— Афендик слушает, — раздалось на том конца провода по-немецки вежливое и полное достоинства.
— Сыскная полиция на проводе, — чужим деревянным голосом сообщил Выжигин, у которого в< памяти всплыла фигура владетельницы дома, — полицейский надзиратель Выжигин по делу об убийстве Елены Зары-зиной.
— Да, я слушаю вас очень внимательно, — исчезло достоинство, а появилась одна лишь угодливость.
— Сударыня, пригласите к аппарату горничную Дашу. Она нужна для дачи свидетельских показаний, — потребовал Степан Андреевич тем самым тоном, каким говорил в полку с унтерами.
— Да, господин Выжигин, вам нужно будет лишь подождать не больше полминуты, — прощебетала хозяйка борделя, и уж какими силами доставили к телефону Дашу, но ее перепуганный голос Выжигин на самом деле услышал не позднее чем через полминуты.
— Да, ага, ага — услышал он голос забитой полуидиотки и, стараясь говорить как можно мягче и добрее, оказал:
— Даша, мне нужно знать, припомни: не пропало ли чего из вещей убитой Иоланты? Ты ведь знала ее гардероб.
Вначале в трубке раздавались лишь шуршание и треск. Даша как будто то ли вспоминала, толи соображала: стоит л и говорить. Потом послышалось:
— Нет, господин полицейский, ничего не пропало, я бы знала, ага, да, да.
Выжигин скорее был обрадован, чем огорчен этим сообщением, — отметалась фантастическая версия князя, но он все же спросил:
— Ты не забыла? Может быть, тебе сходить в ее комнату и еще раз проверить? Платье, обувь, белье…
— Нет, нет, я знаю, — проговорила Даша по-солдатски четко, что-то не понравилось Выжи-гину в этом механическом ответе.
— Ладно, больше опрашивать не буду, но если вспомнишь, позвони в участок на Глазов-скую, тридцать шесть. Телефон простой, две цифры — шестьдесят четыре. Хорошо?
— Ага, да, да, — раздался ответ горничной, и в трубке послышался звук противного, как нытье комара, зуммера.
Выжигин вернулся в гостиную к князю:
— Дорогой Петр Петрович, я рад вам сообщить, что вы ошиблись — горничная отрицает пропажу вещей Иоланты.
Но Сомский выслушал сообщение Выжигина с полным равнодушием. Он, понял Степан Андреевич, был занят сейчас обдумыванием какой-то новой идеи. Наконец Сомский заговорил:
— Вся эта одежда — пустяки сущие. Главное — другое. Знайте, кузен, что это было не убийство, а казнь.
Выжигин весело пожал плечами:
— Не вижу разницы. Человек, поднявший руку на другого человека, убивший его, совершил убийство. Все понятно.
— Нет-с, молодой человек, ничего вам покамест непонятно, — внушительно сказал князь и, сняв со стола одну из лежащих газет, развернул и без дополнительных пояснений стал читать: — «Вчера в окрестностях Киева группа из шести человек ограбила дилижанс с пассажирами. Крестьяне ближайшего села, узнав о грабеже, устроили пешую погоню за грабителями, а те, встретив двух пахавших крестьян, пристрелили их и захватили лошадей. Впоследствии к крестьянам присоединились стражники и отряд казаков, высланный из Киева. Возникло форменное сражение с непрерывной стрельбой, продолжавшейся целый день. Во время перестрелки с грабителями убиты шесть крестьян и один казак, несколько крестьян и казаков ранено. Озлобленные крестьяне, настигнув разновременно трех грабителей, зверски растерзали их. Один из грабителей, раненный казаками, обратился к своим товарищам с просьбой пристрелить его. Тремя пулями в голову он был пристрелен».
Сомский, продолжая держать газету в руках, внимательно посмотрел на Выжигина и спросил:
— Озлобленные крестьяне убили или казнили бандитов, виновных в смерти своих товарищей? — Степан Андреевич промолчал, а князь сказал: — Крестьяне не просто были озлоблены. Они не были уверены в том, что правосудие вынесет убийцам — бандиты — натуральные убийцы! — справедливый приговор, то есть воздаст им тем же, что и они. Они боялись, что весы правды не будут уравновешены, ведь чувство талиона, то есть воздаяние обидчику сходной его преступлению мерой, живет во всех нас с древнейших времен. Но читаете ли вы газеты, мой милый кузен? — живо спросил Сомский.
— В основном «Санкт-Петербургские ведомости», — отчего-то покраснел Выжигин.
— Мало! Очень мало! Читайте больше! Хотя бы ту же «Речь», печатный орган кадетов, откуда я вам зачитал это сообщение. Тут и там, что любопытно, попадаются сообщения о применении казни не к бунтовщикам-революционерам, как это было во время революции, когда действовали военно-полевые суды, а, например, к бандитам-экспроприаторам. Вот вам пожалуйста, в той же «Речи»! — И Сомский снова взялся за газету: — «В военно-окружном суде окончилось дело о шайке экспроприаторов. Всех подсудимых пятнадцать, из них девять мужчин и шесть женщин. Приговором суда пять подсудимых приговорены к смертной казни». Но, может быть, вы скажете, что революционеров судили? Тогда вот вам другое сообщение: — «Командующим войсками московского военного округа конфирмирован приговор военно-окружного суда по делу студента Любимова, обвинявшегося в убийстве вдовы профессора Расцветовой и приговоренного к смертной казни». Есть и еще сообщения.
