несколько дней и назад; недели через 1 1/2—2вернусь”.
Наблюдая Яковлева, Кобылинскийпонимал, что этот посланец центра, ведя борьбу сместными большевистскими элементами, исполняетдирективы центра. Расчет времени, приведенныйЯковлевым, убедил его, что он везет Государя вцентр: в Москву.
Так Кобылинский и ответил Государю.
Государь сказал тогда: “Ну, это онихотят, чтобы я подписался под Брестскимдоговором. Но я лучше дам отсечь себе руку, чемсделаю это”.
Далее Кобылинский показывает: “Сильноволнуясь, Государыня сказала: “Я тоже еду. Безменя опять его заставят что-нибудь сделать, какраз уже заставили”, и что-то при этом упомянулапро Родзянко. Безусловно, Государыня намекала наакт отречения Государя от Престола”.
Разговор кончился. Государь пошел навоздух, Государыня — к себе.
Она сказала, что она тоже едет сГосударем. Но это было не решение. Это была толькомысль, вырвавшаяся от сердца, а не от разума.
Что в это время было в детской с тем,кого она больше всех любила?
С Алексеем Николаевичем был в этовремя мистер Гиббс, дежуривший около его постели.
Гиббс показывает: “Он был очень болени страдал. Императрица обещала после завтракаприйти к нему. Он все ждал, ждал, а она все не шла.Он все звал: “Мама, мама...”
Он звал, она не шла. В этих словах вседля тех, кто способен понять ее любовь к сыну.
Гиббс продолжает: “Мне кто-то сказал,что она встревожена, что она поэтому не пришла,что встревожена, что увозят Государя. Я опятьстал ждать. Между 4 и 5 часами она пришла”.
Что было с ней в это время, между уходомЯковлева и ее приходом к сыну?
С ним был Гиббс. С ней был ее ближайшийдруг: ее любимая Татьяна.
Но буря была столь сильна в ее душе, чтоей мало было Татьяны, и она позвала к себе другогоблизкого: Жильяра.
Он показывает: “Я прекрасно помню этутяжелую сцену. После ухода Яковлева Государьушел гулять. Государыня в четвертом часу позваламеня к себе. Она была в будуаре. С ней ТатьянаНиколаевна. Она была так взволнована, так страшнорасстроена, как никогда раньше. Ничего подобногоя не видел раньше, даже в Спале во время болезниАлексея Николаевича, даже при перевороте и приизвестии об отречении Государя. Она не могласидеть. Она не находила себе покоя, ходила покомнате, нервно сжимая руки, и говорила вслухсама с собой. Вот были ее мысли.
“Государь уезжает. Его увозят ночьюодного. Этого отъезда не должно быть и не можетбыть. Я не могу допустить, чтобы его увезлиодного. Я не могу его оставить в такую минуту. Ячувствую, что его увозят, чтобы попробоватьзаставить сделать что-нибудь нехорошее. Егоувозят одного потому, что они хотят его отделитьот семьи, чтобы попробовать заставить егоподписать гадкую вещь под страхом опасности дляжизни всех своих, которых он оставит в Тобольске,как это было во время отречения в Пскове. Ячувствую, они хотят его заставить подписать мир вМоскве. Немцы требуют этого, зная, что только мир,подписанный Царем, может иметь силу и ценность вРоссии. Мой долг не допустить этого и не покинутьего в такую минуту. Вдвоем легче бороться, чемодному, и вдвоем легче перенести мучения, чемодному. Но ведь я не могу оставить Алексея. Он такболен. Я ему так нужна. Что будет с ним без меня?”
Она, которая едва могла стоять более 5минут и всегда обыкновенно сидела, вся рваласьпочти в течение часа, пока Государь гулял, и всевремя ходила по комнате. Она говорила далее: “Ноотъезда не может быть и не будет. Я знаю, яубеждена, что река сегодня же пойдет вечером; итогда отъезд волей-неволей должен отложиться.Это даст нам время, чтобы выйти из этого ужасногоположения. Если надо чуда, я убеждена, что чудобудет”.
Татьяна Николаевна после несколькихминут молчания сказала:
“Но, Мама, надо все-таки решитьчто-нибудь, если ничего не будет и если отъездПапы должен быть”.
Государыня долго ничего не отвечала,все ходила в ужасном состоянии. Потом она сталаговорить со мной, повторяя то, что сказала уже,как будто ожидая от меня убеждения, что отъездане может быть. Я сказал ей, что Татьяна Николаевнаправа, что надо все предвидеть и решитьчто-нибудь; что, если она считает своим долгомпоехать с Государем, мы все оставшиеся здесьбудем ухаживать за Алексеем Николаевичем иоберегать его. Ее нерешительность продолжаласьдолго и была для нее мучительна. Я помню отличноее фразу, которую она тогда сказала: “Это первыйраз в моей жизни, что я не знаю совершенно, какпоступить. До сих пор Бог мне всегда указывалдорогу. А сегодня я не знаю, как поступить, иникакого указания не получаю”. Вдруг онасказала: “Ну, это решено. Мой долг — это ехать сним. Я не могу его пустить одного. И вы будетесмотреть за Алексеем здесь”. Государь вернулся спрогулки. Она пошла ему навстречу и сказала ему:“Я поеду с тобой. Тебя не пущу одного”. Государьответил ей: “Воля твоя”. Они стали говоритьпо-английски, и я ушел. Я сошел вниз к Долгорукову.Через полчаса приблизительно мы поднялисьнаверх, и Долгоруков спросил Государя, кто с нимпоедет: Татищев или он? Государь обратился кГосударыне: “Как ты думаешь?” Она выбралаДолгорукова”.
