Легко поверить ошибочным утверждениям о популярности св. Уильяма и не заметить почитания св. Роберта. По иронии судьбы, иллюстрации мученичества Уильяма куда чаще воспроизводятся сейчас, чем в Средние века[869]. И напротив, вплоть до недавней продажи музею Гетти, страница рукописи со св. Робертом воспроизводилась только однажды, более шестидесяти лет назад, в виде черно-белой репродукции. Объяснить этот факт в некоторой степени можно практическими соображениями, но есть также и стилистические, и эстетические причины. Изображение Роберта Берийского с занимающими полстраницы донатором и грамотой и при отсутствии каких бы то ни было евреев не отражает напрямую маргинализацию, ненависть, распятие и богоубийство, которые предположительно выявляются и усиливаются обвинениями в ритуальном убийстве. На изображении XV века из Лоддонской церкви Уильям Норвичский представлен гротескно растянутым и подвешенным на деревянной балке; этот образ исполнен насилия и угрозы и ясно подтверждает современные взгляды на Средние века. Он хорошо согласуется с нашими представлениями о содержании и смысле кровавого навета XII века. Миниатюра из рукописи в Бери этим представлениям не соответствует, поскольку ее фокусом является вопрос о правах и привилегиях.
Брат Жослен и аббат Самсон прекрасно понимали, что св. Роберт Берийский отвечает на самые злободневные запросы: как и прославленный св. Эдмунд, он имел важное значение для защиты рьяно охраняемых свобод обители. Поэтому неудивительно, что столетия спустя, когда Гарольда Глостерского уже забыли, алтарь в честь Роберта все еще существовал в Бери. Монахи рьяно отстаивали важность грамоты Эдуарда Исповедника, по всей видимости, именно ей отвели заметное место на миниатюре, изображающей мученичество Роберта, и эти два факта заставляют предположить, что по сути своей выдвинутое в Бери обвинение в ритуальном убийстве являлось преимущественно правовым, конституциональным и церковным[870].
Следующее такое обвинение, предъявленное уже по другую сторону Ла-Манша, аналогичным образом отражает проблемы, связанные с ролью короля, королевской властью, гражданской идентичностью и местными судебными властями, наличествовавшие в гражданском праве и отраженные в церковных культах. Аббат Бери, граф Блуа, граф Глостер и епископ Норвича понимали, что подобные обвинения порождают вопросы об использовании власти и манипулировании ею. Эти якобы «иррациональные», «причудливые» «литературные тропы» проистекали из четких, связных аргументов, которые вдумчиво и тщательно обсуждали и взвешивали на различных советах трезвомыслящие люди без всякого давления со стороны творившей насилие толпы. В Блуа и в Париже эти события повлекли за собой последствия, выходящие далеко за пределы почитания отдельного святого и имевшие важное значение как для евреев, так и для христиан.
Глава 8Париж
Примерно в то же самое время, когда монахи в Бери полагали, что нашли еще одну жертву ритуального убийства, подобную Уильяму Норвичскому, юный король Франции Филипп II Август решил, что похожая жертва обнаружилась и в Париже. В обоих случаях предполагаемых мучеников использовали в непосредственных практических и стратегических целях, одновременно подкрепляя общие представления о враждебности евреев христианам и придавая таким идеям достоверность. Обвинения против евреев служили местным интересам, подчеркивали традиционное вероучение в соответствии и с современной, и с более ранней библейской экзегезой.
Как и про Роберта Берийского, про Ришара Парижского почти ничего не известно. До нас дошел один абзац из королевской хроники, составленной Ригором где-то в 1180‐е годы, после того, как евреев изгнали из королевских владений, то есть из той части Франции, которая находилась под непосредственным управлением короля, а не его феодальных сеньоров (например, графств Блуа и Шампань). Ригор сообщает, что во дворце, где вырос король Филипп, истории о злодеяниях евреев были весьма популярны. Согласно знаменитому утверждению Ригора,
Филипп часто слышал от мальчиков, которые воспитывались во дворце вместе с ним – и хорошо это запомнил, – что каждый год на Чистый четверг или в течение Святой недели покаяния евреи Парижа перерезают горло одному христианину в тайных подземных катакомбах как своего рода жертвоприношение из презрения к христианской вере и что многие из тех, кто, поддавшись дьявольскому соблазну, давно упорствовал в подобных злодействах, были сожжены при жизни отца Филиппа[871].
Ил. 12 a, b и c: Сохранившийся фрагмент парижской крепостной стены. Башня, деталь гравюры, изображающей Кладбище Невинных. Париж, ок. 1750. Карта Парижа эпохи Филиппа Августа
Здесь имелись в виду аутодафе в Блуа в 1171 году, а в «мальчиков», от которых Филипп слышал истории о предполагаемых зверствах евреев, возможно, превратился его юный кузен Людовик, сын Аликс и Тибо V Блуаского[872].
