Невозможно переоценить роль, которую сыграло столь публичное аутодафе. Хотя евреев Блуа обвиняли в убийстве, с ними обошлись как с еретиками; то есть с точки зрения обвинителей они совершили не преступление, а грех. Публичная кара должна была преподать урок не только жертвам, но и зрителям: аутодафе позволяло им ощутить ожидающее их адское пламя. Они слышали вопли сжигаемых и смотрели на их страдания, ярко представляя себе те мучения, которые ждут их самих, если они будут упорствовать в грехе. Тщательнейшим образом выбранные время, место и способ казни имеют ключевое значение для понимания смысла подобной кары как для зрителей-христиан, так и для самих казненных. По приговору графа Тибо аутодафе надлежало совершить публично, чтобы оно явило поучительный и благочестивый, а не только политический и карательный смыслы, в то время как именно эти последние и привлекали всеобщее внимание[741].
Когда средневековые преследования евреев рассматриваются главным образом в разрезе истории евреев, а не истории религии и политики христианской Европы, значение многих событий в этом более широком контексте недооценивается или теряется. Для евреев события 1171 года укладываются в знакомую прямолинейную и последовательную традицию. Как гласит пасхальная «Агада»: «В каждом поколении встают желающие нас погубить». В этом смысле аутодафе в Блуа оказалось частью континуума, сформировавшегося в далеком прошлом и простиравшегося в далекое будущее. Эти события были чудовищными, но не уникальными, и с ними пытались справиться привычными средствами: в ход шли политические хитросплетения, взятки, рациональные доводы и покаяние – все, что использовалось ранее и будет использоваться снова[742].
Однако для христиан аутодафе в Блуа стало переломным моментом. Приказав сжечь евреев, Тибо V формально причислил иудаизм к ересям и таким образом дал понять, что на евреев распространяются те же кары, что и на тех, кто по своей воле отрекся от Христа[743]. Ранее иудаизм был законной, хотя и подчиненной религией. По римскому праву евреи являлись гражданами Римской империи, и, по словам бл. Августина, евреев следовало терпеть как свидетелей истинности христианства. В трактате «О граде Божием» он прямо отсылает к Псалму 58:12: «Не умервщвляй их, чтобы не забыл народ мой», и в середине XII века это мнение снова высказал Бернард Клервоский[744]. В глазах христиан евреи свидетельствовали истину христианства, потому что считалось, что в их древних книгах сохранились пророчества о пришествии Христовом, смысла которых евреи не постигли. До религиозных событий конца XII века иудаизм не был ересью. Еретики подпадали под юрисдикцию церкви и подлежали преследованию. На евреев церковное право не распространялось. Они жили по своим собственным законам, и предполагалось, что некоторое число евреев будет жить среди христиан вплоть до конца времен, когда они обратятся. Но приговор евреям Блуа показал, что убеждения и традиции изменились. Теперь евреев в христианском обществе надлежало не терпеть, а искоренять и убивать.
В эпоху Тибо V судебный приговор к смертной казни через сожжение еще не вошел в обычай даже в отношении еретиков. Ранее средневековых евреев никогда не приговаривали к костру, а еретиков ожидало, как правило, суровое наказание, но не смертная казнь (поступок короля Роберта был исключением). Однако после событий 1171 года в Блуа аутодафе стало повсеместно считаться адекватным наказанием за ересь; к IV Латеранскому собору 1215 года аутодафе превратилось уже в почти рутинную казнь. Прежде, в XII веке, было скорее принято жечь и тем самым проверять огнем мощи, а не живых людей[745]. Останки святых клали на горячие угли, чтобы доказать их подлинность. Если они оказывались неповрежденными – а так всегда и получалось, если верить решениям тех, кто свидетельствовал испытание, – то мощи принадлежали подлинным святым. Сожжение евреев и еретиков было извращением этой практики, призванным доказать обратное: здесь сжигаемые являлись не святыми, а нечистыми.
