рамок, которые могли бы вместить в себе силу, чистоту и широту той нечеловеческой любви к ближнему, которая в эти часы начала Его агонии исходила и излучалась из величественности духовных побуждений его Самодержавия и его Помазанничества от Бога.
И сознавая свою человеческую слабость, свою немощность найти соответственное решение, он смертельно томился и непостижимо мучился в душевной борьбе и безнадежном одиночестве этих ужасных часов…
На то была Господня Воля.
Решение, не соответствовавшее ни его духовным стремлениям, ни стремлениям Богом данного ему народа, создали люди: Рузский, Родзянко, Алексеев, Гучков, Милюков, Керенский, Голицын, Великие Князья и сотни, тысячи других «собратий» интеллигентного круга, которые не в состоянии были понять его, но кои в создания решения были руководимы волею Промысла Всевышнего. Те же люди были причиною и тех колебаний в решении, которые предшествовали акту отречения и которые наблюдались в первые часы за ним, когда Государь хотел изменить преемственность власти и снова склонялся на передачу престола сыну. Все это не изменяет основного положения – диктуемые формы не соответствовали духу Помазанника.
2 марта в 3 часа 3 минуты дня, еще до приезда, в Псков комиссаров Гучкова и Шульгина, Государь подписал акт об отречении, в котором режущей яркостью сверкает несоответствие отразившихся в нем величественных духовных побуждений с вынужденной от Него идеей и формой решения:
«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно были ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской Нашей армии, благо народа, все будущее дорогого Нашего отечества требует доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия Наша, совместно со славными нашими союзниками, сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной думой, признали Мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя Верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше Брату Нашему Великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол Государства Российского. Заповедуем Брату Нашему править делами Государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены (принеся в том ненарушимую присягу[10]). Во имя горячо любимой родины призываем всех Наших верных сынов отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний помочь Ему, вместе с представителями народа, Вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России».
Но еще ярче блеснуло указанное несоответствие в последнем приказе Императора 8 марта к своим войскам:
«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска.
После отречения моего за себя и за сына моего от престола Российского, власть передана Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага. В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.
Кто думает теперь о мире, кто желает его – тот изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу Великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагам.
Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей Великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведет вас к победе святой великомученик и Победоносец Георгий».
Любовью, любовью, бесконечною любовью к Родине и своему народу дышат эти оба исторические акта и больно делается за широкую, всепрощающую и умиротворяющую любовь, втиснутую в рамки жалкой, потрепанной, европейской, человеческой формишки. Как-то читая из сердца выходящие слова Царя, чувствуется уже по одним этим документам, что великая любовь не могла удержаться в узеньких рамочках человеческого измышления и избыток ее должен был вырваться из заграждений, созданных людьми для Российского государства, и могучим потоком докатиться до дальних, глухих сел и деревень страны, до сердец простого крестьянина и простого русского человека, и вызвать в них бурный и гневный протест против тех временных вершителей, которые своими «образцовыми» рамками хотели лишить народ русский благости, святости и чистоты этой великой, «небесной» любви своего Помазанника и Боговидца.
Всей слабостью и немощностью своего человеческого существа Царь чувствовал несоответственность решения и свой великий, но Промыслом положенный ему нести грех. Он чувствовал, что в совершившемся решении только начало отвержения себя во имя будущего спасения народа, начало того решения, которое в конечной последовательности вместит в себе полностью всю силу и широту духовного побуждения отдать всего себя и всех своих на благо и славу Великой Родины. Он чувствовал и верил, что милость Промысла Божьего, потребовав от него еще больших испытаний, даст ему возможность в своей Голгофе вместить наконец беспредельность любви к народу и вернуть ему снова скрижали Божественного завета.
С этой верою и мыслью он понес разбитые скрижали по тернистому, тяжелому пути своей агонии к светлому воскресению Помазанника Божья русского народа «всея земли», в свой судный земной день жизни, 17 июля 1918 года.
