[698]. Ордалии были принятым среди христиан способом решения вопроса о виновности или невиновности в случае отсутствия улик, но от евреев редко требовали подвергнуться ордалиям[699]. Местный священник требовал ордалий в деле Уильяма Норвичского, но под давлением шерифа епископ не стал настаивать на подобном испытании. В Блуа рьяный свидетель согласился на ордалии, и, что неудивительно, было решено, что он говорит правду; тем самым вина евреев оказалась доказанной[700].
Понимая, какая опасность им грозит, евреи отреагировали немедленно и скоординировали свои действия. Соседние общины разослали письмо от имени глубоко уважаемого раввина Якоба Тама; они предлагали акты покаяния, а также использовали имевшееся у них экономическое и политическое влияние[701]. Несмотря на быстрые и решительные действия еврейских общин в Блуа и во Франции, обращения к королю Франции и крупные взятки заинтересованным сторонам и их родственникам, более тридцати евреев Блуа бросили в темницы и вскоре сожгли в наказание за предполагаемое преступление. Среди них было семнадцать женщин; из них некоторые —беременные, другие – с маленькими детьми; их все равно заперли в здании, которое затем подожгли. Троих юных ученых, изучавших Тору, привязали к столбу, а когда огонь пережег веревки и юноши попытались сбежать, их забили палками и дубинками.
Это ужасное наказание не было проявлением неуправляемого гнева или ярости толпы, которая потребовала правосудия, впервые узнав, что евреев обвиняют в убийстве. Напротив, аутодафе предшествовал целый ряд переговоров по поводу цены за освобождение пленников. Евреи утверждали, что французский король к ним прислушивается; вероятно, они оказались слишком оптимистичны, но следует тем не менее заключить: обе стороны полагали возможным достичь некоего соглашения. Видимо, никто не ожидал, что исходом станет аутодафе.
Этот итог был настолько шокирующим и неожиданным, что раввин Там призвал ежегодно поститься в двадцатый день сивана, в годовщину аутодафе. Видный раввин умер вскоре после этих событий, то ли от старости, то ли от шока, то ли от сочетания обеих причин. Лидеры еврейской общины также призвали к покаянию: например ограничить число гостей на свадьбах и ввести законы о роскоши, запрещающие женщинам одеваться в шелка и требующие от мужчин суровых постов[702]. До нас дошло множество прекрасных и надрывающих сердце богослужебных сочинений (piyyutim) в память о еврейских мучениках в Блуа[703].
Обычно говорят, что события в Блуа произошли из‐за ревности Аликс к любовнице мужа Пюльселлине. Действительно ли это усугубило суровость графа к евреям или нет, неясно, но христиане ненавидели Пюльселлину, да и сами евреи отзывались о ней не слишком лестно. Однако, по свидетельству Эфраима из Бонна, Пюльселлина «полагалась на симпатию правителя, который до той поры был к ней очень привязан»[704]. Возможно, между ними никогда не случалось пылкого романа, который историки полагали очевидным; возможно, самоуверенная Пюльселлина являлась не любовницей графа, а его кредитором, а отношения между ними были отношениями верности и покровительства[705]. Под влиянием куртуазной литературы того времени феодальные по сути своей отношения превратились в романтические, и надменная и гордая деловая женщина, описанная в письме из Орлеана, впоследствии превратилась в брошенную любовницу, новую Эсфирь. Историки набросились на любовный элемент и преувеличили его, игнорируя политические и финансовые соображения[706].
Предположение, что Пюльселлина могла предоставлять Тибо финансовую помощь, а не любовные утехи, вполне соответствует тому, что нам известно о евреях того времени: многие еврейские вдовы занимались банковским делом. Это не означает, что в отношениях графа и процентщицы не было и любовного элемента[707]. И по годам, и по своей самоуверенности Пюльселлина кажется подходящей графу женщиной. Аликс не было еще и двадцати, а графу Тибо уже за сорок, и, возможно, именно поэтому его влекло к «надменной» еврейке; к 1171 году у Пюльселлины было двое детей, и, вероятно, она уже овдовела[708]. Когда она оказалась в темнице вместе с остальными евреями, ей запретили видеться с графом; отсюда следует, что их связывали, по-видимому, не только финансовые отношения: «Всех евреев заковали в цепи, кроме Пюльселлины, – пишет Эфраим из Бонна, – но слуги правителя, надзиравшие за ней, не позволяли ей даже поговорить с ним, боясь, что она может убедить его передумать»[709].