Оставив мужа, она пошла к сыну. Там всееще дежурил Гиббс. Он показывает: “Она пришла.Она была спокойна. На лице ее остались следы слез.Чтобы не беспокоить Алексея Николаевича, онастала рассказывать с “обыкновенными манерами”,что Государь должен уехать с ней, что с ними едетМария Николаевна, а потом, когда АлексейНиколаевич поправится, поедем и все мы. АлексейНиколаевич не мог спросить ее, куда они едут, а яне хотел, чтобы не беспокоить его. Я скоро ушел”.
Когда Гиббс уходил, вошел камердинерВолков. Он показывает:
“Я нашел Императрицу в комнатеАлексея Николаевича. Лицо ее было заплакано, иона плакала в это время, но скрывала свое лицо отАлексея Николаевича, не желая, видимо, чтобы онвидел ее слезы. Когда она выходила из этойкомнаты, я спросил ее: “В чем дело? Чтослучилось?” Государыня мне ответила: “Государяувозят в Москву. Хотят, чтобы он заключил мир, но ясама поеду с ним. Я никогда не допущу этого...”Алексей Николаевич в это время был болен той жеболезнью, что и в Спале. Но на этот раз он страдалгораздо сильней, чем в Спале. Тогда у негоотнялась одна нога, а в это время у него отнялисьобе ноги, и он ужасно страдал, плакал, кричал, всезвал к себе мать. Государыня все время находиласьпри нем. И вот в это-то время она так убивалась,как она никогда не убивалась раньше. Я дажесравнить не могу ее состояние при отреченииГосударя с этим ее состоянием в Тобольске, когдаона решила оставить Алексея Николаевича и ехатьс Государем. Там она была спокойна, а здесь онауже не могла сладить с собой и плакала, как онаникогда не плакала раньше”.
Этих свидетелей-очевидцев я проверялдругими свидетелями. Они показывают:
Тутельберг: “Государыня тогда былаочень огорчена предстоящим отъездом изТобольска. Я прямо должна сказать, что это был дляЕе Величества самый тяжелый момент. Этот моментбыл для нее гораздо тяжелее, чем революция. Онастрашно убивалась. Я попыталась ее утешить. Онасказала мне: “Не увеличивайте, Тутельс, моегогоря. Это самый тяжелый для меня момент. Вызнаете, что такое для меня сын. А мне приходитсявыбирать между сыном и мужем. Но я решила, и надобыть твердой. Я должна оставить мальчика иразделить жизнь или смерть мужа”.
Теглева: “Дети передавали мне, как ихубеждение, что Яковлев увозит их в Москву”.
Эрсберг: “Княжны передавали мне сослов, конечно, родителей, что Яковлев везетГосударя в Москву. И Государь и Государыня, пословам Княжен, думали, что большевики хотятперевезти его в Москву, чтобы он заключил мирныйдоговор с немцами. Из-за этого Государыня истрадала. Она знала слабый характер Государя.Алексей Николаевич болен. Значит, на Государя тамони и могли подействовать в желательном для себянаправлении, угрожая ему благополучием сына иоставшихся с ним. Вот почему Императрица и решилаехать сама с Государем, думая, что она можетвоздействовать на него”.
26 апреля
Что делал в это время Яковлев?
После свидания с Государем он пришел вкорниловский дом. Туда же зашел и Кобылинский,когда Государь отпустил его. Яковлев спросилКобылинского: “Кто же едет?” “И еще раз, —показывает Кобылинский, — повторил, что сГосударем может ехать кто хочет, лишь бы не многобрали вещей”.
По требованию Яковлева Кобылинскийтут же пошел в губернаторский дом узнать, ктоедет с Государем. Выяснилось, что с Государем иГосударыней выедут Великая Княжна МарияНиколаевна, Долгоруков, Боткин, Чемодуров, лакейИван Седнев и горничная Демидова.
Выслушав Кобылинского, Яковлев сказал:“Мне это все равно”.
Он обнаруживал большую торопливость,спешил сам и торопил других. Кобылинскийпоказывает: “У Яковлева, я уверен, была в этовремя мысль: как можно скорее уехать, как можноскорее увезти. Встретившись с противодействиемГосударя... Яковлев думал: мне все равно. Пустьберут кого хотят. Только бы поскорее. Вот почемуон тогда так часто и повторял слова: “Мне всеравно; пусть едет, кто хочет”, не выражая насловах второй части своей мысли: только быпоскорее. Об этом он не говорил, но все егодействия обнаруживали это желание: он страшноторопился. Поэтому он и обусловил: не много вещей,чтобы не задержать время отъезда”.
В этот день Яковлев и Кобылинскийвступили в открытую стачку.
Открыв цель своего приезда отрядномукомитету, Яковлев не решался до последнегомомента открыть ее солдатам, делясь своимисоображениями с Кобылинским.
Кобылинский хорошо понимал настроениесолдат. Обольшеви-чившаяся солдатская вольницане все еще потеряла в своей душе. У нее быласмутная боязнь “выдать” Царя Яковлеву: как быпотом не досталось за это. Кобылинский предвидел,что, когда настанет последняя минута и Яковлевскажет солдатам, что он увозит Царя, они могут илине выпустить Государя, или потребоватьсопровождения его, что осложнит задачу Яковлеваи задержит его отъезд. Он указал Яковлеву именанекоторых солдат, хотя и занимавших выборныедолжности, но все же достаточно порядочных инежных. Поздно вечером собрал Яковлев солдат, занесколько часов до отъезда, и объявил им, что он