После отречения, послав короткую записку Государыне с извещением об отречении и с призывом покориться в будущем всему, Государь немедля вернулся в Ставку, в Могилев. Все его мысли были полны тем, как примут войска фронта государственную перемену, вызванную его отречением; он хотел быть ближе к ним на случай необходимости подкрепления с его стороны принятого решения, если бы в войсках начались смуты. В глубине души кроме того он страстно жаждал, чтобы ему позволили продолжать служение в рядах армии, как простому сыну своего Отечества, как первому, готовому на деле показать верность новой власти, лишь бы власть эта смогла довести Россию до победного конца. Он не представлял себе, конечно, в чем выразится испытание, которое будет ему ниспослано Промыслом Божьим, но искал путей его, и это стремление продолжать свое человеческое служение своему народу являлось побуждением развить принятое решение, дабы найти выход клокотавшей в нем любви к своей Родине и идти навстречу путям Промысла, как подсказывало ему его чистое и честное сердце. Он ни минуты не думал о том, чтобы покинуть пределы России, как делали в его положении отрекавшиеся Цари европейских конституционных государств. Мысль эта была ему чужда, так как он должен был бы в этом случае порвать со своим народом, а это в религиозно-нравственном отношении совершенно не вмещалось в существе Государя как сына своей Отчизны и как русского человека, отмеченного Богом в Помазанничестве на царство. Он допустил себя до отречения от престола, до отказа от Верховной власти, но не в его силах и власти было снять Божественное отличие, и весь остаток своей жизни, где бы он ни находился, при каких бы условиях ни протекала его тяжелая жизнь, он продолжал ясно чувствовать Помазанничество, относился к людям с чувством величайшей любви, милости и прощения, вытекавшими из этого высокого значения, и сохранил святость и готовность служения своему народу до последнего момента жизни, до последнего предсмертного вздоха.
Как отречение Государя, так и последующая судьба его, руководимые Промыслом Божьим, исходили не от воли его, Боговидца, а от воли людей, исповедовавших славу и власть от человеков. Чудно для будущей истории России сложилась деятельность и судьба этих людей, возомнивших в гордыне своей, как в древности Израиль, возможным вступить на путь Богоборства в задаче своими человеческими законами вести народ к славе и величию. С ними повторилось то же, что постигало и руководителей Богоборства древнего Израиля – вместо свободных граждан они стали рабами своего «гражданства».
В то время как Гучков еще не остыл от триумфального привоза в столицу конституционной хартии и торжествовал, лелея в себе сладкие грезы о славе от человеков, члены уже успевшего создаться Временного правительства и Исполнительного комитета в смертельном трепете за сохранение какого-либо единения «во имя спасения животишек» уже вынуждены были отречься и от царствования Михаила Александровича и от всяких определенных, не только конституционных, но всяких иных государственно-гражданских положений и принципов основания власти. Милюков и прибывший на совещание Гучков пытались протестовать, громили уступчивость своих коллег, клеймили преступностью социалистические увлечения крайностями, но чувствуя, что и на этот раз столь желанная власть уходит из их рук, не отказались принять портфели министров в новом Кабинете. Временное правительство, без Царя и государственности, установилось никем не выбранное, но допущенное милостью кумира дня – совета солдатских и рабочих депутатов, о чем народ был поставлен в известность тоже двумя историческими актами (в приложении).
Поздно вечером 2 марта с трибуны Екатерининского зала новый министр юстиции А. Ф. Керенский говорил солдатам и гражданам: «Товарищи, свободная Россия не будет прибегать к тем позорным средствам борьбы, которыми пользовалась старая власть. Без суда никто подвергнут наказанию не будет…»
Через два с половиною дня, к вечеру 5 марта, Совет Министров постановил: арестовать бывшего Царя, бывшую Царицу, всех их детей и придворных, которые пожелают остаться при них, и заключить их всех под революционным караулом в Александровском дворце. Причины этого непоследовательного поступка власти вытекали из отсутствия власти у власти — поступить с Царской Семьей более по-европейски и из необходимости удовлетворить требование Совета солдатских и рабочих депутатов.
