— Ваше сиятельство, вас тревожит Степан Выжигин. Ради истины, которой вы так дорожите, не могли бы представить своего кузена, меня то есть, одному должностному лицу? Нет, не министру двора и не министру внутренних дел. Всего-навсего полковнику Розеншпигелю, председателю врачебно-полицейского комитета. Вы с ним не знакомы? Это нужно для раскрытия тайны блудниц. Хорошо, я перезвоню вам через два часа.
И Выжигин, повесив трубку, а потом сняв пальто, стал терпеливо ждать, когда истекут два часа. Он не был уверен в том, что Сомский сможет устроить ему встречу с полковником Розеншпигелем, а Розеншпигель, если и окажется тем самым информатором, станет объясняться с ним и рассказывать о лицах, которых он снабдил сведениями. Но иного пути после смерти последней падшей дворянки у Выжиги — на уже не было.
…Степана Андреевича провели в приемную полковника Розеншпигеля и заставили сесть на один из дубовых стульев, поставленных вдоль стен, где уже сидели, дожидаясь очереди, несколько посетителей. Но уже минут через пять тяжелая резная дверь кабинета полковник ка отворилась, тихо вышел секретарь в мундире чина медицинской службы и негромко произнес:
— Господина Выжигина просят войти.
За огромным столом сидел чистенький беленький старичок с длинной, сильно поредевшей бородой, с заостренными выпирающими скулами. При появлении Выжигина он тем не менее поднялся и протянул Степану Андреевичу руку:
— Рад приветствовать родича моего давнего знакомого, князя Петра Петровича. Да мы еще с вами к тому же по одному департаменту проходим — сослуживцы почти, — очень тихо и добро улыбался Розеншпигель. — Так чем могу быть полезен? Вы только сядьте в это кресло, напротив.
Выжигин уселся. На него смотрели добрые и умные глаза обрусевшего немца, которого уж никак нельзя было заподозрить в сговоре с убийцей. Но Выжигин так же знал, что, если он расскажет этому старику о женщине, бродящей по публичным домам в мужской одежде и убивающей проституток, Розеншпигель отнесется к его словам как к неумному розыгрышу.
— Господин полковник, — начал Выжигин, — за последнюю неделю в публичных домах Петербурга при невыясненных еще обстоятельствах умерли четыре женщины, проститутки. Вам ни о чем не говорят фамилии и имена, которые я сейчас назову?
И В>гжигин перечислил по именам все четыре жертвы. Розеншпигель сразу же кивнул:
— Да, да, я слышал о них, правда не об их смертях. Они же — дворянкиг Я даже предоставил о них сведения одной особе! Как-то — это было в сентябре или чуть раньше? — я, находясь в одном обществе, был втянут в разговор о падших женщинах. Вы ведь знаете, что эта тема горячо обсуждается сейчас в печати, особенно после Первого Всероссийского женского съезда, который в январе состоялся. Я говорил о проститутках с большим сочувствием, некоторые дамы даже плакали, а потом ко мне подо-шла одна особа и спросила: «А нет ли среди публичных женщин лиц дворянского происхождения? Я бы хотела им помочь, оказать посильную помощь материальную и нравственную, возможно, попытаться совлечь их с этого пути, увести из публичного дома». Я, конечно, обещал предоставить ей такие сведения, та дама мне звонила, и я назвал ей имена тех четырех. Она даже оставила мне свой телефон, чтобы я обязательно известил ее, если в беде окажутся другие дворянки. Я был тронут ее заботой и обещал! И, оказывается, эти женщины умерли? Но какая связь между их смертью и порывом благотворительности?
Выжигину срочно пришлось искать ответ, и он нашелся:
— Я подозреваю, что та дама могла каким-то образом вредно повлиять на их психику, ведь умершие проститутки были самоубийцами.
Старик всплеснул руками, и рот его стал круглым от удивления.
— Господи, да как же вы могли подумать такое? Чтобы женщина, чьи мысли — я это видел, чувствовал, — были направлены только на избавление этих несчастных созданий от физических и нравственных мук» могла как-то, хоть и Помимо своей воли, стать причиной смерти женщин, ради которых пеклась? Да я вам как врач скажу — такое невозможно, немыслимо! Психологически те продажные женщины должны были быть настроены только благожелательно по отношению к их благодетельнице. Нет, здесь кроется какое-то недоразумение, и связь, на которую вы намекаете, очень эфемерна, неправдоподобна, а поэтому ее просто не существует!
Полковник медицинской службы Розен-шпигель заключил свои слова гримасой явного неудовлетворения, мелькнувшей на его высохшем лице лишь на пару секунд, а Выжигин собрал все силы, чтобы задать главный вопрос, на который, впрочем, он не ожидал получить ответа:
— Господин полковник, а я бы мог надеяться получить от вас номер телефона той… добросердечной дамы?
— Никак нет, господин Выжигин! — довольно резво для своего возраста поднялся с места Розеншпигель. — Во-первых, я дал обещание не предавать огласке благородных намерений этой особы, о чем она меня просила лично. Во-вторых, ваши… с позволения сказать, домыслы представляются мне несколько надуманными, а поэтому их развитие я бы посчитал несколько вредным для нашего и без того — взбудораженного недавними событиями общества. Лучше уж скрытое от глаз людских добро, чем откровенное зло!
