Некоторые исследователи подчеркивали «народные» и «светские» истоки культа Уильяма, говоря, что он распространился по всей Восточной Англии[555]. Однако культ этот привлек лишь небольшую и слаженную общину верующих, не имеющую видимых связей с еврейско-христианскими спорами. Эти мужчины, женщины и дети не имели сомнений касательно Причастия, это были простые ортодоксальные верующие, набожные и впечатлительные. В святости Уильяма и, следовательно, в обвинении в ритуальном убийстве сомневались вовсе не образованные монахи из приората, как полагают многие, но миряне Норвича и окружающих земель.
В своей роли святого покровителя Уильям служил целям приората при Норвичском соборе в контексте его отношений со светским обществом и соперничества с аббатством Бери. Несмотря на утверждения некоторых авторов, к мощам Уильяма не стекались паломники, они не стали для приората статьей особых доходов, равно как и центром всплеска бешеной ненависти к местным евреям. Не в Англии, а за ее границами история Уильяма будет иметь наиболее сильное и длительное влияние.
Часть IIГраф английский, граф французский, аббат и король
Обвинение евреев в ритуальном убийстве вовсе не распространялось быстрыми, равномерными и широкими волнами; в следующем поколении оно возникало в северной Европе краткими вспышками. Всякий раз, как это происходило, рассказчики повторяли основной сюжет «Жития и страстей Уильяма Норвичского» Томаса Монмутского, добавляя собственные вариации для своих собственных целей, каждый раз разных. Мы проанализируем нарративы, касающиеся четырех детей, которых считали мучениками: Гарольда Глостерского, безымянного ребенка из Блуа, Роберта Берийского и Ришара Понтуазского. Обвинение вновь возникло около 1168 года, на другом конце Англии, недалеко от границы с Уэльсом. Около 1170 года его выдвинули в северной Франции, в 1171 году – в Блуа в нижнем течении Луары, а в 1181‐м – в Бери-Сент-Эдмундсе, а также в Париже. И лишь спустя еще десятилетие подобный навет появляется снова. Никаких конкретных способов распространения нарратива из Норвича в другие города не установлено; традиционно предполагается, что рассказы об обвинениях евреев в ритуальном убийстве быстро передавались из уст в уста и так расходились весьма широко, при этом обретая подражателей.
Из-за скудости документальных свидетельств слишком мало внимания уделялось распространению клеветнических обвинений и порождаемых ими «подражательных культов». Сохранившиеся данные той эпохи состоят из нескольких строчек, посвященных событиям в Глостере, нескольких страниц про события в Блуа и единственной фразы о событиях в Бери-Сент-Эдмундсе. Аргументы, основанные на такой мизерной информации, оказываются по необходимости предположительными. Поэтому некоторые исследователи вообще пренебрегают этими свидетельствами. Однако ключевым здесь является именно вопрос распространения кровавого навета. Повторим, что протагонисты данного нарратива – типичные персонажи того времени. Эти люди фигурируют в хрониках и грамотах, их родословные тщательно записаны, они делали вклады на церкви и участвовали в знаменитых сражениях. Рассматривая такие случаи, мы движемся вверх по социальной лестнице – от обнищавшего английского графа к беднеющему графу французскому, к честолюбивому аббату и изобретательному королю.
Ил. 8. Граффити из Норвичского собора
Во время проходившего в Лондоне суда над убийцей защищавший его епископ выдвинул, как мы видели, встречное обвинение в ритуальном убийстве, чтобы виновный ушел от ответственности; и вскоре стало ясно, что это утверждение можно использовать далеко не только в судах и в монастырях. Граф, настоятель и король усмотрели в кровавом навете способ достижения своих политических целей. В каждом случае влиятельный сеньор использовал его, чтобы разделить представлявшееся относительно гармоничным общество христиан и евреев, добиваясь при этом конкретной выгоды для себя. Каждый случай был по-своему уникален, но ни в одном из них страх перед еврейской агрессией против христиан или желание обрести привлекающего кающихся паломников святого (именно этой причиной чаще всего объясняют распространение нарратива Томаса Монмутского) не являлись главной движущей силой[556].
В Глостере кровавый навет представлял угрозу для новоприбывших иммигрантов, которые пытались найти свое место в быстро растущем приграничном городе. Всячески стремясь избежать любых обвинений в нелояльности, евреи быстро предпринимали различные шаги, чтобы умилостивить местных сеньоров (как церковных, так и светских), предоставляя займы графу Глостерскому и его людям на предприятие, казавшееся всем безумием. Они рисковали навлечь на себя гнев короля, который мог наложить на них штраф, а также потерять ссуженные деньги. Когда евреев обвинили в ритуальном убийстве и они оказались перед лицом гневного осуждения со стороны своих соседей, некоторые из них покинули Глостер и основали новую общину ниже по реке Северн.
В Блуа, в центральной Франции, граф Тибо V использовал кровавый навет, чтобы утвердить свою независимость от французского короля, успешно подчинявшего своей власти аристократию, постепенно отбирая у дворянства традиционные права и привилегии, превращая тех, кто считал себя практически равными монарху, в озлобленных подданных. Граф Блуаский не располагал духовными и экономическими ресурсами короны, и он использовал имевшиеся у него юридические возможности, манипулируя политическими, сексуальными и религиозными символами к своей вящей выгоде. Сожжение более тридцати евреев из Блуа следует рассматривать как попытку графа заявить о своих притязаниях на королевские прерогативы. Заимствуя элементы норвичской истории для своих собственных целей, он пополнил казну, а также поднял собственный политический и религиозный статус.
В аббатстве Бери-Сент-Эдмундс церковный иерарх, стремившийся стать настоятелем, воспользовался кровавым наветом, чтобы создать культ младенца-мученика, способный потягаться с норвичским. Аббат манипулировал обвинениями против евреев, чтобы расколоть знаменитую обитель на две фракции, занявшие противоположные позиции по вопросу об отношении к местным евреям. Стратегия сработала. Раскол принес ему победу на выборах настоятеля, и он предпринял различные финансовые маневры, чтобы заручиться институциональной поддержкой после выдвижения обвинения, а затем превратил изгнание евреев в своего рода знамя, под которым продвигал и укреплял независимость аббатства от епископа и, что более важно, от короля.
В Париже король Франции Филипп II Август использовал обвинение в ритуальном убийстве для оправдания высылки евреев из королевских владений. Он ставил своей целью объединить и очистить город, избранный им в качестве постоянной резиденции, а также упорядочить земельное сеньориальное право.
Он экспроприировал значительное имущество евреев и использовал их деньги, чтобы построить гробницу предполагаемого ребенка-жертвы. Филипп также перестроил те районы города, где раньше жили евреи, чтобы получать прибыль от растущей торговли, и стал сеньором и покровителем купеческого квартала. Вскоре он воздвиг вокруг него новые городские стены.
В каждом случае кровавый навет вступал в противоречие с официальным учением церкви, уже давно утверждавшей, что в христианском обществе евреев надо защищать. Но изначальная история Уильяма Норвичского по сути своей не представлялась христианам невероятной. Ее поддерживала вера в мученичество невинных младенцев, убитых по приказу Ирода, культ которых быстро распространялся в XII веке. Этот культ опирался на авторитет Писания и многовековое поклонение, но в обществе, где младенчество – Христа, Иоанна Крестителя, Девы Марии, св. Эдмунда и других святых – представляло огромный интерес для широкой публики, он обрел новое звучание. Равное внимание уделялось и младенцу-жертве или младенцам-жертвам, и их страдающим матерям, и тем, кто был, согласно традиции, повинен в этих злодеяниях. В число неутешно плачущих входили и Рахиль из еврейской Библии, и матери Вифлеема эпохи Ирода, и Мария – мать младенца Иисуса, mater dolorosa у Распятия, и образ самой церкви. В библейской экзегезе эти матери соединялись, а средневековых матерей поощряли к самоотождествлению с ними. Рассмотрение объявленных мучениками юных святых XII века в таком контексте объясняет многие элементы будущего зловещего базового нарратива о предполагаемом зверстве евреев.
Как и в Норвиче десятилетиями ранее, церковная культовая практика и местные и политические условия соединились в убедительных историях, весьма полезных для тех, кто их распространял. Чем чаще такие повествования повторялись и чем более влиятельные люди их использовали, тем более авторитетными они становились. В результате рассказы, которые в период Второго крестового похода считались невероятными, ко времени Третьего (1189–1192) принимались на веру едва ли не повсеместно. Истории английского графа, французского графа, аббата и короля показывают, как версия, которую придумал епископ в Лондоне во время суда над убийцей, стала считаться правдой, а вымысел стал фактом.
Глава 5Глостер
В марте 1168 года рыбаки вытащили из реки Северн рядом с аббатством св. Петра в Глостере мертвое тело. Его осмотрели монахи и еще несколько человек, а затем оно было торжественно положено в церкви аббатства (ныне Глостерский собор). Утверждалось, что жертву, которую, как выяснилось, звали Гарольд, убили евреи. По ранам заключили, что Гарольда поджаривали и жгли, как животное на вертеле. Выводов, сделанных на основании осмотра тела, оказалось достаточно, чтобы обвинить в убийстве еврейскую общину. Единственный абзац, в котором излагаются эти сведения, содержится в позднесредневековой истории аббатства св. Петра, но более ни об обвинении, ни о том, чем кончилось дело, ничего не известно