Это произошло именно 5 марта, что определенно подтверждается показанием свидетеля Кобылинского: «5 марта поздно вечером мне позвонили по телефону и передали приказание явиться немедленно в штаб Петроградского военного округа. В 11 часов я был в штабе и узнал здесь, что я вызван по приказанию генерала Корнилова (знаменитого Корнилова, командовавшего тогда военным округом), к которому и должен явиться. Когда я был принят Корниловым, он сказал мне: “Я Вас назначил на ответственную должность”. Я спросил Корнилова: “На какую?” Генерал мне ответил: “Завтра сообщу”. Я пытался узнать у Корнилова, почему именно я назначен генералом на ответственную должность, но получил ответ: “Это Вас не касается. Будьте готовы”. Попрощался и ушел. На следующий день 6 марта я не получил никаких приказаний. Так же прошел весь день 7 марта. Я стал уже думать, что назначение мое не состоялось, как в 2 часа ночи мне позвонили на квартиру и передали приказ Корнилова – быть 8 марта в 8 часов утра на Царскосельском вокзале. Я прибыл на вокзал и увидел там генерала Корнилова со своим адъютантом прапорщиком Долинским. Корнилов мне сказал: “Когда мы сядем с вами в купе, я вам скажу о вашем назначении”. Мы сели в купе. Корнилов мне объявил: «Сейчас мы едем в Царское Село. Я еду объявить Государыне, что она арестована. Вы назначены начальником Царскосельского гарнизона. Комендантом дворца назначен штабс-ротмистр Коцебу. Но вы будете иметь наблюдение и за дворцом, и Коцебу будет в вашем подчинении».
Временное правительство, безусловно, имело стремление вывезти Царскую Семью за пределы России; оно подходило к этому вопросу, во-первых, с гуманитарной точки зрения, и, во-вторых, в целях дискредитирования Государя в глазах массы населения, в которой, как они хорошо сознавали, несмотря на усиленное распространение клеветнической, грязной агитации продолжала жить духовная преданность своему Монарху и большое недоверие к «преимуществам представительного правления». Но на пути этого стремления стояли три препятствия: нежелание Государя оставлять Россию, болезнь всех детей и отношение к вопросу Совета солдатских и рабочих депутатов. Последний, где председателем был Чхеидзе, а его товарищем министр юстиции Керенский, настаивал на заключении Царя и Царицы в Петропавловскую или Шлиссельбургскую крепость. Стремясь оградить Царскую Семью от последнего и учитывая первые два препятствия, Временному правительству удалось договориться с советом на аресте и содержании Царской Семьи в заключении в Александровском дворце, рассчитывая, что, быть может, впоследствии, при упрочении своей власти, удастся разрешить судьбу Царской Семьи в более благоприятном отношении.
Арест Государыни и детей в Царском Селе и Государя в Могилеве было решено произвести в один день 8 марта. Генерал Алексеев рассказывал, что через него Государь был предупрежден, что Временное правительство признает необходимым его переезд в Царское Село и что для обеспечения безопасности этого переезда в Могилев будут командированы делегаты от Правительства для сопровождения поезда до Царского Села, где также охрану всей Царской Семьи Временное правительство принимает на себя.
Государь понял, что его лишают свободы, и с полной покорностью принял решение новой власти, почувствовав в нем даже некоторое удовлетворение своему духовному состоянию. Больно ему было только, как русскому человеку, быть лишенным права продолжать служить своей Родине в рядах ее армии, но в этом лишении он видел начало искупления, которое преднамечалось ему лично Промыслом Всевышнего Творца. Генерал Алексеев говорил, что он поражался в эти дни тем внутренним покоем, которым, видимо, было проникнуто все существо Царя, который заметно волновался лишь тогда, когда с фронта получались сведения о каких-либо антидисциплинарных явлениях в войсках. Он очень хотел дождаться приезда в Могилев назначенного им Верховным Главнокомандующим Великого князя Николая Николаевича, но это тоже ему не удалось.