Тем, кто присутствовал на аутодафе, испытание огнем демонстрировало, что евреи из Блуа виновны, как ранее это доказывалось при испытании водой. Огонь подтверждал религиозную вину; это было не обычное, естественное завершение стандартного средневекового дела об убийстве. Казалось весьма маловероятным, что маленькие дети и грудные младенцы участвовали в каком бы то ни было преступлении, но тем не менее их тоже осудили и приговорили к костру, как и многих женщин[746]. Таким образом, граф осудил всех евреев коллективно не только за предполагаемое похищение и убийство их соседа, но и за то, что они отказывались признать Воплощение, и за то, что были причастны к смерти Христа. Кара Тибо косвенным образом относилась ко всем евреям, даже к тем, кто родился столетия спустя после библейских событий. В этой каре отразилось ощущение того, что Христос постоянно в опасности и что евреи по-прежнему постоянно замышляют богоубийство[747]. Действия Тибо отражают идеологию, в которой евреи из прошлого, настоящего и будущего сливались в единую опасную, подозрительную группу. Позже такая точка зрения будет наглядно представлена в изображениях евреев, участвующих в распятии Христа, – они облачены в средневековые одежды. Сожжение евреев Блуа устраняло любые вызовы религиозной ортодоксии и любые источники конфликта; оно создавало однородное священное сообщество, спаянное узами веры. Приговор, которым учителя, ученики, беременные и дети были обречены на костер, уничтожил еврейскую общину в Блуа как символически, так и физически, и в последнем граф Тибо с помощью аутодафе преуспел куда более, чем если бы он прибег к изгнаниям или насильственным крещениям.
Евреев из Блуа казнили разными способами на протяжении нескольких дней. Как уже говорились, более тридцати человек заперли в здании, которое затем подожгли. Но трех юных еврейских ученых из Блуа – ребе Иуду бен-Аарона, ребе Иегиля бен-Давида а-Когена и ребе Иекутиэля бен-Иуду а-Когена – казнили отдельно, прилюдно: привязали веревками к столбу и разожгли огонь. Выбор пал на них не столько из правовых соображений, сколько из стремления превратить их смерть в символ. При этом символических аспектов здесь было три. Христианам эти трое молодых людей напоминали, во-первых, троих юношей из Книги пророка Даниила, которых Навуходоносор заставлял поклониться своим вавилонским идолам; во-вторых, спасенного Девой Марией еврейского мальчика из миракля; в-третьих, и, возможно, в главных – троих юношей, спасенных св. Николаем в популярном миракле «Три школяра». Все три истории подкрепляли положения средневековой христианской ортодоксии: мученичество, крещение, спасение и заступничество Девы Марии и святых. Юноши из этих историй, которые пересказывали друг другу средневековые христиане, не умирали (а если умирали, то их воскрешали), и они неизменно принимали христианство, буде представлялась такая возможность. Все три истории подрывали притязания евреев на самостоятельную религиозную идентичность и общественное пространство в средневековой Европе. Исход событий в Блуа должен был подкрепить мысль о том, что лучший еврей, единственный еврей, которого можно терпеть, – это крещеный еврей.
На одном уровне аутодафе 1171 года включаются в традиционную схему. В литургических драмах, которые представляли в церквях центральной Франции, трое юношей, пожираемых огнем, постоянно обращаются к Христу за спасением. Три человека, осужденных на смерть за отказ поклониться идолу и брошенных в пещь огненную, обретали чудесное спасение. В Книге пророка Даниила эти юноши (на иврите и в Вульгате их зовут Анания, Мисаил и Азария, в Библии короля Иакова их зовут Седрах, Мисах и Авденаго) – евреи, которые отказываются поклониться идолам. Поэтому, согласно еврейским комментаторам и экзегетам, они являлись мучениками, добровольно исполнившими Освящение Имени (Kiddush ha-Shem), ибо трое еврейских отроков были готовы скорее умереть, чем стать идолопоклонниками. Благодаря своей непреклонной вере в Бога Израиля они невредимыми вышли из пламени (и еврейские ученые также будут объяснять, что мученики из Блуа не были пожраны огнем)[748].
Средневековые христианские экзегеты утверждали, однако, что трое мужей из Книги пророка Даниила приняли христианство, ибо увидели среди пламени ангела, который их спас. Огонь не пожрал их, поскольку их овевал прохладный ветер. Ирония состоит в том, что, прославляя их непреклонную веру в комментариях к Ветхому Завету, в драмах, пластических искусствах и иллюстрациях в рукописях, средневековые христиане отнимали у древних отроков их еврейскую идентичность.
Средневековым христианам история религиозной стойкости в языках пламени была знакома по проповедям, ученым комментариям, произведениям искусства и ранним церковным драмам. В XI веке в долине Луары на Рождество монастырские школы ежегодно устраивали Процессию пророков, Ordo Prophetarum, и тогда зрители каждый год видели троих отроков в огне. Именно такая театрализованная процессия, где ряд ветхозаветных пророков свидетельствует истину Воплощения и проповедует предвосхищение крестной жертвы, представляла собой древнейшую часть христианской литургии, облеченной в драматическую форму[749]. В ходе представления посреди церковного нефа строилась пещь в виде домика, куда могли поместиться несколько актеров; домик обматывали пропитанными дегтем тряпками, и, когда его в нужный момент поджигали, он вспыхивал, а юные актеры незаметно выбирались из него сзади[750]