— Совсем нет, о «сахем», «каудильо» и «сенсей»! Зря вы грозитесь разбить меня в пух и прах, как русская артиллерия австрийцев под Краковым в пятнадцатом году! Нет у меня никаких секретов от вас. У меня есть одна маленькая просьба. Но лучше, если я расскажу о ней за кружкой-другой пива в «Трёх дикарях». А насчёт табака — он вынул пачку турецкого «Murad» — не хотите? Настоящий измирский! Ручная скрутка. Не курил. Всё ждал случая, чтобы угостить вас, — заходя в кабинет, разразился тирадой частный сыщик.
— Вот-вот! Об этом я и толкую. Продолжай врать. Сигареты положи мне на стол, а в «Три дикаря» возьмёшь ещё пачку. Говори, паршивец, ради чего пожаловал!
— Дело в том, что к нам обратился пан Плечка ещё до того, как его жену обнаружили мёртвой в купе поезда. Он просил отыскать её. Она должна была приехать раньше. Сегодня он опять был в агентстве и заикнулся о том, что хотел бы узнать, кто, на самом деле, тот кавалер в купе — Йозеф Врабец. То есть, кувыркался он с ней в постели или нет. Но для этого, шеф, как понимаете, надо взглянуть на предметы и фотографии с места происшествия.
— Кому надо? Тебе или пану Ардашеву? Только не ври, — инспектор грозно потряс кулаком. — А то утоплю в Доксанском пруду, как граф Гинек неверную жену в двенадцатом году!
— Ардашеву надо, не скрою, ну и мне не грех разобраться. Наше агентство в пяти минутах езды отсюда. Через три часа я всё верну. Клянусь усами Кайзера.
— Хорошо, что признался. Я тебя «на вшивость» проверял. Плечка уже поведал нам, что попервоначалу наведался в вашу детективную контору с этими четырьмя дурацкими цифрами «1777». Кстати, всё хотел у тебя спросить, а что они означают?
— Да, так. Ничего особенного. Это количество особо опасных международных душегубов, пойманных лично господином Ардашевым за пять последних лет.
— Это по одному в день? Издеваешься, паршивец?
— Так точно, ваше высокопревосходительство! С вами иначе нельзя! На самом деле — это год основания города Ставрополя в России. Он оттуда родом.
— Сразу бы так и сказал. Пошто врать-то?
— Невинная шутка-с…
— Прощаю. Знай: в изъятых вещах зацепиться не за что. Вон, на столе лежат. Можешь полюбопытствовать. Только после нашей доблестной военной контрразведки твоему Ардашеву делать нечего.
— А кто был? Гампл?
— Он самый.
— А вызывали зачем?
— Не твоего ума дело. Ладно, сложи в конверт.
Яновиц извлек из папки несколько фотографий и пояснил:
— Снято на месте происшествия.
— А фляжку позволите взять?
— Зачем она тебе? Мы сняли с неё отпечатки пальцев. Они принадлежат покойникам. Фото на столе. Пользуйся иждивенец.
— И всё-таки, я попрошу вас, дать возможность пану Ардашеву взглянуть на сей сосуд в виде женского сердца.
Инспектор нехотя поднялся, открыл шкаф и швырнул на стол, упакованный в серую бумагу свёрток.
— Бери, попрошайка. Но смотри, чтобы не было там ваших пальчиков, а то оба у меня загремите лет на пять. Понял? — потрясая кулаком, провещал полицейский.
— Благодетель! — Войта прижал руки к груди.
— Не паясничай! Вернёшь через час. Буду ждать. И посмей опоздать, хоть на минуту! Ответишь головой. Если что — знай: скажу, мол, бывший сыскной агент Войта, исходя из преступных намерений и прямого умысла, пользуясь прежним доверием, проник в кабинет, выкрал вещественные доказательства и, во время моего короткого отсутствия по причине расстройства желудка, бежал. Второпях турецкие сигареты вместе со своими отпечатками пальцев оставил на моём столе. Дежурный офицер это подтвердит. А дальше — суд, тюремный замок в Пльзене. Словом, «райская жизнь». Не соскучишься.
— Выходит, мой невинный и чистосердечный подарок — это улика против меня? Ай-яй-яй! Как же нехорошо!
— Чистосердечным, как тебе известно, бывает только признание. Оно облегчает душу, но увеличивает срок.
— А вас, господин египетский фараон, отправят в отставку. К гадалке не ходи.
— Будешь молоть языком — передумаю. Не дерзи!
— Виноват, ваша фельдмаршальская светлость, сгребая в конверт предметы и фотографии, пропел Войта. — Значит, через два часа я вернусь, и уже отсюда мы наведаемся в «Три дикаря»?
— Так и быть — через полтора. В шесть. И ни минутой позже. Смотри мне!
— Слушаюсь и повинуюсь, господин директор землетрясения!
— Долой с моих глаз, паяц!
— Я уже испарился, владыка! — послышалось за дверью.
Глава 8Школа авиаторов
I
Город Хеб — немцы привыкли его называть Эгер — находился на западной границе республики в Богемии, на реке Огрже. Ещё недавно он считался австрийским, но с прошлого года эту территорию передали Чехословакии.
Хеб основали ещё в девятом веке. Историческая часть города — самое сердце — состояла из стройного ряда готических особняков, покрытых красной черепицей.
