— Для нужды следствия, Остапов, не более того. Впрочем, прошу вас, не называйте при мне этих несчастных тварями и прочее. Договорились?
— Пожалуйста, как вам угодно будет, — пробормотал Остапов, презиравший в глубине души своего начальника за непозволительную мягкотелость и недоумие.
— Сударыня, отворите, — постучал Выжи-гин в дверь, где, по его расчетам, должна была прятаться испугавшаяся мятежа владетельница публичного дома. И вот как раз здесь, произнеся слово «сударыня», Выжигину стало стыдно — именно с торговкой живым товаром нужно было говорить как можно более жестко. — Сыскная полиция!
Дверь открылась, и на пороге комнаты Вы-жигин увидел полную даму, одутловатое, с большими мешками под глазами лицо которой казалось воплощенным пороком — похоть, жадность, лицемерие, жестокость перемешались в глубоких складках этого жирного, лоснящегося сытостью и страхом лица. Выжигин показал удостоверение.
— Так что у вас случилось, мадам? — стараясь говорить как можно более твердо и требовательно, спросил он.
«Мадам» вначале выглянула в коридор, прислушиваясь к громкому пьяному хохоту, долетавшему из спален. Публичные женщины, празднуя свою победу над мужчинами и начальством борделя, самыми ненавидимыми существами, набрав в буфете вина, гуляли, чтобы завтра со склоненными головами встать перед безжалостной бандершей, потому что идти им было некуда — только на панель, но панельных проституток они презирали сильнее, чем мужчин и хозяйку дома.
— Не волнуйтесь, мадам, все спокойно, — заверил Выжигин хозяйку, которая вдруг расплакалась, став еще гаже и отвратительней.
— Это какой-то кошмар, светопреставление, господин полицейский! — утиралась она кружевным платочком. — Вначале я услышала чей-то визг, потом закричали сразу десять, а может быть, и больше девок! Я выглянула в коридор, вижу, как они бьют и гонят мужчин, посетителей! Кричали: «Всех вас перебьем!» И еще так скверно ругались! Я с экономкой, Эммой Францевной, закрылась в этой комнате, и вот так сидим мы с ней больше часа. Слава Богу, теперь стало поспокойней! Но кошмар какой! Какой скандал! Теперь в мой дом никто не будет ходить! Какие убытки я понесу!
И женщина снова стала плакать, лицо сделалось похожим на шляпку большого пересидевшего, изъеденного червем гриба.
— Так вы толком мне можете сказать, что послужило причиной внезапного бунта ваших женщин?
— Ах, не знаю, не знаю! Наверное, они перепились! Правда, я слышала, как они кричали: «Не будут нас больше убивать! Сами всех убьем!»
— Вот как? Да кто же рассказать сможет о том, кого убили, где, когда? Ведь звонили же в участок по телефону. Не вы ли звонили?
— Нет, я никому не звонила, упаси Боже! Зачем мне нужен такой громкий скандал? Чтобы в мое заведение перестали ходить и я бы лишилась доходов? У меня нет иного занятия, я доставляю удовольствие мужчинам и больше нйчёго не умею делать! — Женщина снова было захотела разрыдаться, но Выжигин строго ей сказал:
— Пойдемте-ка со мною, любезная! Вы тут начальница, так и извольте распорядиться: пусть кто-нибудь даст свидетельские показания, или я сейчас же уеду прочь, а завтра утром ваше заведение закроют, возможно, навсегда!
— Ой, не надо меня закрывать! — взвизгнула хозяйка борделя. — Что я буду кушать? Или мне на панель идти? Но я старая и никому не нужна! Пойдемте, пойдемте, мы все сейчас узнаем, господин полицейский! Только у вас есть с собой револьвер? Эти стервы перепились! Они ненавидят меня!
Выжигин, нащупав в кармане пальто рукоять револьвера, пошел в сопровождении пыхтящей, переваливающийся с боку на бок, как утка, женщины в сторону спальни, откуда слышались пьяные голоса.
— Ой, только вы сами откройте! — попросила дрожавшая тройным подбородком хозяйка, и Выжигин не без робости отворил дверь.
В комнате, на широкой кровати, рядом с ней на полу, на стульях, лежали, сидели в разных позах проститутки. Полуголые, а то и совсем обнаженные, разом повернулись в сторону появившегося на пороге мужчины, и Выжигин заметил жадную радость на лицах одних и жгучую ненависть на физиономиях других. Зная, что сейчас поднимется крик и визг, он, желая предупредить ненужную ему реакцию, громко и грозно сказал, вынимая револьвер и держа его стволом вверх:
— Без паники и шума! Сыскная полиция! Оставаться всем на местах!
Женщин, как видно, заворожил этот грозный окрик — не раздалось ни одного вопля, только одна девица по заведенной в публичных домах манере обращения к посетителям негромко и томно проговорила:
— Симпатный какой сыщичек…
Выжигин, понимая, что выглядит с револьвером в руке в обществе полуголых женщин более чем смешно, спрятал оружие и, преодолевая сильное смущение, сказал:
— Барышни, мне нужно знать, что у вас случилось? Нас вызвали, сказав, что в вашем заведении кто-то был убит или убил себя сам. Так ли это?
Женщины переглянулись. Надевая на голый торс кофту, но не застегивая ее, заговорила одна из проституток, на вид самая старшая из всех, с большим синяком под глазом, неумело замазанным белилами.