8 марта утром в Ставку прибыли командированные Временным правительством комиссары: А. А. Бубликов, С. Т. Грибунин, И. И. Калинин и В. М. Вершинин для выполнения постановления об аресте Государя и перевозке его в Царское Село. Лично к Государю они не заявились и его не беспокоили и ограничились сношениями с генералом Алексеевым. Непосредственная их деятельность выразилась в формировании поезда и отборе тех приближенных лиц, коим было предоставлено сопровождать Царя до Царского Села. Поезд в составе 10 вагонов был составлен таким же образом, как обыкновенно составлялся Императорский поезд, с той разницей, что десятым вагоном, прицепленным в конце состава, был включен вагон комиссаров. В пути правительственные комиссары также не беспокоили Государя своими посещениями. Из лиц Свиты сопровождать Царя было разрешено: гофмаршалу князю В. А. Долгорукову, начальнику походной канцелярии Свиты генерал-майору Нарышкину, флигель-адъютанту герцогу Лейхтенбергскому и флигель-адъютанту полковнику Мордвинову. С поездом ехал, кажется, и командир железнодорожного батальона генерал-майор Цабель. Фредериксу, Воейкову и Нилову сопровождать Государя комиссары не разрешили.
Перед своим отъездом из Ставки Государь пожелал проститься с чинами своего бывшего штаба. По распоряжению генерала Алексеева весь офицерский и классный состав Ставки был собран и выстроен в одной большой зале. Общее настроение всех уже было подавленным. Государь вошел, сделал общий поклон и обратился к собранным с прощальным словом. К сожалению, по-видимому, никто из присутствовавших не записал тотчас же подлинных слов Государя и исследование принуждено ограничиться выпиской из воспоминаний генерала Лукомского, вполне, впрочем, в этой части совпадающих с рассказом об этом эпизоде генерала Алексеева.
«Государь вошел и, сделав общий поклон, обратился к нам с короткой речью, в которой сказал, что благо Родины, необходимость предотвратить ужасы междоусобицы и гражданской войны, а также создать возможность напрячь все силы для продолжения борьбы на фронте заставили его решиться отречься от престола в пользу своего брата Великого князя Михаила Александровича; но что Великий князь, в свою очередь, отрекся от престола.
Государь обратился к нам с призывом повиноваться Временному правительству и приложить все усилия к тому, чтобы война с Германией и Австро-Венгрией продолжалась до победного конца.
Затем, пожелав всем всего лучшего и поцеловав генерала Алексеева, Государь стал всех обходить, останавливаясь и разговаривая с некоторыми.
Напряжение было очень большое; некоторые не могли сдержаться и громко рыдали. У двух произошел истерический припадок. Несколько человек во весь рост рухнули в обморок.
Между прочим, один старик конвоец, стоявший близко от меня, сначала как-то странно застонал, затем у него начали капать из глаз крупные слезы, а затем, вскрикнув, он, не сгибаясь в коленях, во весь свой большой рост упал навзничь на пол.
Государь не выдержал; оборвав свой обход, поклонился и, вытирая глаза, быстро вышел из зала».
В этот же день Государь издал свой прощальный приказ войскам фронта, упоминавшийся уже выше, и простился с приезжавшей к нему в Могилев матерью, вдовствующей Императрицей Марией Федоровной.
При отходе поезда из Могилева на вокзал собралось почти все офицерство и масса местного населения. Царила общая тишина; чувствовалось в настроении собравшихся большое сочувствие к отъезжавшему Императору. Когда поезд двинулся, почти все сняли шляпы, а офицеры взяли под козырек. У многих видны были слезы; многие крестили отходящий поезд.
Государь стоял у окна своего вагона и спокойно, но грустно кивал на прощание головой.
Поезд отошел из Могилева в 4 часа 53 минуты дня 8 марта, всего на 53 минуты позже, чем в Царском Селе закрылись ворота за выехавшим из дворца генералом Корниловым, арестовавшим по постановлению Временного правительства Государыню и Царских Детей.
Трагедия Дома Романовых закончилась, и началась агония Царской Семьи Императора Николая II.
