— А он уже второй день нос не кажет на работе, — сообщил мне начальник Горчицына.
— И что из этого следует?
— Может, заболел, но в таких случаях звонят, чтобы предупредить клиентов. Уволю я его к чертовой матери…
Но Горчицын не заболел, это я чувствовал определенно. Он перетрусил и ударился в бега. Скорее всего, именно он и звонил Шекельграбберу, требовал миллион за документы. Но с какой целью? Просто нервы потрепать? И почему Шекельграббера убили в Армянском переулке, в пенатах Заклепкина?..
Выхода у меня не было. Ехать к Заклепкину казалось верхом идиотизма. Я даже не мог придумать, что спросить у этой пенсионной вши с пуделем. И я сдался. Плюнул под ноги и поехал к Квочкину за разгадкой…
В дежурной части на проходе меня остановил милиционер. Просто ужас! Никуда войти нельзя без скандала.
— Сегодня майор Квочкин не принимает.
— Меня примет. Позвоните ему.
— А вы по делу или по личному?
— По личному делу. Он пригласил машину обмывать.
Милиционер освободил дорогу.
В кабинете Квочкина сидели еще четыре чина, а на столе стояло в два раза больше бутылок. Под столом, но без пробок, столько же. Говорили громко, и еще в коридоре я понял, что и тут не чураются патриотических тем.
— Ну в какой еще стране таким дуракам, как мы с тобой, дали бы диплом о высшем образовании? Просто так, под расписку о невыезде?
— Угу, — пробурчали в ответ.
Я вошел и сел на крайний стул. Квочкин, наконец, меня заметил и сказал:
— Заходи.
— Спасибо, — сказал я.
— Выпей за мою «пятерку» редиска ты эдакая, — сказал он, протягивая стакан водки.
— Один, что ли? Не чокаясь? Как на поминках?
Квочкин согласно кивнул и налил всем. Потом дружно похрустели парниковыми огурцами.
— Ты бы хоть нас познакомил, — сказал лейтенант Квочкину.
— Это мой друг, на контору пишет.
— В каком смысле?
— В каком скажешь, в таком и напишет, — ответил Квочкин, наливая по кругу.
Я обиделся и решил скорей перейти к делу, чтобы уйти.
— Так кто убийца? Скажешь мне, наконец.
— Да какая разница! — ответил Квочкин. — Пей для укрепления организма.
— Ты же его завтра арестовываешь!
— Ну?
— А мне нужно сегодня знать, иначе плакали наши… сам знаешь что.
— Тогда я сегодня арестую, ордер у меня выписан, тут где-то в столе.
— В таком виде только арестовывать!
— Я в любом виде арестую.
— Перестань куражиться, — сказал я.
— Не знаю, что это такое, — ответил Квочкин и снял трубку внутреннего телефона: — Четырех человек и две машины на выезд.
Он встал, пошатываясь, вынул пистолет, пощелкал затвором и сказал:
— Попейте тут, ребята, я скоро присоединюсь.
— Я с тобой, — сказал я…
Мы расселись по машинам и приехали по хорошо мне известному адресу. Вместе с милиционерами поднялись по старой мраморной лестнице и возле двери спрятались за каменные выступы. Квочкин опять достал пистолет и позвонил. Я в это время гадал, что он ответит на вопрос: «Кто там?» — «Откройте, милиция» или «Вам телеграмма». Но замок щелкнул без предварительного вопроса. Квочкин шустро просунул ногу в образовавшуюся щель и, дыша перегаром, сказал почти ласково:
— Ку-ку, Гриня! Приехали.
— Это не он, это домработница, — поправил я.
— Вижу! — ответил Квочкин и вошел в квартиру, оттеснив служанку.
В коридоре стоял помертвевший от страха Опрелин.
— Папаша, огоньку не найдется?.. — начал Квочкин.
— Это тоже не он, — подсказал я.
— Да вижу, вижу! А где… он?
Я пожал плечами.
— Степан Николаевич застрелился утром, — сказал Опрелин.
Квочкин ему не поверил и пошел в комнаты, приказав кому-то задержать Опрелина и домработницу до выяснения. Я тоже пошел.
За столом сидел человек, знакомый Квочкину оперуполномоченный милиции, и писал протокол.
— Ничего интересного, — сообщил оперуполномоченный. Типичная попытка самоубийства. Предсмертная записка, пистолет — все на месте, — он показал на полиэтиленовые пакеты.
— Почему мне сразу не доложил?
— Вы заняты были, товарищ майор.
Квочкин вспомнил, что он был занят откупориванием бутылок, и сказал:
— Ну да.
Я взял записку: «В моей смерти прошу винить перестройку, лично предателей Горбачева, Ельцина…» и еще десятка три фамилий. Пистолет оказался именной: «… Начальнику политотдела такой-то армии за беспощадное укрепление боевого и политического духа бойцов», — полная белиберда, но смысл вроде понятен.
— А кто он был, этот Заклепкин? — спросил я Квочкина, заметно протрезвевшего и даже жевавшего нечто, отбивающее запах.
— Как кто! Бывший секретарь ЦК КПСС. А до девяносто первого года пенсионер союзного значения.
Я посмотрел на обстановку в квартире и понял, что он не шутит. Ну и лентяй же я! Почему в бытность партийным журналистом не учил список членов ЦК наизусть? Решил бы задачу в первый же день!
— Вы сказали, попытка самоубийства?
— Да, он еще дышит, — ответил оперуполномоченный. Отправили в реанимацию. Хотя на текущий момент не знаю, дышит ли.