Дальнейшие подробности о парижском обвинении известны лишь из краткой надгробной речи, сочиненной в конце XV века[873]. Про евреев говорили, что они похитили двенадцатилетнего Ришара из Понтуаза, северного пригорода Парижа. Согласно обвинениям, евреи держали Ришара в пещере, требуя, чтобы он отрекся от Христа, и потом распяли его[874]. Подросток был провозглашен мучеником и погребен на кладбище les Innocents, Кладбище Невинных, в Париже, где, как пишет Ригор, произошло множество чудес[875]. Зафиксировано крайне мало иных элементов, характерных для культа популярного святого, – ни художественных произведений, ни паломничеств, ни упоминаний в богослужебных календарях, ни молитв, ни пожертвований, ни обращений к мученику, ни надписей. Подобно Уильяму Норвичскому, Ришар Понтуазский (или Ришар Парижский), был, видимо, признан святым годы спустя после смерти, и, как в случае с Гарольдом Глостерским, вначале его тело, возможно, осталось неопознанным, и именно поэтому он и был похоронен на Кладбище Невинных[876]. Как и в истории Уильяма Норвичского, Роберта Берийского и других, мы исследуем местную политическую ситуацию и непосредственный религиозный контекст, в котором возник кровавый навет.
Вне зависимости от того, верил Филипп этим обвинениям или нет, он сыграл активную роль в их распространении, сделав их основным стержнем своей долгосрочной стратегии перестройки Парижа и централизации королевской власти[877]. Как и в Норвиче и в Бери, обвинение связало воедино набожность и светские амбиции, ловко соединив практические и духовные аспекты к вящему благу короля.
Обоих мальчиков – крохотного младенца в Бери и уже достаточно взрослого подростка в Париже – отождествили с невинными младенцами, убитыми в библейском Вифлееме. В Париже, как и в Бери и в Норвиче, связь местных детей с евангельскими прецедентами соединяла средневековую Европу со Святой землей, а мирян – и с житием Христа, и с историей спасения. Такая связь возвышала их существование от повседневного к священному.
Поэтому прежде чем мы вернемся к этому последнему по времени обвинению в ритуальном убийстве – обвинению, за которым стоял сам король Франции и которое мы рассмотрим в этой главе, стоит сделать небольшое отступление относительно культа невинно убиенных младенцев, особенно оживившегося и принявшего новые формы в середине XII века. Кровавый навет явился поводом или предлогом для изгнания евреев из королевских земель, и таким образом он распространился по всей Европе. Только после обвинений, выдвинутых в Бери и в Париже, и последовавших за ними изгнания и рассеяния, подобная клевета стала привычным явлением в христианском мире, и именно широкое почитание невинно убиенных младенцев сделало ее столь убедительной.
Выдвигавшиеся против евреев в XII веке обвинения были тесно связаны со средневековым торжеством культа Невинных Младенцев, по преданию, убитых вместо младенца Христа. В Евангелии от Матфея рассказывается, что царь Ирод разгневался, когда ему сообщили о рождении Христа, и приказал найти и уничтожитъ в Вифлееме всех младенцев мужского пола. Иосиф, Мария вместе с Иисусом бежали в Египет, а воины Ирода, пытаясь убить Христа, истребили вифлеемских детей [Мф. 2:16 сл.][878]. Ирод был известен безумными припадками гнева и тем, что, как свидетельствует еврейский историк Иосиф Флавий, из ревности приказал казнить свою жену, а затем и двоих сыновей[879]. Поэтому средневековые христиане легко поверили, что избиение младенцев действительно произошло и что были убиты тысячи детей – возможно, четырнадцать тысяч, а может быть, даже и сто сорок четыре тысячи – то число, которое упоминается в Откровении (14:3)[880].
Вифлеемские младенцы, еврейские дети еврейских матерей, в средневековой христианской интерпретации трансформировались в христианских детей христианских матерей, а их предполагаемые римские убийцы преобразились в еврейских преступников, угрожавших всем христианским семьям, а не только семье Спасителя. Поэтому евреи были не только причастны к убийству взрослого Христа через Распятие; их также превратили в коллективную угрозу юным детям из самых обычных семей во время Рождества. Приписывая избиение младенцев евреям, последних тем самым подозревали в том, что они ищут смерти всех христианских детей даже в отсутствие Христа, за которого погибли жертвы Ирода в Вифлееме. Рьяное почитание невинно убиенных младенцев лежало в основе средневековой веры в обвинение в ритуальном убийстве.