Поезд с арестованным Царем следовал через Витебск, Гатчину, Александровскую и по Царской ветке прибыл в павильон Царского Села 9 марта в 11 часов 30 минут утра.
В пути Государь выходил из своего отделения только в столовую в часы еды. Остальное время он проводил в думах у себя, изредка беседуя с одним князем Долгоруковым. С последним Государя связывали, по-видимому, более глубокие и серьезные чувства, чем простая приближенность по служебной деятельности и верноподданническому отношению князя к Императору. Это казалось особенно как в последовавшей жизни Царя и Долгорукова в состоянии арестованных, так и в одинаковой со всей Царской Семье участи, постигшей Долгорукова. Во всяком случае, преданность Долгорукова была столь исключительной, что может быть поставлена в пример остальным приближенным, сопровождавшим Царя в его переезде из Могилева в Царское Село.
Утром 9 марта, перед подходом поезда к Царскому Селу, Государь собрал всех сопровождавших его придворных и обратился к ним с прощальным словом. Он благодарил их за верную прошлую службу, указал на необходимость беспрекословно подчиниться и повиноваться новому Временному правительству и, пожелав каждому добра в дальнейшей жизни, закончил словами:
«До свидания… Прощайте!»
В последнем слове Царь как бы открывал им правду своих мыслей и своего предчувствия. Он не захотел в последнюю минуту обманывать ни себя, ни своих приближенных. Он чувствовал, что «прощайте» будет более соответствовать истине, почему сейчас же следом обнял и поцеловал каждого, и не только своих приближенных, но и каждого из прислуги, обслуживавшей его поезд в пути.
Почти сейчас же поезд подошел к дебаркадеру Царскосельского павильона. Государь позвал Долгорукова и направился к выходу. Он был одет в этот день в черкеску 6-го Кубанского казачьего пластунского батальона, в черной папахе и пурпурном башлыке на плечах. На поясе висел кавказский кинжал, а на груди – орден Святого Георгия.
Для встречи поезда прибыл на вокзал новый начальник гарнизона полковник Кобылинский. По его свидетельству, на встрече больше никого не было. По рассказам же комиссаров, сопровождавших поезд, на перроне присутствовал еще прапорщик Вачнадзе от местного совета солдатских и рабочих депутатов. По поводу этой встречи полковник Кобылинский между прочим отмечает:
«Я не могу забыть одного явления, которое я наблюдал в то время; в поезде с Государем ехало много лиц Свиты. Когда Государь вышел из вагона, эти лица посыпались на перрон и стали быстро-быстро разбегаться в разные стороны, озираясь по сторонам, видимо, проникнутые чувством страха, что их узнают. Прекрасно помню, что так удирал тогда начальник походной канцелярии Императора генерал-майор Нарышкин и, кажется, командир железнодорожного батальона генерал-майор Цабель. Сцена эта была весьма некрасива». А камердинер Ее Величества Волков, встретивший Государя уже во дворце, добавляет: «По званию и по должности наиболее близкими к Государю лицами были: гофмаршал Долгоруков, обер-гофмаршал Бенкендорф, флигель-адъютанты Нарышкин, Мордвинов, Саблин и герцог Лейхтенбергский.
Нарышкин, Мордвинов и Лейхтенбергский были в поезде Государя, когда Его Величество приехал в Царское Село после отречения от Престола. Приехав во дворец, Государь спросил меня про Мордвинова и Лейхтенбергского: «Приехали ли они?» Я побежал и спросил об этом Бенкендорфа. Бенкендорф мне сказал: «Не приехали и не приедут». Я передал его слова Государю. Он не подал никакого вида и только сказал: «Хорошо». А Мордвинов был одним из любимых Государем флигель-адъютантом.
Таким же любимым флигель-адъютантом был Саблин. Когда в дни переворота ко дворцу стали стягивать войска и пришел гвардейский экипаж, в составе которого находился и Саблин, я видел почти всех офицеров экипажа. Но Саблин не явился и больше Царской Семье не показался».