— Простите, князь, — несколько раздраженно сказал Выжигин, — я что-то не слишком понимаю» к чему вы клоните…
— Поясню, — без всегдашней полуехидной улыбки сказал Сомский. — Императрица Елизавета за уголовные преступления казнь у нас в Рассеюшке отменила. Страшных изуверов, даже деток малых, люто, бесчеловечно резав-ших-терзавших, кнутом похлещут да и на каторгу отправят. Правило талиона, старинное и священное, царственной ручкой отменено было. А в Англии не то — там за почти семь тысяч видов правонарушений, почти невинных иногда — кража писем, например, или порубка чужого леса, смертная казнь полагалась. Англичанин талионом сверх меры наелся, да и народ там через устрашение послушней стал — не только поэтому, конечно. И получили мы на теперешний день то, о чем я с вами, кузен, вчера говорил. В тысячу раз у нас люди чаще убивают один другого, чем в Англии.
— И все же, простите, не могу постигнуть, к чему вы клоните, — пожал плечами Выжигин.
— Поймете, сейчас к самому главному подхожу. — Снова заиграл Вольтер в уголках тонких губ Сомского. — Так вот, соскучился у нас народ по казни — не по убийству, заметьте, а по казни, которая от идеи идет. Убийство на эмоции замешано чаще всего, а эмоция — дымок. Сейчас она есть в тебе — и ты бьешь, режешь, а через минуту уже о содеянном горюешь. Тот же, кто на казнь собрался, от идеи идет, а идеи чаще всего и топором из головы не вырубишь — только голову срубить надо, чтобы идея исчезла. Да и исчезла ли она, если уже в голове другого человека обитает? И я, кузен, самыми последними клетками мозга и сердца ощущаю: мы живем во время идеи казни, и время это страшное, затяжное, и все эти приговоры к казни, о которых я вам читал, не случайны. Мысль казнить повсюду разлита.
Сомский замолчал и снова опустил сухарик в сливки, а Выжигин, которому отчего-то стало жутко, не по себе от слов князя, тиха спросил:
— И в моем деле тоже казнь?
— Абсолютно уверен! — энергично кивнул князь. — То есть никакая там не обида на собственное бессилие, не случайная вспышка гнева, а действия по заранее обдуманному плану, исполнение приговора, вынесенного тайным судом. А что касается открытых окон, оброненных подвязок и испанских кинжалов — ваша забота, мой друг.
Уже было девять часов вечера, и Выжигин вспомнил, что он еще должен заехать в свое отделение, чтобы взглянуть на пластинки со снимками отпечатков пальцев, оставленных на сапоге, а поэтому поднялся.
— Вы уже уходите, голубчик? — мелькнули досада и просьба в обесцвеченных старостью глазах князя.
— Простите, требует служба, — кивнул Выжигин коротко, точно отрезая этим решительным жестом все просьбы князя побыть еще в его гостиной.
— Жаль, жаль. Вы вливаете в старые мехи моих чувств вино вашей молодости, и оно оживляет меня, поверьте. Приходите почаще. — Князь запнулся или только сделал вид, а потом спросил, вставая и беря Выжигина за пуговицу его шевиотового пиджака: — Если можете, ответьте прямо — вам ту убитую проститутку жаль?
— Совсем не жаль, — немедля ответил Степан Андреевич. — Только это никак не повлияет на мою работу. Я хочу найти убийцу… или судью и палача в одном лице, если вам угодно. Я не люблю насилия.
И, поклонившись, Выжигин вышел из гостиной.
5. ПОДВЕШЕННАЯ
— Ах, какая удача, Выжигин, что вы приехали! — даже вскочил с места и выбежал из-за своего рабочего стола начальник отделения, увидев входящего Выжигина.
Степан Андреевич, с детства привыкший к служебной субординации, не мог между тем не выказывать своему непосредственному начальнику мелких, едва заметных знаков непочтения. Он, старинный дворянин и недавний гвардейский офицер, помнил, что его начальник в прошлом был околоточным надзирателем, и чувство рода, крови проявлялось в легкой небрежности в обращении с ним. Начальник, понимал Выжигин, замечает это, но прощает ему, и это обстоятельство еще более заставляло Степана Андреевича презирать того, кто сейчас с такой прытью бросился к нему.
— Да отчего же вы так рады? — слегка в сторону, как бы отстраняясь от напора чувств начальника, опросил Выжигин.
— Степан Андреич, уважаемый, всего минут пятнадцать назад звонили из третьего участка Нарвской части, что на Обводном. Они уж знают, что у нас дело об убитой проститутке завертелось.
— И что же?
— Да вот что, — немного виновато сказал начальник. — Просят вас приехать — в публичном доме на Курляндской двадцать четыре то ли убийство, то ли самоубийство, да и обстоятельства, знаете ли, игривые-с. В спальне, где погибла проститутка, снова одежду посетителя нашли, а его и след простыл. Просто мистика какая-то! Магнетическими силами, что ль, выносит этих любителей продажных ласк, извините за слог! Не откажетесь поехать да поразведать? Я, конечно, понимаю, что вы и прошлую ночь не спали, но, догадываюсь, детали дела таковы, что и вас, как начавшего прошлое дело, заинтересуют. Шайка их, убийц продажных девок, появилась в Петербурге? Сумасшедший ли? Ну, принуждать не буду — могу послать другого. А Остапов, Вукол Кузьмич и фотограф уже едут сюда.