Угрозы, которые она получала потом, досаждали ей куда меньше, чем кошмар, будивший ее каждую ночь. Как в замедленной съемке, она кричала, стреляла, молодой человек падал. Последовавший за этим шумный процесс мог принести ей дурную славу и фотографии на первых полосах газет, если бы не вмешался Шарль Возель. В тот момент она восприняла это как дисциплинарное взыскание. Ее понизили по службе. Приставили нянькой к комиссару, соизволившему наконец-то вернуться на службу после долгого отпуска по болезни! Но ее гнев был вызван не этим. А навсегда закрытой для нее дверью в доме ее семьи — в пригородной грязной многоэтажке, где кое-как влачили существование ее мать, трое из братьев и самая младшая из сестер. Дочь-предательница, продажная тварь, всегда отказывавшаяся носить на лбу отличительный знак своей расы.
С трудом вернувшись мыслями к Аделине Бертран-Вердон, Лейла задумалась: почему та несколько лет назад прервала все контакты со своей семьей? Судя по документам, ее отец был мелким банковским служащим, мать — обыкновенная домохозяйка, брат стал ветеринаром, а сестра работала в социальной службе. Внешне все казалось прекрасным в этой среднестатистической французской семье, обитавшей в стандартном домике в пригороде Парижа. От чего же хотела убежать Аделина? В двадцать лет она вышла замуж за страхового агента, но развелась с ним уже через несколько месяцев. Продолжила учебу, давая уроки пения, и начала планомерную осаду нескольких пожилых богачей, что позволило ей медленно, но верно карабкаться по высоким ступеням социальной лестницы: ведь еще вчера она претендовала на титул виконтессы…
Лейла была убеждена, что ключ ко всякой тайне скрыт в реакции человека на унижения, пережитые в детстве. Часто они выплескиваются в виде неприятия своего окружения — снобизм лишь самая тяжелая из форм этого протеста. Желание оказаться в другом месте, родиться другой, как будто любая посредственность лучше той, которая выпала на твою долю…
Лейла редко позволяла себе фантазировать, исходя из скудных данных нового досье. Но случай Аделины Бертран-Вердон разбередил ее старые раны, оживил давние страхи, заставил задуматься над собственной жизнью, она даже точно не могла сказать почему. «Чтобы найти убийцу, надо понять жертву», — частенько повторял ей Жан-Пьер Фушру. Но эту женщину, у которой, казалось, не было друзей, зато масса разного рода знакомств, которая преуспела в глазах света, но о которой родные не прольют ни слезинки, которая во что бы то ни стало пыталась проникнуть в сферы, закрытые для нее от рождения, она понимала лучше, чем кто бы то ни было. Бегство, как ни крути, всегда остается бегством, а упорное нежелание быть изгоем — поводом для агрессии. Чтобы попасть в замкнутый магический круг, для Аделины Бертран-Вердон все средства были хороши. И в тот момент, когда она практически достигла всего, о чем мечтала… Лейла вздохнула. «У каждого из нас есть свои Германты», — процитировал ей однажды Жан-Пьер Фушру слова своей сестры, студентки филфака, не подозревая, что в один прекрасный день им придется расследовать убийство председательницы Прустовской ассоциации. Для него Германтами была родня его жены. А для Лейлы — он сам. Различие состояло в том, что она никогда не пыталась перейти эту грань — поставила непроницаемый барьер между их мирами и лучше всего чувствовала себя в небольшом пространстве, созданном ею между миром, откуда она пришла, и тем, куда никогда не сунется. У нее было свое убежище, существовавшее как в ее воображении, так и в крохотной квартирке, которую она снимала неподалеку от Лионского вокзала.
Жан-Пьер Фушру был не в лучшем расположении духа после разговора с тремя свидетелями, ни один из которых — он был в этом уверен — не сказал ему всей правды. Он в замешательстве посмотрел на покрытые каракулями страницы своего блокнота — даты, названия, сокращения, понятные только ему и, может быть, инспектору Джемани. Когда же в этой путанице знаков мелькнет хоть какой-нибудь свет и выведет его на верный путь?
Его возвращение в «Старую мельницу» вызвало замешательство хозяев. Они явно считали, что полицейская машина, постоянно припаркованная под окнами их «очаровательного деревенского постоялого двора», служит им неважной рекламой. В номере для него был накрыт ужин — более чем посредственный и уже остывший. Было ли это сделано нарочно, чтобы убедить его побыстрее сменить штаб-квартиру? Так или иначе, ему пришлось выпить целую бутылку минеральной воды, чтобы прогнать отвратительный вкус «охотничьего соуса», да и переварить все это оказалось нелегко.
Только он успел подкинуть в камин, где уже весело потрескивали обрубки ивы, сосны и тополя, еще одно полено, как, постучавшись, с видом американского завоевателя, только что убедившегося, что курс доллара пошел вверх, и не сомневающегося ни секунды в безусловной поддержке своего посольства, вошел Патрик Лестер Рейнсфорд. Он обвел небольшую гостиную, ставшую на время комнатой для допросов, выразительным взглядом, красноречиво говорившим, что он думает о методах и местах расследований французской полиции, молча помахал переданной ему запиской комиссара, с деланно-рассеянным видом ожидая, что ему предложат сесть. Что и поспешил сделать Жан-Пьер Фушру и услышал в ответ:
— Спасибо, я предпочитаю постоять. Надеюсь, это ненадолго, детектив. — И Патрик Рейнсфорд небрежно облокотился о камин.