Грустно и стыдно отмечать подобные явления, но они слишком общи для того больного времени. Для исторического исследования они характерны в том отношении, что ни разу никто из остававшихся при Царской Семье во время Ее ареста и заключения приближенных не слыхал ни от Государя, ни от Государыни, ни от кого-либо из детей слова упрека, порицания или осуждения этим людям за их отношение к Государю с момента его отречения от власти. Это же явление характерно и при оценке того страшного одиночества духа и мысли, в котором находился Государь в своем идейном и духовном служении Самодержавной русской власти и благу Русского народа, несмотря на сонм окружавших трон блестящих «верноподданных» царедворцев. И нет никаких оснований полагать, что какие-либо другие люди из тогдашних интеллигентных слоев были бы иными, лучшими, более духовными, сознательными и искренними. Нет оснований относить это явление к неумелому выбору Государем своих приближенных; из массы иными оказались бы может быть только единицы, которые могли бы честно умереть вместе с Царем, как и погибли Боткин, Долгоруков и Татищев, а остальные были не лучше бывших налицо. Дни переворота говорят об этом сами за себя.
На перроне к полковнику Кобылинскому подошли два представителя Временного правительства, из числа сопровождавших Государя, из коих один был член Государственной Думы Вершинин, и объявили ему, что их миссия кончена и что они передают Государя ему, Кобылинскому. Император вышел из вагона и очень быстро, не смотря ни на кого, прошел по перрону и сел в ожидавший Его придворный автомобиль. С Ним рядом поместился гофмаршал князь Долгоруков, причисливший себя добровольно к арестованным. Вслед за Государем, на другом автомобиле поехал полковник Кобылинский.
В это время у ворот Александровского дворца собрались офицеры новой революционной охраны и взвод отнесшего в этот день охрану 1-го стрелкового гвардейского запасного полка во главе с выборным командиром полка капитаном Аксютой. Все были с красными бантами, а некоторые имели и красные ленты через плечо.
Автомобиль с Государем и Долгоруковым подошел к закрытым и окарауливаемым воротам. Из группы офицеров выдвинулся вперед дежурный офицер прапорщик Верин и громко скомандовал часовым у ворот:
«Открыть ворота бывшему Царю». Ворота открылись и, пропустив автомобиль, закрылись.
Безволием и бессилием руководителей государственного переворота добровольно отрекшийся от престола Император стал государственным преступником и узником, и благодаря тому же безволию и бессилию новой революционной Всероссийской власти открылся неизбежный и логический путь для всей Царской Семьи к конечному его пределу – кровавому злодеянию в Ипатьевском доме.
Государь вышел из автомобиля и, проходя мимо капитана Аксюты, поздоровался:
«Здравствуйте».
«Здравствуйте, господин полковник», – ответил командир революционного полка.
Русский сознательный революционер не признавал Императора, но признавал отрекшегося Императора членом армии, полковником. Это яркий образец безграмотности сознательных исполнителей революции из тогдашнего так называемого интеллигентного класса. Государь до своего отречения был таким же полковником армии, как и подпоручиком, как и фельдмаршалом. Он был Верховным вождем армии, а полковничьи погоны носил только потому, что не хотел расставаться со званием флигель-адъютанта своего Отца. После же своего отречения от престола и сложения с себя Верховной власти он мог стать только русским гражданином, без всякого чина в «гражданском» и человеческом понятии, и, во всяком случае, не полковником революционной армии, к каковой принадлежал капитан Аксюта.
Только посмотрев внимательно на Аксюту, Государь, не останавливаясь, поднялся на крыльцо и прошел на детскую половину. Здесь, в первой же комнате, его встретила Государыня.
Муж и жена обнялись, поцеловались и на минуту застыли. Ни слова между ними, пока они стояли обнявшись в этой комнате, сказано не было. В эти первые мгновения встречи, после столько пережитого, они были только счастливы своим соединением, радостью найти друг друга живыми, и тихая, благодарная Богу улыбка озарила светом их измученные, исстрадавшиеся лица.
Обнявшись, также молча, они прошли в комнату детей.