— Возможно, — подумал Выжигин, а сам так и кипел от радости — открывался хоть какой-то путь решения задачи с исчезающими неведомо куда посетителями убитых женщин.
Вышли на замощенный задний двор, едва освещенный светом тускло горящих окон заведения. Кругом — хозяйственные постройки: каретник, сенник, дровяник, ретирадник, огромные ящики для сбора отбросов и нечистот. За ними, слева и справа, поднимаются черные глухие брандмауэры соседних доходных домов. Впереди — двухэтажный флигель. В нем — черная пасть проезда.
— Там куда можно выйти? — спросил Вы-жигин.
— В проулок. Только на ночь ворота на замке.
— А ну, пойдем посмотрим.
Подошли к воротам под аркою проезда. На самом деле — обе их створки надежно держит замок, но ворота сами низкие, только бы повозка не проехала, а человек, чуть подтянувшись, через ворота эти запросто перемахнет.
— Все понятно, — сказал Выжигин, очень довольный всем увиденным. — Спасибо, можешь идти на свою вахту. Очень ты мне помог, Гаврила. — И не удержался, спросил: — А ты зачем же в таком месте поганом служишь? Молодой ведь еще!
Швейцар ответил не сразу:
— Больной совсем я, нигде не брали. Да и женки нет у меня, а тут — бабы. Иногда и приласкают…
Выжигину, проходящему сейчас по мокрым булыжинам темного дворика, вдруг до боли сжало сердце от какой-то тоски и жалости ко всем этим людям. Впервые после того, кадетского, похода в публичный дом он подумал о падших женщинах не с ненавистью, а с сочувствием, и все они представились Выжигину сейчас помещенными в один сырой и мрачный каземат, откуда никто не выходит живым и где ненавидят тех, кто живет иной жизнью.
Когда Выжигин поднялся наверх, его ждала еще одна любопытная новость.
— Степан Андреич, а ведь допросил я горничную, в спальню к убитой ее привел да и показал ей всю трехамудию убитой, тряпки то есть, — сообщил Остапов.
— И что она? — так и въелся Выжигин взглядом в своего помощника.
— Указала на отсутствие в шкафу одного платья, полусапожек, плюшевой мантильки и шляпы с птичьей головой. Бельишка еще недосчиталась.
— Да не могла ли покойница подарить кому-нибудь эти вещи или продать за последние дни? — волновался Выжигин, очень желая получить отрицательный ответ.
— Я тоже о том подумал, а поэтому послал девку быстро всех женщин обойти.
— Обошла?
— Обошла. Никому ничего не дарила, да и продать не могла. Для этого на улицу выходить надо, а у них с выходами строго. — Остапов нахмурился и почесал затылок: — Степан Андреич, ничего иного, выходит, и придумать нельзя, кроме как взял этот купец да и убежал в ее платье, в мантильке-то плюшевой и в шляпе с птичьей головой? Боюсь, что у меня тоже к утру от всех этих чудес мозги набекрень съедут, сам в бабье платье наряжусь. Да и куда убе-жать-то он мог?
— Через задний двор убежал, в проулоқ. Черный ход, всегда закрытый, открыт сейчас, — сообщил Выжигин, довольный тем, что появились черточки, хоть как-то рисующие образ человека очень странного, действовавшего с какими-то чудными задачами. Да и был ли это один человек? Да и являлся ли он в обоих случаях убийцей или был тем, кто внушал мысль о самоубийстве, вкладывал в одном случае в руку женщины кинжал, а во втором предлагал петлю, изготовленную заранее, дома, а потом выбивал из-под проститутки стул, чтобы аккуратно поставить его рядом. И для чего ему нужно было обряжаться в женскую одежду? Нет, загадок сегодня лишь прибавилось, и Выжигин ощущал сильную растерянность. Остапов же, решивший быть лишь исполнительным помощником, ходил рядом с Выжигиным и тихонько насвистывал какой-то опереточный мотивчик, покуда Степан Андреевич резко не остановил его: — Да перестаньте же! Рядом с мертвым телом…
Когда все четверо спускались вниз, проститутки уже не горланили. Только в нескольких спальнях был слышен их приглушенный говор, раздавало) и негромкий плач. Шцейцар Гаврила так и сидел в позе египетского писца рядом с запертой дверью. Зачем его посадили сюда в этот поздний час, Выжигин не знал — наверное, владелица заведения хотела, чтобы все у нее в присутствии полицейских выглядело благопристойно. Кровь или вино на полу уже были замыты, стулья и столы расставлены по местам, а шторы висели на карнизах. Публичный дом уже не напоминал восставший броненосец «Князь Потемкин Таврический».
— А скажи-ка, любезный, — остановился рядом со швейцаром Выжигин, — тот купчишка каким по наружности был?
Вставший Гаврила широким жестом ладони нарисовал в воздухе окладистую бороду и сказал:
— Купец капитальный. Рожа красная, кирпичная, от неуемного потребления горячительных напитков, надо думать. А росту среднего. Глаза Же такие страхолюдные, бровастые: как взглянет, так прямо в животе холодеет. Голос же густой и бархатный. Капитальный, короче говоря, купец!
Больше Выжигину ничего и не требовалось. Вышли на все еще гомонящую гулящей пьяной толпой Курляндскую, где по-прежнему нестерпимо пахло жженой костью, и пошли, с опаской поглядывая на бродяг, к Старопетергофскому, чтобы поймать там двух легковых извозчиков. Ехать на свою маленькую, состоящую из двух комнат квартиру Степан Андреевич в два часа ночи не хотел. В участке имелся отличный топчан, набитый конским волосом, кожаный. На нем, накрывшись пальто, недавний преоб-раженец и думал скоротать остаток ночи. Образ милой Катеньки, он знал, заслонил бы от него во сне все эти ужасные, размалеванные спитые лица полуженщин-полуживотных.
6. ВОПЛИ СТРАСТНОЙ И ЧЕСТНОЙ ДУШИ
Автомобиль, кузов которого был покрыт нарядным алым лаком, протарахтев еще немного по Большой аллее Каменного острова, остановился напротив серого дома в стиле «модерн». Две двери одна за другой распахнулись, и на мокрую землю, усыпанную листьями, шагнули из машины князь Сомский в длинном широком пальто, до носа замотанный шарфом, в котелке, надвинутом на глаза, и Выжигин.
— Извините, кузен, — чуть приседая, чтобы размять ноги, сказал князь, — моя квартира наскучила мне до отвращения. И автомобиль-то я купил именно поэтому. В нем я не скучаю. А хорош?! Все-таки хорош! — хлопнул он рукой по кузову. — Последняя модель «Рено». Говорят, его мотор равен силе двадцати лошадей. Я этому, понятно, не верю. Мне еще этот новый дом нравится, — князь указал на дом с башней. — Мрачный, но стильный, ей-богу. Говорят, принадлежит какому-то Фолленвей-деру, швейцарскому гражданину.
Было тепло и сыро. Над каналом с гладкой, серой и холодной, как жесть, водой стоял туман, навевавший дрему. Выжигину хотелось продолжить начатый в машине разговор, поэтому, не желая вдаваться в архитектурную тему, он поспешил сказать:
— Меня во всей вчерашней, вернее, даже сегодняшней истории больше всего то поразило, что обе смерти могут быть и не результатами убийства, а являться самоубийствами, но спровоцированными каким-то странным субъектом, ряженым, притворяющимся то чиновником, то купцом. В обоих случаях у него эти роли были сыграны блестяще.
— Вы и сюртук его синий, каких уж никто не носит, тоже сценической находкой считаете? — усмехнулся в шарф Сомский, беря Вы-жигина под руку и направляя его вперед по аллее. — Не переиграл ли? Меня же вот какая деталь уколола: если в первом случае наш актер с погорелого театра ждал Иоланту, то в другом так и потребовал Катьку Вирскую из-под генерала вытащить и ему доставить, а ведь Катерина в заведении наверняка под другим именем жила. Допустим, ряженый чиновник знал Иоланту-Ленку только из разговоров тех, кто бывал в доме. Купец же в доме на Курляндской не бывал никогда, а пришел убить или довести до самоубийства ту, которую, возможно, знал еще до того, как она в заведение попала.
— Нет, — вздохнул Выжигин, — чиновник тоже мог знать настоящее имя Иоланты, только открываться никому не хотел. И все наши рассуждения, Петр Петрович, сейчас о мелочах ведутся, не о главном. Главное — понять, зачем этот актеришка ходит и доводит женщин до самоубийства.
Выжигин почувствовал, как Сомский сильно сжал его предплечье.
— Ах, самоубийство? — почти прошептал он, наклоняясь к уху «кузена». — Полагаете, обе женщины руководствовались лишь зовом своей воли, и при этом ищите виноватого? Право, психологический парадокс, сударь. Самоубийство, друг мой, всегда является высшим выражением воли, протестующей против воли внешней, всеобщей, в шопенгауэровском смысле. Кого можно понудить к вонзанию себе в грудь кинжала или к затягиванию на шее петли, даже если, как вы предполагаете, ее принесли? Самоубийство — акт глубочайшего внутреннего процесса, действия, обязательно лишенного свидетелей, хотя, я читал, у некоу торых неразвитых народов существует и самоубийство показательное. Пишут же путешественники, изучавшие быт и нравы камчадалов, что они иногда, обидевшись, идут да и вешаются или еще что-то над собой делают. Для чего? А чтобы досадить тем своему обидчику — он-де уязвлен будет смертью обиженного. А у нас, в публичном доме? Пришел пьяный мужик, этакая харя, пусть даже актер, и женщина, которая жить хотела — это уж определено доподлинно в случае последнем, — расстается с жизнью, в общем сытой, обеспеченной, гораздо менее тягостной, чем жизнь крестьянина, например? Не знаете вы статистики, мой дорогой кузен. Русские вообще, в сравнении с Европой, мало убивают самих себя, хотя своих собратьев лишают жизни часто, о чем мы говорили. Такой вот странный парадокс: там, где больше убийств, самоубийств меньше. И вот Россия-то в череде стран европейских по самоубийствам на последнем месте стоит, хотя сейчас камчадальство и к нам через передовую образованную молодежь проникать стало. Почитайте хронику: в ресторане студент Н. облил себя крепкой соляной кислотой — скончался от ожогов; курсистка Д. в модной лавке прилюдно вскрыла себе вены бритвой. Эти самоубийства — от идеи, от сладчайшего сознания, что я вправе с самым священным, с жизнью, запросто расстаться добровольно. Мысль очень нерусская и только в больших городах, где подавляющая часть всех наших самоубийств случается, живущая, да и то в среде сильно думающей молодежи. Ну а проституток-то кто способен на самоубийство в пять-десять минут сагитировать? Немыслимо! Перестаньте и думать об этом! — коротким взмахом ладони подытожил князь свой длинный и горячий монолог. — Вернитесь к варианту с казнью — он более плодотворен!