трактовали аутодафе в Блуа как события исключительно еврейской истории.
Традиционно считается, что в ходе произошедших в Блуа событий граф Тибо действовал под влиянием своей юной и гордой жены Аликс[673], дочери короля Франции, которая потребовала, чтобы муж бросил свою любовницу Пюльселлину, еврейку[674]. Что он и сделал, обвинив евреев в Блуа в ритуальном детоубийстве и приговорив их к костру, видимо, по настоянию жены, но и, не исключено, с определенной неохотой подчиняясь требованиям толпы, которую разжигали подстрекательские проповеди некоторых клириков. История, произошедшая в Блуа, обычно трактуется в контексте семейной размолвки: ревнивая и униженная юная супруга, безвольный граф и отвергнутая любовница, как будто этого было достаточно, чтобы повлечь за собой судебный приговор и чудовищную казнь более тридцати человек, а также публичные обращения к королю и резкое изменение религиозных традиций. Но события в Блуа можно глубже понять в политическом и экономическом контексте, проистекавшем из сложившегося во Франции положения[675].
Хотя граф Тибо принадлежал к прославленному роду, правящий дом Блуа к тому времени уже терял свою значимость, и его графство бледнело на фоне соседей. Сегодня в описаниях региона и дома Блуа-Шампань основное внимание уделяется их процветанию в эпоху Тибо IV Великого в начале XII века, когда наследные графы Блуа, чьи земли почти полностью окружали владения французских королей, представляли серьезную угрозу Капетингам[676]. В конце концов конфликт был урегулирован, и двое сыновей Тибо IV, Генрих I Щедрый, граф Шампанский, и Тибо V, граф Блуаский, женились на дочерях Людовика VII и его первой жены Элеоноры (Алиеноры) Аквитанской (этот брак был аннулирован, и Элеонора вышла замуж за Генриха II Английского). Король Людовик, в свою очередь, третьим браком женился на сестре Генриха и Тибо Адели. После смерти Тибо IV Великого в 1152 году земли были поделены между его сыновьями[677]. Старший сын Генрих унаследовал богатое северо-восточное графство Шампань, получавшее немалые доходы от нескольких ярмарок, основанных его отцом. Меньшие по размеру древние наследные земли Блуа и Шартра перешли младшему сыну, Тибо V Блуаскому. Третий сын Этьен (Стефан) стал графом Сансерским, а четвертый сын Гийом (Вильгельм) – епископом Шартрским, а впоследствии архиепископом Реймсским. Предполагается, что Аликс и Тибо V в своей столице в Блуа вели ту же роскошную и утонченно-культурную жизнь, что и Генрих и Мария в Шампани[678]. Членов одной семьи часто рассматривают как единое целое, и это вполне применимо к дому Блуа-Шампань и его владениям. Но это скрывает поразительные различия как между людьми, так и между землями, которыми они правили[679].
Историки редко уделяют внимание различиям между Блуа-Шартром (эти соседние земли рассматриваются в тот период как одно целое) и графством Шампань во второй половине XII века и пишут о знаменитой «Шартрской школе», доходных ярмарках в Шампани и обширных семейных связях графа[680]. В XI веке Париж и Шартр были вполне сопоставимы, но в следующем столетии Шартр начал отставать; возможно, Шартрская школа не дожила и до середины XII века[681]. Блуа оказался в тени Тура и Орлеана, опиравшихся на более значительную экономику и мощную королевскую власть, так что блеск Блуа начал быстро тускнеть. Париж стал превосходить все остальные города, ярмарки Шампани процветали, а Блуа (и в меньшей степени Шартр) постепенно погружался в безызвестность. К концу XII века Блуа превратился в маленький и относительно незначительный городок, считавшийся глухой провинцией[682]. Вплоть до 1196 года здесь не было архивов, поэтому о событиях XII века мало что известно[683]. Тибо V правил сорок лет, умер от болезни во время Третьего крестового похода и не оставил в памяти современников особого следа.
Многое указывает на то, что граф Блуа и его жена переживали тяжелые времена. Литературные и архитектурные памятники, связанные с именами Тибо и Аликс, отражают модные вкусы и невоплощенные амбиции[684]. В противовес, например, множеству текстов, твердо связанных с именами графа и графини Шампанских, двор Блуа почти не заказывал художественных и литературных произведений[685]. Строительство самой большой церкви в Блуа, церкви аббатства Сен-Ломер, было приостановлено в середине правления Тибо, вероятно, по финансовым причинам[686]. За те проекты, которые они могли позволить себе завершить, Тибо и Аликс почти не получили признания[687]. Интеллектуальная репутация аббатства Сен-Ломер во второй половине XII века также поблекла[688].
