команду фотографу заснять ручку, Выжигин вышел в коридор и подозвал Изольду.
— Вас, сударыня, простите, как при рождении назвали? — спросил он, глядя на рыжую девицу.
— Матреной, — пробасила проститутка немного виновато.
— Ну так расскажи мне, Матрена, как обнаружила ты тело своей товарки? Да и как ее зовут, скажи…
— Звали ее по заведению Мюзетта, а так — Татьяной. Нашла я ее, когда решила заглянуть к ней в спальню — давно не видала, соскучилась. Дверь была открыта, голову просунула, темно, но не слышно, чтоб посетитель был у ней. А сама приглядываюсь и вижу — лежит на кровати кто-то, да не отвечает. Свет зажгла, снова позвала — не встает. Тихонько так к ней подошла, вначале рукой потрясла, а уж когда подушку-то приподняла, так благим матом и заорала. Что со мной было, ахти! Вопила, по полу каталась — напужалась очинно, так ведь и Таньку-то как жалко было!
Матрена разинула рот, видно, желая снова заорать, но Выжигин не дал ей такой возможности, пригласил пройти в спальню, подвел к шкафу.
— Ну, ты, Матрена, наверное, все платья знаешь, которые Татьяна носила. Взгляни, все ли на местах?
— Что ж, посмотрю. У нас в заведении, если у кого какая обновка, сразу наряжается и такой наряжохой полдня ходит, всем на зависть.
Похоже, Матрена на самом деле была осведомлена о составе гардероба своей подруги по заведению. Пробежав пальцами по рукавам висевших платьев, жакетов, салопчиков, шушунчиков, женщина твердо сказала:
— Сиреневого платья с фестонами не нахожу, макинтошика горохового нет, а еще шляпки в виде казанка такого — мы еще над Танькою смеялись.
— А туфли, боты, ботинки все на месте? — быстро спросил Выжигин.
Матрена наклонилась к ящику, где находилась обувь, пошуровала в нем.
Вроде все на месте, — выпрямилась и потерла руку об руку, стряхивая пыль.
Женщина вдруг резко повернулась в сторону кровати и замерла в оцепенении, глядя на обнаженную мертвую подругу, над которой хлопотал Вукол Кузьмич.
— Он ее убил! Не она сама! — с необыкновенным ожесточением проговорила женщина. — Он завтра в другой публичный дом придет, мы знаем! Закрыть нас надо, хоть на неделю!
Выжигин вывел колотящуюся в сильном нервном ознобе женщину в коридор и там спросил:
— А видал кто-нибудь из твоих подруг того… мужчину?
— Да, видели, но мельком — студент какой-то вроде.
— Он что же, искал Татьяну? Спрашивал ее? Просил показать?
— Нет, говорят, тихонько присел за стол и альбом смотреть стал с нашими снимками, а потом сразу подошел к Татьяне, и они ушли.
— Значит, он просто выбрал ту, что ему нравилась уже на фото?
— Не знаю, выходит, так, — уже с остервенением вытолкнула из себя Матрена. — Хотя он будто спросил у Таньки что-то, поговорили вроде даже, а потом ушли. Молодой такой, красивый…
— А у Татьяны не было желания себя убить? Не жаловалась на судьбу?
— Как не жаловалась! — зло хмыкнула Матрена. — Все мы тут жалуемся, все плачем, только у каждой свои болячки были. Танька и вовсе с придурью была — из благородных! Все семью свою да барский дом забыть не могла — разорились, что ли, в пух и прах? Однажды Фидельше, хозяйке нашей, так сказала: «Вы, говорит, грязная сводня! Таких, как вы, мой папенька бы дальше кухни в своем доме не пустил!»
— И что же хозяйка? — внутренне содрогнулся Выжигин, узнав о дворянском звании женщины.
— А эта стерва так ее решила наказать — посетителей тридцать в течение трех дней через нее пропустила. Еле откачали потом.
— Хорошо, иди, Матрена, — отпустил проститутку Выжигин, а сам прошел в спальню.
— Степан Андреич, — подошел к нему улыбавшийся чему-то Остапов, — а понял я, почему сапог нету. — Городовой держал в руках дамский башмачок для сырой погоды. — Посмотрите, ножка-то у убитой такая маленькая, как у девчонки малой! А?
На самом деле — ботинок был почти детским, Выжигин повертел его в руках и с благодарной улыбкой сказал Остапову:
— Спасибо за дельную подсказку. А все-таки допустим то, что человек, оставивший во всех трех случаях одежду в спальне, мог уйти в одежде проститутки?
Остапов нехотя пожал плечами:
— Иного ничего не получается. Только начальник отделения все эти россказни о переодевающемся посетителе-убийце йи за что не примет. В камере сидит…
— Знаю я, кто в камере сидит, — перебил Остапова Выжигин. — Вы сейчас идите да расспросите хорошенько служителей борделя о том, что внизу случилось. Кто швейцара застрелил? Не тот ли, кто из этой спальни в женском платье уходил?
Взяв необходимые для дактилоскопии принадлежности, Выжигин снова вышел в коридор. Ни у кого не спрашивая, сам нашел дорогу к черному входу, ведущему на задний двор, и стал спускаться вниз. В публичном дома было тихо. Не было слышно ни звуков музыки, ни пьяных возгласов посетителей. Всем, по-видимому, велели удалиться из заведения, когда нашли мертвые тела. Только две обитательницы борделя встретились Выжигину на лестнице, и он заметил, как отшатнулись они от него, видя, наверное, в каждом мужчине скрытую опасность.
Везде имелись электрические лампочки, а поэтому добраться до двери, за которой был задний, хозяйственный или, как еще говорили в городах, черный двор, оказалось делом двух минут. Нет, не простая задвижка, как это было в доме на Курляндской, а замок, тяжелый и надежный, скреплял толстые железные петли двери и косяка.
«Понятно, почему убит швейцар», — подумал про себя Выжигин и, гася за собой свет, пошел в сторону «парадных» залов публичного дома.
Возле неприкрытого скатертью тела швейцара стояли мальчик-городовой в башлыке, Остапов и какой-то тип в белом фартуке с пропитой рожей, державший в руке стакан и салфетку, которой он без устали тер внутренность стакана.
— Так вот, Степан Андреич, интересно как получается I — воскликнул Остапов при появлении Выжигина. — Этот господинчик, буфетчик здешний, можно сказать, своими глазами нашего шута горохового видел! Пусть вам сам расскажет!
Человек с пропитым лицом, продолжая свое вечное движение руками, заговорил веско, с чувством достоинства, понимая важность своих показаний:
— Так, значит, это дело так происходило. Стою я это, значит, за буфетной стойкой — сами видите, с ее стороны и гардероб, и парадный вход видать. Тут посетители за столиками пьют лафит с барышнями, а я своими делами занимаюсь. Вдруг слышу голос швейцара нашего, Семен Иваныча, — вот он перед вами. Царство Божие ему. А говорит он так, гневливо сильно: «Кто такая? Откуда? Новенькая? Куды поперлась на ночь глядя?» Глянул я от стойки — что за шум? Посетители тоже головы повернули, Ьмотрют. А вижу я, что какая-то то ли девка, то ли баба стоит перед Семен Иванычем и будто хочет мимо него пройти.
— Как одета она была? Заметил? — взволнованно спросил Выжигин.
— Да пальтуха на ней такая зеленоватая была иль плащик — широкий, длинный, шляпец какой-то на головке… — Буфетчик пожал плечами, а стакан и салфетка в его руках так и плясали.
— Ну, дальше продолжай, — потребовал Степан Андреевич.
— А дальше вот что было. Хлопок раздался, будто из бутылки шампанского пробка вылетела. Наш Семен Иваныч ойкнул, зашатался, взмахнул руками да на спину-то и повалился, а девка та или баба — не знаю — в дверь юрк, да и видали мы ее только.
Тут голос подал Остапов:
— Да точно ль девка или баба? Ты ж ее с лица не видел?
Буфетчик удивился. Даже руки его перестали двигаться.
— Позвольте, господин хороший, а одежда? А слова Семен Иваныча? Все ясно говорит о том, что особа та женского полу была, и никаких тут сомнений быть не может.
— А кто-нибудь пытался задержать ее? — спросил Выжигин. — Ведь это она стреляла?
— И тут сомнений не найдется, — солидно сказал буфетчик. — Хоть я и не видел ревель-верта, но никому иному в положении таком в Семен Иваныча не стрельнуть, да и зачем стрелять кому иному? А что касается погони, то так скажу, я человек больной, мне еще из-за стойки вылезать пришлось бы. А господа, что сидели за столами, конечно, повскакали с мест, к упавшему Семен Иванычу подбежали, но на улицу никто не вышел. Да и зачем? И я бы на их месте суетиться бы не стал. На то есть полиция, городовые и даже конная стража. На конях бы им сподручно было захватить ту девку или бабу — не знаю, — а нам к чему морока лишняя?
Смятенный, взволнованный, убитый, но и окрыленный отошел Выжигин от буфетчика. Напоследок он лишь хотел поговорить с хозяйкой дома Оказалось, что Мария Павловна Фи-делли, не имея на сердце камня, уже заснула, как сказали проститутки, в своих апартаментах, но Выжигин теперь без всякого труда справился с издержками привитого в семье, в корпусе и в полку воспитания, а поэтому громкий стук в дверь разбудил хозяйку быстро. Она вышла в коридор в роскошном пеньюаре и в чепце, и Выжигин строго ей сказал:
— Потрудитесь-ка, сударыня, припомнить: не принимались ли в последнее время в ваше заведение новые девицы?
♦ Нет, что вы! У нас ведь полный штат, мои барышни не болеют и не собираются покидать одно из лучших заведений Петербурга. Им здесь так хорошо!
— А этой самоубийце, Мюзетте, тоже хорошо было? — точил Выжигин женщину сталью взгляда. — Не вы ли ее в течение трех дней когда-то через тридцать мужчин за некую провинность, вернее за дерзость, пропустили? Или под суд захотели, сударыня? Не в инструкции ли, данной заведениям такого сорта, говорится владелицам, чтобы не смели утомлять публичных женщин чрезмерными встречами с посетителями?
— Да, такая инструкция имеется, и я строго слежу за исполнением ее статей. А Мюзетта, знали бы, сама была горячего характера. Она была как животное, как какая-нибудь собака женского пола, не буду произносить грубое слово, ей все мало было!
— Вы знали, что она — дворянка?
— Ха-ха! Дворянка! Дворянки, голубчик вы мой, сидят со своими мужьями и пьют чай, ходят на балы и катаются в колясках. В публичном дома нет ни дворянок, ни мещанок, ни купчих — одни лишь проститутки, у которых не имеется даже паспорта — только желтый билет! Да, эти женщины как бы люди, но они люди лишь наполовину!