Нельзя исключить, что опасения местного населения по поводу связи графа с еврейкой усугубились тем, что Тибо с женой не могли произвести здорового наследника мужского пола. По мере того, как графства Блуа и Шартр втягивались в орбиту власти короля Людовика, отсутствие наследника обретало серьезные политические последствия[710]. В 1171 году у Генриха и Марии было уже двое детей, в отличие, судя по всему, от Аликс и Тибо. Тем не менее, услышав об аутодафе в Блуа, король Людовик проклял своего зятя: «Пусть и он, и его потомки весь год будут бесплодны» – суровое проклятие от короля, который двадцать три года ждал рождения сына[711]. Пока что у Тибо была только дочь Маргарита, появившаяся в 117 году, за год до аутодафе, но, наконец, в 1172 году родился сын Людовик, взошедший на графский престол после своего отца[712]. Если графа действительно обвиняли в супружеской измене, то, возможно, после рождения дочери (а не сына и наследника) Тибо чувствовал необходимость подтвердить свое религиозное правоверие жестоким и публичным образом, как бы доказывая, что он не был околдован Пюльселлиной. И графиня, и городская элита, скорее всего, волновались не из‐за любовной интрижки, а из‐за угрозы независимости графства.
Источником враждебного отношения к евреям в Блуа являлись, по всей видимости, не эксплуатируемые земледельцы, а небольшая группа населения, обладавшая властью и высоким общественным положением, так называемые сограждане[713]. Ивритское выражение b’nei ha’ir («сыны города»), вероятно, относится к политической элите графства – не к обычным купцам, но тем, которых Тибо и Аликс в своей отступной грамоте именовали на латыни «люди родины» (hominibus istius patriae)[714]. Это были, предположительно, бароны Тибо, а также семьи, из которых происходили его сенешаль, мажордом, казначей, маршалы, камергеры, канцлер, провост и кастелян[715].
Сильное влияние на ситуацию также имела ближайшая советница Аликс, ее няня или наставница, представительница той же элиты, формировавшая у юной графини враждебное отношение к евреям. По всей видимости, эта женщина являлась не ее кормилицей (nutrix), но уважаемой наставницей из рыцарской семьи (nutricius) – то есть она играла важную роль в воспитании Аликс, как это явствует из практики соседних графов д’Анжу[716]. Личность этой наставницы неизвестна, но, скорее всего, она принадлежала к аристократии графства; возможно, она была монахиней в аббатстве Сен-Ломер в Блуа, куда сделала большой вклад бабка Тибо Адела, дочь Вильгельма Завоевателя[717]. По всей вероятности, именно в этой обители и воспитывалась Аликс после того, как еще маленькой девочкой была обручена с графом Тибо. Не исключено, что графиня и ее наставница, возможно, могли брать деньги в долг у Пюльселлины, а в письме еврейской общины Орлеана говорится, что последняя «сурово обходилась со всеми, кто к ней обращался»[718]. В то время религиозные женщины особенно часто сталкивались с недостатком средств[719]. Если в 1170 году епископ Тарб и монахи Норвича действительно привезли мощи своего юного покровителя Уильяма во Францию, они, вероятнее всего, посетили и Сен-Ломер.
Светские придворные и церковники, окружавшие Аликс и Тибо, располагали средствами, у них имелись мотив и возможность выдвинуть против местных евреев обвинение в убийстве. История Уильяма подсказала бы им, как именно это можно сделать. В любом случае представляется очевидным, что финансовые соображения были на переднем плане событий в Блуа – как в аббатстве, так и при дворе. Аликс и Тибо жили не по средствам и искали новые источники дохода; весьма вероятно, что монастырь, где выросла графиня, тоже делал все новые и новые долги. Тибо предполагал получить за евреев выкуп, и, как пишет Эфраим из Бонна, его привела в ярость предложенная ему жалкая сумма. «Граф начал с разговора о деньгах. <…> Когда граф услышал [сколько ему предлагают], он разгневался и перестал разговаривать [с ведущими переговоры евреями]. В гневе он не стал их слушать. Он обратился только к священнику и делал все, что тот приказывал»[720]. Позже, в обмен на большую сумму денег, Тибо согласился не выдвигать дальнейших обвинений в ритуальном убийстве, а это означает, что кровавый навет выступал предлогом для вымогания денег