В песни, которую предполагалось исполнять при правящих дворах по всей Европе, чтобы собрать деньги на выкуп за английского короля Ричарда Львиное Сердце, захваченного герцогом Леопольдом Австрийским во время возвращения из Третьего крестового похода, прославлялась не столько щедрость, сколько скупость дома Блуа. Слагая в плену стихи, Ричард горько оплакивал (на окситанском и на французском) свои бедствия. В песне «Ja nus hons pris» он намекал на то, что, в отличие от его щедрой (единоутробной) сестры Марии Шампанской, его вдовая (единоутробная) сестра Аликс не давала денег на выкуп, который требовал герцог Леопольд[689]. Энергичнее всего сбором средств для освобождения своего любимого сына занималась королева Элеонора, мать и Марии Шампанской, и Аликс Блуаской, и Львиного Сердца. Элеонора, по всей видимости, одобрила песнь, где критиковалась прижимистость ее дочери, тем самым сделав достоянием гласности тяжелое финансовое положение Блуа.
Есть также намеки на то, что граф с графиней отчаянно пытались выжать дополнительный доход из своих уже существующих прав и заставить собственных вассалов и горожан платить за различные привилегии. Где-то после 1164 года Тибо и Аликс пообещали состоятельным горожанам не уменьшать количество драгоценных металлов в монетах, а это значит, что ранее какие-то подобные действия уже предпринимались[690]. Обещание графа с графиней сохранить стабильные деньги считалось настолько важным, что его текст был высечен на большом камне моста через Луару при въезде в город, где все могли его видеть[691]. Утраченная надпись свидетельствует и о том, что граф вводил новые налоги, включая налог на крупный рогатый скот (cornagium)[692]. Тибо и Аликс также тщательно зафиксировали свое право конфисковать пуховые перины (culcitras) у жителей города Шамбор (Тибо отказался от этого права, возможно, за плату, в 1180 году) и отбирать скатерти у жителей Блуа.
В Блуа и Шартре роль и значимость еврейских общин были иными, нежели в королевских владениях и в Шампани. Как уже отмечалось, король Людовик, по всей видимости, поощрял возникновение еврейских общин; графы Шампанские приветствовали евреев и были рады видеть их на ярмарках. Евреи селились в Шампани плотнее, чем собственно на землях французского короля[693]. В Блуа и Шартре, с другой стороны, имелись только небольшие еврейские поселения; в Блуа проживало едва ли более сотни евреев на примерно три тысячи христиан[694]. Евреи в Блуа были менее заметны и более уязвимы, чем в других регионах, что отражает как политическое положение графа Блуа, так и упадок самого графства[695].
Уязвимость положения блуаских евреев и относительная бедность графа и графини являются, пожалуй, куда более убедительным объяснением аутодафе в Блуа, чем семейные интриги. Тибо и Аликс нуждались в деньгах – они наполняли свои кладовые в кредит, вводили новые налоги, уменьшали количество драгоценных металлов в монетах и отказывались от будущих доходов в обмен на наличные, которые могли получить немедленно. Они не могли не обратить внимания на еще один очевидный источник дохода – местных евреев. «Событие» в Блуа, похоже, началось с первого документально зафиксированного захвата (captio) евреев на французских землях; в XIII веке эта практика станет весьма распространенной: некоторые правители будут внезапно хватать всех евреев, кого смогут найти, и требовать огромные суммы в обмен на их освобождение[696].
По некоторым сообщениям, Тибо как раз искал предлог взяться за евреев, когда какой-то местный клирик подсказал ему удобный путь. Эфраим из Бонна сообщает некоторые подробности: «Правитель перебирал в уме всяческие планы осудить евреев, но не знал, как это сделать. У него не было против них никаких свидетельств, пока не появился некий священник <…> который сказал правителю: „Я подскажу тебе, как осудить их“»[697]. В широко рассылавшемся письме от еврейской общины Орлеана объясняется, что слуга некоего дворянина, поивший на реке коня, наткнулся на еврея, который нес кожи, и одна из них развернулась и напугала коней. Христианин потом заявил, что этот еврей утопил христианское дитя. Обвинение основывалось исключительно на показаниях слуги, потому что никаких улик найдено не было; тело не нашли, никто не сообщал о пропаже ребенка, ни одна семья не погрузилась в траур. Поэтому клирик предложил, чтобы граф опирался на суд Божий, на ордалии водой