— Пойдем, сыщик, — оказала она хриплым, прокуренным голосом, — покажу тебе подругу нашу. Из-за ее весь сыр-бор и разгорелся.
Женщины, как видно, стесняясь полицейских, лениво стали одеваться, а женщина с синяком прошла мимо посторонившегося Выжи-гина в коридор и направилась в другой его конец. Выжигин, Остапов, подоспевшие уже врач и фотограф, несший на плече аппарат, последовали за ней. Остановившись у одной из дверей, она сказала Степану Андреевичу:
— Ну, сам открывай, сыщик легавый. Вашим братом это сделано, сам и открывай.
Когда Выжигин вошел в освещенную тускло горевшей керосиновой лампой комнату с обычной для всех спален кроватью, убогим комодом, платяным шкафом и картинками на стенах, то вначале не увидел ничего, кроме предметов обстановки.
— Так… что здесь? — повернулся он к женщине, смотревшей куда-то в дальний угол комнаты.
— Что? А ты лампу-то возьми да подойди — увидишь! — криво ухмыльнулась проститутка.
Выжигин снял со стола лампу, вывернул фитиль — стало светлее. Держа лампу повыше, стал осматривать помещение, и тут увидел фигуру женщины, похожей на тряпичную огромную куклу, которую кто-то подвесил после мытья на просушку. Степан Андреевич приблизился к ней. Склонив на грудь голову, женщина в короткой ночной рубахе висела на крюке между окном и изголовьем кровати. Ее шею охватывало толстое полотенце, а веревки на фоне стены почти и не было видно. Руки ее, безвольно опущенные вдоль туловища, казались какими-то непомерно длинными и ненужными на этом мертвом теле.
— Самоубийца, — услышал он какие-то очень равнодушные слова Остапова, оказавшегося рядом.
— Вы думаете? — повернулся к нему Выжигин с вопросом, тотчас показавшимся ему праздным.
— А как еще? — пожал плечами Остапов. — Намытарилась здесь, вот и решила свободу получить, увольнительную то есть. Сейчас снимать прикажете или Викентию Ильичу велите фото сделать?
— Конечно, вначале снимок, — стал деловитым Выжигин. — Викентий Ильич, пожалуйста, начинайте. Один общий план, а потом голову в отдельности.
— Слушаюсь. — Стал расставлять треногу исполнительный фотограф, и скоро ослепительные вспышки магния осветили жилище проститутки, и Выжигин успел ухватить при этом несколько деталей.
Во-первых, веревка была привязана к крюку на высоте примерно в сажень с набольшим. Для чего был вбит здесь этот крюк, Выжигин не знал. Возможно, подумал, на нем висела какая-то картина. Еще увидел он стул, на который не могла не встать самоубийца, чтобы привязать веревку. Потом успел разглядеть Степан Андреевич ворох какой-то одежды на другом стуле. К нему-то он и направился, уже догадываясь о том, что найдет на этом стуле, и давая Остапову команду:
— Распорядитесь еще пару ламп сюда доставить — темно же!
Скоро спальня уже была освещена настолько, что можно было рассмотреть предметы мужской одежды. В такой одежде любливали ходить русские негоцианты еще и сто лет назад. Длинный сюртук синего сукна, плюшевую жилетку, широкие штаны, высокие «в гармошку» сапоги, начищенные восковой ваксой. Выжигин где-то слышал, что состоянию сапог купцы придавали особое значение и никому, кроме сына, не доверяли их чистку, что было своего рода обрядом у мальчика и почетной обязанностью.
«Здесь мы тоже отпечатки пальцев поищем», — подумал про себя Выжигин, но, как ни крутил он сапоги перед светом лампы, как ни смотрел на кожу через лупу, обнаружить отпечатки не удалось, а в голове уже сновала назойливая, как приставшая муха, мысль: «Ну, положим, вчера какой-то сумасшедший на самом деле девицу зарезал да и убежал неведомо куда, ну а сегодня-то? Ведь чистое самоубийство. Кто же был здесь? Ряженый какой-то? Оборотень? Черт?»
Тело женщины между тем уже лежало на кровати, и Вукол Кузьмич внимательно осматривал его, предварительно сняв веревку и полотенце.
— А полотенцем-то она зачем шею обмотала, господин доктор? — спросил Выжигин.
Старичок с оттенком осуждения посмотрел на Выжигина, точно он задал какой-то неделикатный, неуместный вопрос.
— Ну как же! — мягко проговорил он. — Хоть и собралась помереть добровольно, так ведь от излишнего страдания кому ж не хочется уйти? Часто так делают, чтобы помягче было.
— Выходит, и сомнений быть не может, что самоубийство это, а не убийство?
Доктор уклончиво покачал головой:
— А это вам, господин сыщик, виднее должно быть. Бывает всякое; и задушат, а потом подвесят, но здесь я следов удушения, например, руками не нахожу, да и подушкой ее вряд ли задушили. Осмотрел я подушки. Если б воспользовались ими при удушении, слюна бы непременно осталась, следы зубов. Так ведь нет ничего. Скорее всего, сама…
Вдруг взгляд Выжигина упал на второй стул. Стоял он неподалеку от висевшей женщины, вершках в пяти от ее ног — это Степан Андреевич хорошо запомнил. Было понятно, что именно на этот стул взбиралась самоубийца, но вот только как могло случиться, что стул этот не упал, когда женщина оттолкнула его от себя?