омонаху…»
Что-то выискивал в томах и продолжал стучать:
«Кроме того, не имея разрешения на хранение и ношение огнестрельного оружия, хранил обрез охотничьего ружья…»
Стрелок! Лучше бы Белый дом защищал…
«Кроме этого… не имея разрешения… изготовил и хранил самодельный меч, являющийся холодным оружием… носил при себе… носил звездочку “сюрикэн”, которая тоже является холодным оружием…»
«Вот бы где и пригодился». — У Мортынова из головы не выходили защитники Белого дома.
Обложка Жизнеописания Амвросия
Залпом допечатал второй лист:
«Факты совершения Авериным указанных деяний, подпадающих под признаки преступлений, предусмотренных ст. ст. 102 п.“3” и 218 ч.1 и ч.2 УК РСФСР, полностью доказаны материалами дела…»
Двадцать третьего октября Лакусов с порога заметил:
— Вы терпеливый…
— С чего ты взял?.. — спросил Мортынов.
— А столько муздыкаетесь с Авериным…
— Да, уже оскомину набил…
— Я вот прочитал один допрос, да и то не полностью, и мне вот так хватило… — провел рукой себе по шее, вытащил платок, высморкал нос. — А вы их мусолите…
— Поэтому я следак, а ты адвокат…
Лакусов заглянул в газету:
— Теперь татары и башкиры вразнос пошли. Хотят от рук отбиться. Но Борька им дупля даст!.. Давайте третий том. Где я там застрял?..
Потом в графике записали:
«23.10.93 г. Начато 9.00. Окончено в 10.00. Ознакомился том 3, страницы с 77 по 100».
Когда двадцать четвертого октября 1993 года в графике появилась запись:
«24.10.93 г. Начато в 9.00. Окончено в 10.00. Ознакомился том 3, страницы со 101 по 122», Лакусов с облегчением опустил руки:
— Умаялся… На выходных отдохну…
Мортынов не стал выяснять: где тот умаялся, на работе или с любовницами. Вот то, что умаялся он сам, в этом не было никакого сомнения. Тянувшаяся из месяца в месяц, из года в год «брушиловка», когда, не успев закончить одно дело, попадал в другое, вымотала основательно и ему хотелось куда-нибудь сбечь, оказаться в приюте покоя и тишины. Им могла оказаться Оптина, а он о ней уже и забыл. Суматоха отгоняла прочь всякие мысли об обители.
Когда пришел домой и оказался на диване, рука потянулась за книжкой с рисунком монастыря и иконой старца на обложке. И он не заметил, как снова окунулся в чтение Жизнеописания Амвросия…
«…Старец Амвросий в письмах к близким… “Старость, слабость, бессилие, многозаботливость и многозабвение, и многие болезненные толки не дают мне опомниться…
Один толкует, что у него слабы голова и ноги, другой жалуется, что у него скорби многи; а иной объясняет, что он находится в постоянной тревоге. А ты все слушай да еще ответ давай; а молчанием не отделаешься — обижаются и оскорбляются…”»
Ну все как у тебя…
Заколдованный круг и из него не вырваться.
«…После полученного от старца утешения, очень сожалели… Иногда Старец встречал таковых … “Терпел Елисей, терпел Моисей, терпел Илия, так потерплю же и я”»…
«И мне придется терпеть…» — словно бы издалека утешало Мортынова.
После выходных ознакомление продолжилось.
Лакусов пыхтел…
Мортынов лопатил дело.
И как ни тянулись пальцы в карман за папиросой, сразу обжигало: «труба сатанинская», и он руку выдергивал.
В графике появлялись записи:
«27.10.93 г. Начато в 9.00. Окончено в 10.00. Ознакомился том 3, страницы со 123 по 133».
«28.10.93 г. Начато в 9.00. Окончено в 10.00. Ознакомился том 3, страницы со 134 по 144».
В один из дней зашла Грищенко.
— О, Железная Лариса…
— Хватит тебе, ты вот вшей эту бумажку в дело…
— Так она же в облсуд… — прочитал шапку в верхнем углу листка.
— А ты разве дело не направляешь?
— Направляю… И чего ты хочешь?
— Чтобы вещдоки у нас остались…
— Все? — посмотрел текст. — Обрез, тесак, ножи… Даже шинель и сумки. Они-то зачем?
— Это вещи исторические…
— Одежда убийцы, разве это ценность?..
— А вдруг фильм будут снимать? А у нас одежда…
— Жуть…
— Тебе все жуть! А для меня это экспонат криминалиста…
— Никак не угомонишься. — Мортынов забрал листок и бросил в конец третьего тома.
Двадцать девятого октября Лакусов ежился в куртке, долистывал третий том, рассуждал, на что Мортынов не обращал внимания.
А после того как записали:
«…Начато в 9.00. Окончено в 10.00. Ознакомился том 3, страницы со 145 по 152», адвокат вскочил, прокричав, как пионер:
— Ура!
И захлопнул том.
Кашляя и напевая:
«Как же быть, как быть,
Запретить себе тебя любить —
Не могу я это сделать, не могу!»
— выбежал из кабинета.
Мортынов радостей адвоката в себе не ощущал. Надежды на Лакусова давно развеялись. Бабник для боя не годился. А ведь он мог бы ударить кулаком по столу: «Я это так не оставлю! Делайте повторную “психушку”. Институту Сербского не доверяю. Там одни жулики. Они при коммунистах упекали кого ни попадя и теперь сатаниста спрятать хотят».
Да куда там, когда одни любаши и мариши… на уме.
Выбора у Мортынова не оставалось, и он, повторяя слова Амвросия Оптинского: «Терпел Елисей, терпел Моисей, терпел Илия, так потерплю же и я», допечатывал постановление о направлении Аверина в психушку. Перепечатывал в него готовые блоки из обвиниловки, которую раньше потихоньку набирал, добавлял новое.
Показания свидетелей.
Экспертизы.
В постановление ложился текст:
«Свидетель Булгакова показала: …На звоннице звонили два инока… Видела мужчину, который “влип” в заборчик… Трофим оседал… Монах стоял на дороге в скит оцепенев…
Свидетель Петрова показала…»
Закончил третий лист, вытащил из каретки.
Вставил в приемник бумаги четвертый.
На нем полезло: «Свидетель Солодкина… Свидетель Степанова…»
На пятом: «Свидетель Кабранова… Филипова… Рябышкина… Куприянова».
На шестом: «Свидетель Фомина… Теренин…»
Когда голова окончательно опухла, Мортынов закрыл кабинет, вышел из прокуратуры, спустился к Оке. Кутался в плащик, но ни ветра, ни прохлады не чувствовал и ходил по заросшему кустарником берегу, наблюдая за тем, как по мосту через реку уезжали в сторону Козельска машины.
Там Оптина.
Смотрел на пароходики, огибавшие мели, и дышал-дышал, проветривал голову. Ни одно из его прежних дел так не терзало его, как оптинское. Все внутри противилось тому, что он делал, спроваживая афганца на принудиловку в психушку.
Набродившись час-другой, вернулся в прокуратуру, и снова его соседи слышали стук, и кто прислушивался: «Терпел Елисей, терпел Моисей, терпел Илия…»
Заглядывали к нему:
— Дятел, стучишь…
А он стучал…
«Свидетель Фалилеев… Свидетель Петров… Свидетель Артюхин…» — на седьмом листе.
Показания игумена Мелхиседека (в миру Артюхина) на седьмом листке не уместились, и их печатал на восьмом.
«….Свидетель Комачев…» — тоже на восьмом листе.
«Свидетель Гаджикасимов…» — напечатал и себе под нос пропел: «Как же быть, как быть…» — и заметил: «Так отца Силуана и не споймали».
«…Свидетель Степанов…» — на девятом листе.
На следующих листах печатал показания родных Аверина:
«Свидетель Аверин Н.К. (отец) … Аверина Т.И. (мать) … Мосина (сестра) … Мосин (муж сестры) … Найкина (тетка) …»
И другие очевидцы: «Свидетель Косатов… Свидетель Баева… Гусева».
В голове путались имена, фамилии, что кто говорил.
«Свидетель Дудров… Карнаух…»
А потом пошли длиннющие-предлиннющие заключения экспертиз по телесным у убиенных, по отпечаткам пальцев, по ножам, по патронам, по обуви, и самое нудное, противное и невозможное — по психушке…
Когда на пределе терпения напечатал: «Настоящее уголовное дело направить в Калужский областной суд для решения вопроса о применении к Аверину… принудительных мер медицинского характера», — у него вырвалось:
— Все, баста!..
Он отбросился на спинку стула и расправил руки:
— Терпел Елисей, терпел Моисей, терпел Илия, а я не потерплю…
Куда он мог деться? Да никуда.
1 ноября 1993 года заместитель прокурора области утвердил постановление о направлении на принудиловку, и уголовное дело ушло в Калужский областной суд.
Часть одиннадцатаяСкоропалительный финиш
1. Подготовка к суду
Где уголовное дело болталось три дня, на чьем столе оно застряло, неизвестно, но 3 ноября 1993 года на сопроводиловке появилась отметка Калужского областного суда, и в тот же день виза председателя суда:
«Рогчееву»
Этому судье поручалось разбираться с делом.
Быть может, проволочку вызвали три тома и вещественные доказательства, которые доставляли в суд: остатки Библии, которую жег и не дожег Аверин; кусок рубероида, на котором оставил след обуви, перебираясь через стену в монастыре; бутылочка из-под спиртного, что забыл у деда с бабкой в Орлинке; сумка матерчатая, сумка хозяйственная, что оставил, убегая из монастыря; солдатская шинель — что сбросил; одежда Аверина и двух монахов, у третьего монаха, как известно, одежду не нашли.
Все же нужно в полной сохранности перенести.
— А где же самое интересное? — спросили в суде у курьера, который приволок тома и мешки с вещдоками.
— А пушка с ножами… в прокуратуре… — ответил тот, вытирая пот со лба.
Холодное оружие и обрез следователь Мортынов на всякий случай оставил в прокуратуре, знал, как на них могли наложить руки разные дяди, что потом до них и не достучишься, а оставшись в прокуратуре, они налево уже уйти не могли.
Судья Рогчеев вовсе не удивился, когда ему принесли три тома. Он привык, когда на него валили самые сложные дела, и еще когда шло предварительное следствие, подумывал: «Небось монахи попадут ко мне».
Так оно и получилось. Он молча раскрывал тома, читал, переворачивал по страничке, что-то выписывал, перемещаясь по пространствам нового для него дела. Со своей профессиональной хваткой он привык сразу брать быка за рога: откроет последний том, прочитает обвинительное заключение, выпишет оттуда нужные странички и знакомится с ними, и хоть сразу пиши приговор, а тут дело обстояло иначе. Обвинительное заключение заменило ходатайство о применении мер медицинского характера, и он изменил своему правилу: начал дотошно изучать с первого листа, погружаясь в незнакомую для него историю.