«На самом деле, — подумал Выжигин, — что в обоих случаях может о самоубийстве по чьему-то приказу говорить? Веревка со сложным узлом? Неупавший стул? А кинжал кто сумеет в грудь вонзить? Кинжал — не бритва отточенная, где довольно легкого нажима, чтобы перерезать вены, не кислота, которую лишь опрокинуть на себя нужно из какой-нибудь банки. Кинжал в себя воткнуть только очень сильный, волевой человек, мужчина сможет, а не женщина, не помышлявшая о самоубийстве еще полчаса назад. Какое там — четверть часа!»
— Вы знаете, Петр Петрович, — для чего-то поправляя на голове кепи, заговорил Выжи-гин чуть смущенно, — а ведь я вчера таки пожалел всех этих нравственных калек, жертв общественного темперамента, хотя после случая на Екатеринославской был далек от сентиментальных чувств по адресу к проституткам.
— Держу пари, — повернулся к Выжигину князь с улыбкой, — если произойдет новое убийство-казнь, то вы, мой милый кузен, теперь уже станете просто рыдать над телом этой самой жертвы общественного темперамента.
— А что же, нет Причин? — жестко спросил Выжигин, которому не понравился циничный тон князя.
— Абсолютно не стоит! — легко сказал Сомский. — И вовсе не потому, что человека не жаль — его-то всегда жаль. Но ведь вы плакать будете потому, что увидите в ее смерти вину общества, жестокость, бедность, толкающую женщину на путь проституции.
— Разве не бедность причина?
— В подавляющем количестве случаев не она, — решительно мотнул головой Сомский, так что его пышные баки описали в воздухе почти целый круг. — Не читали этого умника, итальянца Ломброзо? Не помню, в какой уж книжке, но он приводит факты: в Пьемонте, что ли, или, может, в Пизе в целом жизнь беднее, чем в Милане, — забыл уже где. Но в этом бедном городе, как ни странно, проституток меньше, хотя логика вещей должна нам об обратном говорить. Вот и у нас… — Князь замолчал, сдвинул котелок на затылок и заговорил уже совсем в ином тоне: — Поведаю вам, что увидел на днях… Проезжаю на этой вот колеснице, — он махнул рукой через плечо в сторону автомобиля, — мимо Сытного рынка. Смотрю, толпа окружила какую-то девицу лет восемнадцати, а та задрала подол и показывает им то, что до времени от мужчин скрывать нужно.
— Проститутка? — коротко спросил Выжигин.
— Да в том-то и дело, что с виду совсем даже не проститутка. Так вот вам мой вопрос: с чего бы это ей делать нужно было?
Выжигин подумал немного, ответил:
— Какое-то странное, очень женское чувство власти над толпой в этот момент и… отсутствие стыда, конечно. Она, уверен, и денег ни с кого не возьмет за показ.
— Браво! — шутливо похлопал Сомский в ладоши. — И при таком глубоком понимании женской природы, кузен, вы еще смеете говорить о бедности как об источнике проституции? Да, конечно, богачка, аристократка в блудилище служить из-за денег не пойдет, но деньги на самом деле могут быть причиной, толкающей бедную к проституции!
— Ну, что-то вы заговариваетесь! — рассмеялся Выжигин. — То они причина, то нет! Несуразица!
— Нет никакой несуразицы! — поднял Сомский вверх указательный палец. — Проституция ради хлеба — одно, а проституция ради легкого хлеба, ради плюшевой мантильки, шляпы с птичьей головой — совсем иное. Да, я пойму одинокую женщину, имеющую детей, которой на кусок хлеба не хватает и которая на время, заметьте — на время, идет подработать на панель. Но большая часть женщин становится проститутками, чтобы мантильки плюшевые иметь и не работать по десять часов на фабрике! А хористки, откровенно занимающиеся проституцией, а молоденькие и не слишком актрисы, которые ради долгожданной роли совершенно откровенно готовы отдаться режиссеру — это не проститутки? В великопостные театральные сезоны режиссеры и антрепренеры на так называемый «сенокос» выходят — затащить в постель семнадцатилетнюю начинающую актриску, готовую на все ради роли, оказывается делом пятиминутным. Это в больших городах, где тяга к тяжкому труду навек утрачена, а тяга к мантильке и птицеголовой шляпе весьма сильна. Деревня еще такого размаха проституции, то есть продажи женщиной своей чистоты, пока не знает, но взгляните, что пишут большие знатоки деревни нашей, разные Златовратские, Энгельгардты! В женском деревенском кругу давно уж в ходу фраза, простите за грубость: «П…. не мыло, не смылится!» Вот и отдаются молоденькие да смазливые поселянки просто и открыто заезжему барину или купцу, особенно если сунет он им за пазуху рубликов пятьдесят. Глядишь — вырос на перекрестке дорог трактирчик, питейный дом, с этих самых денежек зачатый. Муж этой молодки в обиде не будет. Не слышали разве, что у нас некоторые мужья рубля за три перед дальней отлучкой уступают на время свою половину приятелю?
— Нет, простите, не слышал о таком обычае, — пробормотал Выжигин, в сердце которого царило какое-то то ли смятение, то ли просто раздражение. — Значит, безнравственна наша женщина? И только в этом дело и заключается?
— Ну, почему именно наша! Недавно общественность Франции выступила наконец против того, чтобы в публичные дома принимались десятилетние девочки, записывающиеся туда по собственному желанию. И они тоже от голода? Так ведь любой детский приют их и кормить мог, и ремеслу учить. И вот еще что: и у нас любая женщина из публичного дома уйти может, но в большинстве они так к профессии своей привыкают, к сытости и праздности в известных пределах, что попросту уже и жить-то не смогут, а тем более на хлеб зарабатывать. Все это я вам, кузен, к тому говорил, чтобы вы не больно-то проституток жалели и рыдали над их телами: чаще всего не обстоятельства жизни, а свободный выбор, внутренняя развращенность, даже физиологическая предрасположенность их в блудилище толкают. А человека в них жалейте, пожалуйста — вы же христианин.
Выжигину показалось, что Сомский пригласил его в этот парк нарочно лишь для того, чтобы высказаться. Князь повернулся, чтобы идти к автомобилю, и Вольтеров дьявольский огонек снова загорелся в его глазах.
— А вообще скажу я вам напоследок следующее: вся наша страна — это огромный дом терпимости. Государь и правительство терпят Государственную думу, правые терпят левых, а левые — правых Идея проституции, как зловредные миазмы, разлита повсюду: проститу-ты-ученые, проституты-журналисты, просги-туты-литераторы, продающие направо и налево свое самое сокровенное, душу. А вы еще хотите, чтобы какая-нибудь Лукерья не отдалась за четвертную проезжему коммивояжеру или бездельнику-барчуку?
Подошли к машине, и когда шофер в кожаных крагах и такой же кепке поспешно отворял перед князем дверцу, Сомский предложил:
— Вы говорили, что вам в отделение надо? Ну так поедемте. Пусть там знают, что Степан Андреич Выжигин не только на «ваньках» разъезжать может.
Подъехали к участку уже через полчаса. Всю дорогу Сомский, точно наговорившись вволю, молчал, а Выжигин обкатывал в уме его фразы, и далеко не все ему нравилось в них. Правда, возможно, в длинных монологах князя и была, но его идеи отдавали каким-то цинизмом, холодом и равнодушием. «Как можно так не любить женщин, чтобы буквально в каждой видеть росток продажности? Я уверен, что расстреляй из пушок, снеси до основания все публичные дома, дай женщинам работу, вначале научив их работать, и проституции не будетг Или она сведется к каким-то мизерным размерам. Но все совсем наоборот. Городские власти нарочно способствуют открытию новых домов, чтобы риск заболеть сифилисом был снижен. Зато множится племя проституток! Все оттуда идет!»
— А позвольте-ка, я, кузен, в вашу кордегардию загляну, — сказал Сомский, когда затормозили на полицейском дворе. — Так, любопытства ради — изучаю нравы Петрополя.
— И немало преуспели в этом, — широко улыбнулся Выжигин, помогая князю выбраться на брусчатку двора — Заходите, ежели изучаете, только запахи у нас здесь крепкие.
Вошли в приемную сыскного отделения, где сидели, развалясь, отдыхая с папиросами в руках, чины еыска Кого-то тащили в «кутузку», стараясь незаметно, но крепко заехать по почкам, и влекомый городовыми мещанин, теряя по пути пуговицы, орал:
— Никак не смеете, слуги народа, руки прилагать к моему телу в публичном месте! Самому градоначальнику жалобу подам!
— Вмажьте ему, стервецу, — советовал кто-то вослед городовым. — Чтобы засвербело у него все в нутрях до самых морковкиных заговений!
Откуда-то из толпы деловито, снующих полицейских вынырнул, как Петрушка из вертепа, Остапов. Посмотрел на Выжигина каким-то сияющим, влюбленным, но в то же время и покровительственным взглядом:
— А дело-то наше, Степан Андреич, кажись, сворачивается! Нашлась убийца!
— Как нашлась? — не понял Выжигин, но обрадованно хватил Остапова по плечу по старой полковой привычке.
— Да ступайте к начальнику в кабинет! Там все и узнаете! Дарья-то Челнокова по вашу душу из заведения Афендик явилась, только съездить За ней пришлось. По телефону звонила, просила забрать, каялась в убийстве Иоланты, Ленки Зарызиной! Ну и сгонял я за ней, а то ведь ее из дому-то не выпускали!
Выжигин невольно посмотрел на Сомского. Казалось, он был расстроен и угрюмо теребил свой бакенбард, имея вид недовольно-озадаченный. «Прекрасно, ваше сиятельство! — усмехнулся Степан Андреевич в душе. — Вот и умерла ваша идея о казни!»
Втроем они вошли в кабинет начальника сыскного отделения участка, красивого мужчины с пышными бакенбардами, плавно переходившими в усы, и внешностью ветерана — унтера николаевской поры. В углу за столом копошился секретарь.
— Ага, Выжигин! — прокричал начальник из-за стола, делая пригласительный жест рукой. — Вас-то мы и ждали! Будете допрос вести той девки, из борделя — признание сделать хочет. Надобно сегодня же с этим делом покончить, а то уж от градоначальника мне уже звонили. Кому-то весь этот шум с убийствами да еще с ночной дракой проституток сильно не нравится. С вами посторонний? — посмотрел он строго на Сомского.
— Мой дальний родственник князь Сом-ский Петр Петрович, сенатор, — представил Выжигин князя. — Любопытствовал взглянуть на наше отделение… из личных соображений.