Стены домов помнили времена, когда в Хебе располагалась резиденция немецкого императора Фридриха Барбароссы, построившего здесь замок в романском стиле. По ночам, в потухших окнах иногда вспыхивают огоньки свечей, зажжённые не отпетыми душами убиенных узников замка, которые до сих пор бродят неприкаянными по каменным галереям. Впрочем, никто и никогда не находил там ни одного свечного огарка.
В шестнадцатом веке город «прославился» убийством имперского генералиссимуса и адмирала флота Альбрехта Валленштейна. Смерть настигла знаменитого полководца прямо в спальне. Увидев вбегающих в комнату драгун, он поднялся с кровати и прислонился к стене. Удар алебарды капитана Девера прервал жизненный путь прославленного воина.
Из Праги добраться в Хеб можно было как по шоссе, так и по железной дороге. Аэродром здесь был и во времена монархии Габсбургов, но с ноября 1918 года главную роль стала играть новая воздушная гавань в Кбелах, поскольку равнина между районами Кбелы, Летняны и Высочан лучше подходила для лётного дела, и Кбелы стал первым полноценным аэропортом, построенным после окончания Великой войны на территории молодого государства.
Именно в Хебе, малоприметном городишке с населением в двадцать тысяч человек, теперь располагалась авиационная школа.
Из ста пятидесяти кандидатов в авиаторы отобрали только пятьдесят бывших русских пленных офицеров. Предметов было немало: аэронавигация, радиотелеграфия, теория авиации, тактика воздушного боя, бомбометание и другие дисциплины.
Для обучения использовались самые разные аэропланы. Французский истребитель «Спад-7» со 140-сильным двигателем «Рено» и спаренным пулемётом «Виккерс», «Ньюпор-21», «Ньюпор-23», и английский «S.E.5а» — лучший самолёт Великой войны — с двигателем мощностью 200 л. с., с повышенной скоростью и потолком, имеющий тормоза на колёсах, уменьшающие пробег на сорок процентов. Были и два бывших австро-венгерских истребителя, изготовленные на заводах Винер-Нейштат и в Будапеште — «Роланд» DIV с двигателем «Бенц» мощностью 200 л. с. и «Бранденбург» с двигателем «Даймлер» мощностью 160 л. с. Эти трофейные машины чехам удалось захватить тут же.
Сам аэродром охранялся чехословацкими караульными, и проход был возможен только по пропускам. Курсанты жили в казарме, а на выходные отпускались в город.
Капитан Ильин — начальник лётной школы, поручик Бараевский, штабс-капитаны Агеев и Багровников с утра до вечера проводили время в лётных классах и в воздухе. В учебных целях применялся двухместный «Ньюпор», специально оборудованный для полётов с инструктором. Обычно, после пяти «провозок» с инструктором, курсанту доверяли самостоятельный взлёт и посадку. Времени было мало. В России шла Гражданская война, и страна стонала от большевистского гнёта. Первая партия выпускников должна была отправиться на фронт очень скоро.
Новым и невиданным ранее предметом было изучение парашюта системы Котельникова и прыжки с вышки. Это, и в самом деле, было новаторством. Ни в одной стране мира авиаторы ещё не пользовались парашютами, но капитан Ильин, участвовавший в четырёх из двадцати девяти добровольных спусках ещё в 1917 году, настоял на обучении лётчиков парашютному делу. Ранцевые парашюты французской фирмы «Ломач и K°», представляющие собой слегка модифицированную копию РК-1 (Русский, Котельникова, модель первая), доставили в Хеб две недели назад на борту бомбовоза FF.60 («Фарман»), слегка переделанного под пассажирский аэроплан с увеличенной высотой фюзеляжа, позволяющего перевозить пассажиров типа «Голиаф». Но в полном смысле пассажирским он не был, и мог легко превратиться в бомбовоз. Внутри имелись не сиденья, а деревянные лавки для парашютистов или пассажиров. Прямоугольная дверь была врезана в задней части аэроплана. Размах крыла достигал двадцати восьми метров.
Двухмоторный тяжёлый биплан разбежался по взлётной полосе и взмыл в небо.
II
В маленькой харчевне, в двухстах шагах от городской ратуши Хеба, играл патефон. Звучали «Славянские танцы» Дворжака. Пахло жареным мясом, пролитым пивом и табаком. Посетителей было немного. У окна сидели два человека, пили «Старопраменское», курили и что-то в полголоса обсуждали. Послышался шум моторов, и они повернулись к окну. В небе показался биплан. Из него посыпались чёрные точки, почти сразу превратившиеся в белые купола. Точно осенние листья, они опускались на землю слегка, покачиваясь.
— Что это ещё за зонты? — спросил невысокий человек лет тридцати пяти с густыми усами, чёрной, местами седеющей шевелюрой, и небольшой, едва заметной, залысиной.
— Новое изобретение, называется «парашют». Лётчик-истребитель теперь может покинуть аэроплан и остаться в живых. Насколько мне известно, ваши авиаторы ими не обеспечены.
— Вы правы. Наши воздушные воины ещё вчера были вашими. И хорошо, что они, так же, как и вы, сделали правильный выбор.
— Видимо, Господу так было угодно.
Собеседник открыл портсигар, развернул крайнюю сигарету, и она превратилась в кусочек бумажки. Он положил её на стол.
— Прочтите.
— Что это?