Я уже ничего не понимал и спросил Квочкина:
— А при чем тут Шекельграббер? Патологическая ненависть к иноземной идеологии?
Квочкин покачал головой из стороны в сторону, дескать, и да, и не только.
Я вышел в коридор и спросил Опрелина:
— Зачем ты сегодня заезжал за Размахаевой?
— Сюда привез.
— А сейчас она где?
— В больнице.
— Что она-то там делает?
— Как что! Она же единственная дочь Степана Николаевича!
Вот те раз! Ну и балбес я оказался. Две недели собирал никому не нужную информацию, а надо-то было лишь выяснить девичью фамилию Размахаевой, сделать пустячный запрос в архив. Первый блин вышел комом и колом встал в горле. На второй мне вряд ли дадут теста, если учесть потребление алкоголя на душу Квочкина. Хотя он редкий тип пьяницы: чем больше пьет, тем больше преступников ловит, чтобы еще больше выпить от радости… Одно утешение для меня в этой истории — Размахаева! Переживет ли она такую трагедию в сердцах поклонников: из роковой женщины обернуться заурядной роковой дочерью?
— Почему он именно сегодня застрелился? — спросил я Опрелина.
— Не надо было говорить Поглощаеву, что вы нашли убийцу! — рявкнул Опрелин.
— Он мог бы убежать.
Опрелин хмыкнул:
— Из собственной страны?
— Значит, ты был его шофером в лучшие времена? — спросил я. Говорить «шофером Заклепкина» как-то язык не поворачивался.
— Я и в худшие его не бросил. Хороший был человек, себя не жалел и нас с ней, — он кивнул на домработницу, — не обижал.
— А мне не показался. Когда я поймал его на краже документов, он чуть не на коленях ползал.
Опрелин плюнул мне в лицо:
— Документы украдены мной! — но он врал, видно было.
Я собрался врезать ему, но один из милиционеров уже заехал Опрелину по почкам. Видимо, он принял меня за «своего», только из другого ведомства. Мне бы утереться и обидеться, но я еще не все выяснил.
— Он случайно убил Шекельграббера или нарочно?
— Случайно кирпич убивает.
— И не жалко ему было иностранного подданного?
— Что их жалеть, безродных! Их ненавидеть надо, их везде убивают, потому что суются повсюду, как крысы!
Опрелин пел голосом бывшего шефа, но я все-таки сказал:
— Совершенно бессмысленное занятие. Хоть половину перестреляй, они наберут на интернациональной свалке новых эмигрантов и вырастят точно таких же американцев, а может, и хуже нынешних. Но ведь Заклепкин не одного Шекельграббера прикончил, собственного зятя тоже приговорил персональным судом к сумасшедшему дому.
— Туда ему и дорога. Марина Степановна сильно не убивалась. Только рожей смазливый, а так — бездельник и тупица.
— Ну уж не глупее тебя.
— Я из себя элиту не корчил, хотя мог, и мне бы простилось.
— Значит, верно служил.
Подошел Квочкин, сильно расстроенный, и сказал:
— Поехали в отделение. Тут все ясно, а там ребята ждут, — он чертыхнулся почти матом. — Надо же, гад, из-под самого носа ушел!
— Давай этого прихватим, — предложил я, кивая на Опрелина. — Он все знал, помогал воровать документы, статья в законе найдется.
Но Квочкин лишь махнул рукой.
Мы выбрались в переулок и пошли к машинам.
— Значит, ты вышел на Заклепкина, когда узнал, что его дочь — любовница Шекельграббера? — спросил я.
— Это я потом узнал, — ответил Квочкин. — У меня изначально был свидетель, который видел, как Заклепкин вылезал из машины Шекельграббера.
— А если б он отперся. Сказал, что просто залез посмотреть.
— Это только в кино любой дурак милиционеру голову морочит, а милиционер во время допроса читает Уголовный кодекс.
— Почему же ты сразу не арестовал Заклепкина?
— Я тебе говорил: план, процент раскрываемости, будь он неладен! От него ни при каком режиме не отделаешься. Ну и деньгу, конечно, хотел по-легкому срубить.
— Одного не пойму: зачем Заклепкин украл документы? Не мог сразу по башке стукнуть?
— Наверное, хотел сделать Шекельграббера международным бомжем. Психология бюрократа: есть бумажка — есть человек, нет бумажки — гуляй, Вася. Помнишь фильм про итальянцев в России, как мужик без паспорта в самолете жил?
— А зачем деньги вымогал?
— Это кто-то другой, но он уголовно ненаказуем.
— Наверное, Опрелин с подсказки Заклепкина. Доводили мужика до кондиции, выражаясь по-твоему. А зачем?
— Какая разница!
— Но почему Шекельграббер оказался в Армянском переулке?
— Наверное, любовница предостерегла от папы, он и поехал объясняться.
— Спозаранку?
— Знал, что Заклепкин рано утром гуляет с собакой.
Наверняка Размахаева «раскололась», поэтому и миллион Шекельграббер у нее оставил, — подумал я…
Домой попал поздно. В почтовом ящике нашел анонимную записку, но сообразил, что от сбежавшего Горчицына. Он продолжал делать намеки. Писал, что однажды подвозил Размахаеву в Армянский переулок и та, тяжко вздохнув, призналась, что отец расстроил всю ее половую жизнь. Лучше б сознался, что спрятал кошелек Поглощаева, мелкий пакостник!.. Записку я смял и поднялся на свой этаж. Выдернул гвозди из двери и починил замок на скорую руку, попросив у соседа инструмент. Потом позвонил Поглощаеву: