Девица открыла дверь, ведущую в квартиру, своим ключом, и Выжигин оказался в прихожей, из которой начинался длинный и узкий коридор, и конец его терялся во мраке.
— За мной идите. Смелее! — на мгновенье повернулась к Выжигину девица, и он пошел за ней по этому необычайно длинному коридору с дверями справа и слева.
Здесь пахло невыносимо противно, какой-то смесью из жареной картошки с луком, винных паров, плохо выстиранного белья и нечистых тел. Отовсюду слышались звуки: то фальшиво играла гитара, то звенели бокалы, то кто-то хвалился продажей партии из ста пар сапог, кто-то визгливо хохотал, а к хохоту примешивался пьяный бас, говоривший: «Козочка ты моя рогатая, козочка бодатая!» Наконец остановились напротив двери, и девица снова стала греметь ключом. Выжигин, никогда не бывавший в такой страшной квартире, где жильцы, казалось, были помещены в гробы, но продолжали есть, смеяться и даже играть на гитарах, уже сильно жалел о том, что согласился пойти с этой грязной девицей. В довершение всего, наверное, заслышав скрип ключа, из соседней комнаты высунулась чья-то голова со всклокоченными волосами, — Выжигин даже не успел понять, мужчине или женщине принадлежала она, — и насмешливо вымолвила:
— Поздравляем с разрешением поста!
Захохотала — и скрылась.
Уходить было поздно, и Выжигин прошел в комнату, гда пахло лучше, чем в коридоре, но все равно чем-то кислым и несвежим.
— Постойте, сейчас я свет зажгу, — оказала девица.
Вспыхнула спичка, загорелся фитиль керосиновой лампы, и Выжигину показалось, что он снова очутился в публичном доме. Комната эта была тех же самых размеров, что и спальня в борделе на Курляндской, и треть площади ее занимала кровать, на удивление Выжигина, застеленная пестрым покрывалом и с горкой подушек под тюлевой накидкой.
— Ну снимайте же свое пальто! — как-то ласково, совсем по-хозяйски мило предложила девица, уже стащившая с себя жакет и снявшая боа и шляпу. — Вешалка у дверей.
Выжигин покорно повиновался, а девица сразу же принялась разбирать постель, и каждое движение ее было уверенным, каким-то отточенным, но не деловитым и не вульгарным.
— Как тебя зовут? — решил спросить Выжигин, потому что был уверен в том, что именно с этого следует начать разговор. Еще он успел упрекнуть себя за то, что не заметил, как хозяйка комнаты стала готовить постель, иначе бы он в самом начале прервал это занятие — постель ему была не нужна.
— Оля я, — просто ответила девушка. — А вас как звать?
Желая отгородиться от всей этой чуждой ему, отвратительной жизни, Выжигин сказал:
— Иваном.
Он тотчас покраснел за свою ложь — в этом было так много трусости, и был рад, что неяркий свет лампы скрыл его смущение. А постель между тем была готова. Выжигин искоса посмотрел на нее — на удивление свежие наволочки на подушках, отброшенное немного одеяло с пододеяльником позволяло видеть край простыни, тоже как будто чистой.
— И давно ты этим живешь, Оля? — спросил он вдруг неожиданно для себя, с трудом освобождая свое воображение от картины погруженности в эту привлекательную, манящую постель.
— А год всего, — очень просто ответила Оля, начиная расстегивать крючки на платье.
— Как же случилось… это? — спросил Выжигин, понимая, что спрашивает абсолютную гадость и глупость, кроме того, заранее осознавая, что про это он никогда не получит исчерпывающий ответ.
— А полюбила я человека одного хорошего, студента, а он возьми через полгода и помре от чахотки. Я же от него столько ласки получала, что уж и жить без мужчины не могла. Родители мою любовь к мужчинам заметили, побили, а потом и совсем прогнали. А жить-то как?
— Замуж бы вышла. Была бы тебе за мужем ласка, — наставительно сказал Выжигин, снова понимая, что каждое слово его — неправда.
Он приглядывался к Ольге, уже стоявшей без платья, в одной рубашке. Волосы ее, рыжеватые, с красно-медным отливом, волнами растеклись по плечам. Катя стриглась коротко, по-курсистски, но чем дольше вглядывался Степан Андреевич в черты лица, в линии тела Ольги, тем сильнее ощущал в себе тягу к этой столь похожей на его возлюбленную девушке. Он уже познал Катю полгода назад, и ее девичья холодность сильно уколола его тогда. Здесь же, рядом с этой горячей, откровенно влюбленной в мужчин женщиной, он ощущал себя тем нужным для нее существом, которое она сумеет отблагодарить. А Катя не благодарила его…
— А кто ж меня замуж возьмет? — стаскивая с себя рубашку и ежась при этом от прохлады, сказала Ольга. — Да мне и не надо. Вон сколько мужчин красивых у меня есть, ещё и три рубля, а то и пять дать могут. А муж разве так меня любить станет? Да через месяц медовый уж и разлюбит. А ты что же не раздеваешься, Ваня? Или ты сюда болты болтать пришел?
И она тихо засмеялась, уже натянув одеяло до подбородка. Выжигин посидел, подумал и стал снимать свой шевиотовый пиджак.
На улицу он выходил через час, и осенняя прохлада ощущались им сейчас особенно остро, после жарких и бесстыдно-откровенных объятий Ольги. Он знал, что эта женщина была близка до него со многими мужчинами, но теперь Выжигин не ощущал себя кадетом, его не тошнило, и только странное противоречивое чувство наполняло все его уставшее и размягченное тело. Мозг его, как и прежде, ненавидел продажность и ложь, а плоть вспоминала продажное тело с благодарностью и негой. То мозг хотелось вырвать и бросить на мокрый булыжник улицы, то возникало желание кинуться под несущуюся с грохотом пролетку, чтобы искромсали копыта и колеса это грешное тело, не желавшее забыть купленную за три рубля любовь.
Его две комнаты, просторные и светлые, собственно, и не были настоящей квартирой, а являлись частью огромной квартиры, сдаваемой внаем. Платил он за них двадцать рублей в месяц, получая от хозяйки при этом еще обед. Пять лет назад один за другим умерли его родители, и после их смерти молодой гвардеец с огорчением узнал, что дела отца, жившего плодами новгородского поместья, расстроены настолько, что для расчета с заимодавцами Пришлось продать собственный дом на Большой Морской, а потом и именье. Оставались кое-какие процентные бумаги, тысяч на пятьдесят, они-то и позволили Вы-жигину служить в блестящем и дорогом Преображенском полку. Теперь и бумаг не было, не было и полка, а поэтому семьсот пятьдесят рублей в год тоже представлялись Выжиги ну хорошими деньгами. Правда, Сомский пару раз намекал ему, что уже пометил его имя в завещании, но Степан Андреевич совсем не придавал этому какого-то значения. Была еще Катя с хорошим приданым, но Выжигин был уверен, что ее родители теперь, когда он стал сыщиком, ни за что не отдадут за него свою единственную дочь.
Дома он сразу набросился на еду, заботливо укрытую кухаркой толстым сукном. Щи и бараньи котлеты никогда еще прежде не казались ему такими вкусными, и, закончив с трапезой, Выжигин кинулся на диван и мгновенно уснул. Катя ли, Ольга ли ласкались во сне к нему, он не знал, но видение мигом исчезло, когда в черную тьму забытья проник отчаянно громкий барабанный звук, так памятный ему с военной службы. Барабанщик играл «сбор», и все внутри Выжигина напряглось, ожидая команду ротного.
— Степан Андреич! Степан Андреич! — протиснулось наконец в сознание что-то уж очень явственное, реальное, совмещенное со стуком в дверь.
Так и не придя в себя, в полудреме, Выжигин пошел отворять, зажег у дверей электрическую лампочку. Отворил — у порога стоял неизвестный ему человек с противными усиками, точно прилепленными шутки ради к его плутоватой кошачьей физии.
— Да кто вы? Что вам угодно, сударь? Будить…
— Махоркин я, агент отделения вашего! — зашептал человечек, будто агентам только и следовало шептать, а не говорить. — Господин начальник требуют приезда вашего! Казенных лошадей даже запрячь велели! Собирайтесь, батюшка! Очень уж взволнованы господин начальник!
Что-то прозвенело в сознании Выжигина, давая какой-то неясный сигнал, и Степан Андреевич стал натягивать пальто.
Начальник отделения, несмотря на поздний час — около полуночи, — был в своем кабинете. Заложив руки за спину, он не ходил, а бегал по комнате, иногда останавливаясь и принимаясь тереть виски, а потом снова пускался рысью.
— Ах, давно расстались, господин полицейский надзиратель — и пяти часов не прошло! — с болью воскликнул начальник отделения при виде вошедшего Выжигина. — А у нас здесь, сударь, дела препротивные, прескверные, можно сказать!
— Да что же случилось? Снова проститутку убили?
— Теперь не только ее, но и швейцара в публичном доме в Восьмой линии Васильевского острова! — простонал начальник. — Не понимаю, почему это нас должно касаться! Пусть бы второй участок Василеостровской части и ковырялся в этом деле. Мы-то со своими потаскухами разобрались! Я и градоначальнику успел рапорт сделать, он меня благодарил, потому что очень, очень заинтересован в том, чтобы в наших заведениях все было в полном порядке — тишина и покой. И вот приезжаю я от него на свою квартиру, а он вдруг мне сам и звонит по телефону: злой, как черт, в двух словах о происшествии на Васильевском рассказал и велел продолжить дело, точно это Александро-Невскую часть хоть каким-то боком задевает. Возможно, никакой связи нет, скорее всего нет, но вы, Выжигин, на Васильевский отправиться должны. Не забудьте все необходимое захватить! Если надо, звоните мне хоть в середине ночи! Ну, господа, отправляйтесь! Восьмая линия, дом сорок восемь.
На казенных откормленных, береженых лсйпадях ехали по ночному Невскому быстро. Проспект еще не погасил своих огней, по широким тротуарам сновали цочцые бездельники в поисках острых ощущений, посетители ресторанов, покинувшие наконец заведения. Выжигину отчего-то было легко и даже весело. Это третье преступление наверняка должно было добавить какой-то чрезвычайно важный элемент к конструкции, которая потихоньку, из невидимых мысленных кирпичиков, начинала складываться в его голове.
— Вы мне скажите, Остапов, — заговорил вдруг Выжигин, когда подъезжали к мосту-, перерезавшему густо-смоляцую воду Невы, — вы в действительности уверены были в том, что купчишка оставил свои портки лишь пот тому, что к другой девке пошел, а потом его изгнали? Или вам очень хотелось поскорее дело закрыть после показаний Даши да и этим начальству потрафить? Повышения добива-лись?