Выжигин плохо понял, о каком зле говорит Розеншпигель — не о заслуженном и законном воздаянии ли? Ему вдруг припомнились высказывания Сомского о казни, чинимой сейчас властями, соскучившимися по жестким способам борьбы со злом, но острое чувство разочарования от беседы с полковником, знавшим убийцу, но невольно пытающимся скрытнее имя, заставили Выжигина, перейти от размышлений к делу, и он сказал:
— Если в каком-нибудь петербургском борделе вдруг объявится еще одна проститутка дворянского происхождения, вы снова сообщите об этом той особе?
— Безусловно! — решительно сказал Ро-зеншпиг, ль и протянул Степану Андреевичу руку, давая этим знак, что аудиенция закончена.
Выжигин пожал холодную сухую руку, резко кивнул головой и вышел, унося с собой чувство сильного раздражения на слабоумного старика, не желавшего волновать взбудораженное общество. Беседа с Розеншпигелем, похоже, закрывала дорогу к поимке убийцы навсегда, но Выжигин каким-то очень дальним уголком сознания догадывался, что именно полковник вручит ему последний шанс к поимке той, что потеряла подвязку в коридоре борделя, запятнав ее вначале кровью жертвы.
Выжигин и Катя подъехали к так назыбаймо-му дому Мурузи на углу Литейного проспекта и Пантелеймоновской к семи часам. В квартире Мережковских, можно сказать Олимпе литературной жизни Петербурга, Выжигин пару раз бывал — тогда он еще служил в полку и появлялся здесь в мундире. Теперь он, переменивший платье и род занятий, несколько смущался, оказавшись перед дверью салона, где полновластной хозяйкой была Зинаида Николаевна Гиппиус, в замужестве Мережковская, признанный мэтр литературы, остроумный критик да и вообще пронзительно-ядовитая преумнейшая женщина.
Раздевшись в просторной прихожей, Выжигин и Катя прошли в гостиную, где в небрежно-аристократических позах литературных львов, меценатов, просто ценителей всего прекрасного и нового, что есть в искусстве, уже сидели на низких удобных диванах и в креслах человек двадцать обоего пола. Иные нарочито громко смеялись, другие, сопровождая слова изящными жестами, о чем-то мило беседовали. Зинаида Николаевна, голова которой была украшена бархатным беретом с ярким петушиным пером, сразу двинулась в сторону Выжи-гина и Кати. В ее руках поблескивала лорнетка с двойными стеклами, которой так всегда боялся Выжигин. Смотря в лорнетку на человека, Гиппиус, казалось, пыталась просверлить в его теле отверстия, сквозь которые Зинаида Николаевна, подозревал Выжигин, высматривала что-то сокровенное, не всегда просящееся наружу. Она поцеловала в щеку Катю, которую давно знала и любила (как утверждала, хотя Выжигин сильно подозревал, что Зинаида Николаевна никого, кроме самой себя, любить не в силах). А Степану Андреевичу она подала свою довольно широкую для женщины руку, а после того как он нагнулся для поцелуя, сказала:
— А в наряде Марса вы выглядели, не знаю почему, менее мужественно. Разве это не странно?
— Не странно, сударыня, — тотчас ответил Выжигин. — Мундир обычно заслоняет истинные качества мужчины, а форма цивильная лишь подчеркивает их.
— Над этим стоит поразмышлять, поразмышлять! — нараспев сказала Гиппиус, наводя на Выжигина лорнет, словно пытаясь понять, как мог этот молодой мужчина, ни в чем ещё не проявивший себя, ответить так лаконично и умно.
Между тем, предложив гостям занимать любые свободные места, Зинаида Николаевна выплыла на середину просторной гостиной и немного в нос заговорила:
— Друзья мои! Сегодня я хочу представить вам молодое дарование, господина Мурашова Петра Сергеича, пишущего пьесы и стихи. Встречайте, дамы и господа!
И тотчас распахнулась дверь, и в гостиной появился очень молодой человек, волосатый, взъерошенный, очень бледный и очень нервный, Было видно, что он с раннего детства очень недоволен то ли самим собой, то ли окружающей его действительностью, потому что на лице его была изображена надсадная боль вперемешку с раздражением. Мурашов поклонился так низко, что едва не достал до пола своими длинными волосами, а Гиппиус уже декламировала:
Мой ангел, помните ли вы,
Как, выйдя из лесу, мы падаль увидали
На яркой зелени травы?
Полуистлевшая, она, раскинув ноги,
Подобно девке площадной,
Бесстыдно, брюхом вверх, лежала у дороги,
Зловонный выделяя гной[4]
Так дот, друзья, и наш сегодняшний спектакль по пьеса господина Мурашова, мысли которого я разделяю, называется коротко и страшно — <Падаль». Он о падшей женщине, и вы увидите все ступени ее падения. Вы знаете, что я проповедую идею о губительности человеческой жалости. Порой, я уверена, нужно даже причинить страдание человеку, что непременно приведет к росту его души. Жаль, что с героиней нашей драмы все случилось совсем наоборот.