— Комиссар, — поправил Жан-Пьер Фушру, усомнившись, был ли этот англицизм случайной оговоркой. — А я, с вашего позволения, присяду, чтобы записывать.
Он выбрал удобное кресло, отделенное от кресла напротив журнальным столиком и расположенное достаточно далеко от собеседника, — тому бы пришлось слегка повысить голос, чтобы отвечать на вопросы. Такая тактика была выигрышной во многих отношениях; во всяком случае, профессору пришлось придвинуться поближе, чтобы не кричать через всю комнату. Комиссар Фушру решил не тянуть кота за хвост.
— Я приношу вам свои извинения за то, что вынужден вас побеспокоить, но мы пытаемся восстановить последние часы жизни мадам Бертран-Вердон и, согласно показаниям свидетелей, — он перелистнул три страницы блокнота, — вы были одним из последних, кто видел ее вчера вечером, господин Рейнсфорд. Вы можете мне точно сказать, когда вы с ней расстались?
Патрик Рейнсфорд на мгновение прикрыл светлые глаза, и это едва заметное движение век убедило комиссара, что сейчас красиво очерченные губы произнесут заведомую ложь.
— Здесь, в этой гостинице. Тут был ужин для членов совета Прустовской ассоциации, и я оказался среди приглашенных.
Жан-Пьер Фушру восхитился тем, как была построена фраза, но не дал сбить себя с толку риторическими уловками и продолжал настаивать:
— В котором часу закончился ужин?
— О, незадолго до десяти. Двадцать два часа, как вы говорите…
— Совершенно верно. И в каком состоянии вы оставили мадам Бертран-Вердон? — спросил комиссар тоном учителя, желающего поощрить посредственного ученика за удачный ответ.
— Что вы имеете в виду? — заволновался несколько задетый профессор Рейнсфорд, не привыкший к подобному обращению.
— В каком настроении, в каком состоянии, в каких отношениях вы расстались? — уточнил комиссар, отметив про себя, что этот иностранец улавливает нюансы лучше, чем многие французы, которых он допрашивал.
— Я поблагодарил ее за любезное приглашение, пожелал ей приятного вечера и отправился в свою комнату. Я все еще страдал от смены часовых поясов, — счел он благоразумным добавить.
— Понимаю. И что она вам ответила?
— Она пожелала мне спокойной ночи и добавила, что завтрашний день обещает быть интересным.
Может, ему только показалось, но профессор Рейнсфорд выглядел теперь куда менее непринужденным. Он напрягся, в его тоне слышалось плохо скрытое нетерпение.
— И она показалась вам…
— Нормальной, комиссар, совершенно нормальной, насколько я могу судить о человеке, которого видел всего два или три раза в жизни, да и то в обществе. Поэтому я не могу особенно разглагольствовать о ее состоянии духа. — Еле сдерживаемое раздражение прорывалось в его резковатом тоне. — Я оставил ее в компании других членов совета. Их вам и следует спросить.
— Что я и собираюсь сделать, господин Рейнсфорд. Однако вернемся ко вчерашнему вечеру. Вы сказали, что видели мадам Бертран-Вердон в последний раз незадолго до десяти часов вечера в гостиной «Старой мельницы» с господами Вердайаном, Дефоржем и де Шареем.
Патрик Рейнсфорд коротко кивнул и сложил руки на груди, словно защищаясь от воображаемых ударов.
— И наконец, до этого ужина каковы были ваши отношения с мадам Бертран-Вердон?
— Сугубо профессиональные, господин комиссар, — живо парировал Патрик Рейнсфорд. — Я познакомился с ней два или три года назад в Вашингтоне. Когда она узнала, что я в Париже и собираюсь участвовать в конференции, устраиваемой Прустовской ассоциацией, то пригласила меня на музыкальный вечер у нее дома, где было еще человек двадцать. И в следующий раз я увидел ее только здесь, за ужином. Наши, как вы говорите, «отношения» на этом заканчиваются.
Не была ли горячность, с которой Патрик Рейнсфорд отрицал свое близкое знакомство с жертвой, слегка нарочитой? Жан-Пьеру Фушру вспомнился стих из «Гамлета»: «Эта женщина слишком щедра на уверения».[24] В самом деле, никто не хотел признаться, что «хорошо знал» Аделину Бертран-Вердон, подумал комиссар, и запустил последний пробный шар:
— И вы решили участвовать в конференции…
— Послушайте, комиссар, я, кажется, проявил максимум терпения, но я не понимаю, чем еще могу быть вам полезен, — прервал его Патрик Рейнсфорд. — Признаться, я немного устал и хотел бы пойти спать.
— Ах да, все эта смена часовых поясов, — пробормотал Жан-Пьер Фушру. — Конечно, мы можем продолжить завтра. Но прежде чем вы уйдете, я хотел бы спросить: видели ли вы вчера вечером кого-нибудь после мадам Бертран-Вердон?
Профессор Рейнсфорд поколебался секунду, провел рукой по волосам и ответил: