– То есть его не могли убить, например, после полуночи? – уточнил Пуаро.
– Нет. В этом я уверен. Максимум в десять часов вечера. Но наиболее вероятен период с семи тридцати до восьми.
– Так вот, есть второе возможное объяснение произошедшему, – сказал Пуаро, когда мы вернулись домой. – Не знаю, заметили ли вы его, Гастингс. Для меня же оно абсолютно очевидно, и мне недостает лишь одной маленькой детали, чтобы раз и навсегда покончить с этим делом.
– Подождите, так не пойдет, – прервал его я. – Я ничего не понимаю.
– А вы постарайтесь, Гастингс. Приложите минимальные усилия.
– Что ж, попробую, – согласился я. – В семь тридцать Клэйтон еще жив-здоров. Последний, кто видит его живым, – это майор Рич…
– Это мы так считали…
– А что, разве это не так?
– Вы забываете, mon amie, что майор Рич это отрицает. И настаивает на том, что к его приходу Клэйтона в доме уже не было.
– Но слуга говорит, что услышал бы, как Клэйтон уходит, из-за хлопка двери. И потом, если Клэйтон ушел, то когда же он вернулся? Не мог же он вернуться после полуночи: доктор ясно показывает, что убили его часа за два – два с половиной до этого. Так что альтернативы у нас нет.
– Я слушаю вас, слушаю, mon amie…
– За те пять минут, что Клэйтон оставался в гостиной один, в комнату кто-то вошел и убил его. И здесь мы вновь натыкаемся на одно и то же обстоятельство. Только человек с ключом мог войти так, чтобы слуга этого не заметил. Опять-таки, уходя, убийца без ключа должен был бы хлопнуть дверью, а слуга это услышал бы.
– Вот именно, – согласился со мной Пуаро. – И поэтому…
– И поэтому – ничего, – ответил я. – Никаких других вариантов я просто не вижу.
– И это очень жаль, – пробормотал мой друг себе под нос. – Получается, что все у нас так кристально ясно, как голубые глаза мадам Клэйтон.
– А вы действительно верите…
– Я ни во что не верю, пока у меня нет доказательств. Только одно маленькое доказательство сможет меня убедить…
Он взял телефонную трубку и позвонил инспектору Джеппу в Скотленд-Ярд. И уже через двадцать минут мы стояли перед столом, на который была выложена небольшая горка разной мелочи – содержимое карманов убитого. Носовой платок, куча мелких монет, записная книжка с тремя фунтами и десятью шиллингами, пара каких-то счетов и потертый мгновенный снимок Маргариты Клэйтон. Здесь же были перочинный нож, золотой карандаш и какой-то сложный деревянный инструмент.
Именно за него и ухватился Пуаро. Он развинтил его, и из него выпало несколько небольших лезвий.
– Вот видите, Гастингс, – буравчик со всеми причиндалами. Такой штукой провертеть несколько отверстий в сундуке не составит никакого труда.
– Вы о тех отверстиях, которые мы видели?
– Вот именно.
– То есть вы хотите сказать, что их провертел сам Клэйтон?
– Mais, oui – mais, oui![27] И о чем вы думаете, глядя на эти отверстия? Они сделаны не для того, чтобы подглядывать, – ведь проделаны они в задней стенке. Тогда для чего они? Может быть, для воздуха? Но вертеть дырки для доступа воздуха к трупу вы наверняка не будете, так что сделаны они явно не убийцей. В голову приходит только одна вещь – и она единственно правильная, – что мужчина собирался в этом сундуке спрятаться. И как только мы принимаем эту гипотезу, все становится на свои места. Мистер Клэйтон ревнует свою супругу к Ричу. И он разыгрывает старую как мир пьесу о том, что ему необходимо уехать. Видит, как Рич выходит из дома; получает доступ в его квартиру и остается в одиночестве, чтобы якобы написать записку, а вместо этого быстро прокручивает дырки и прячется в сундук. Ведь тем же вечером в квартиру придет его супруга. Может быть, Рич попытается сделать так, чтобы остальные побыстрее ушли, или, может быть, она задержится после того, как все уйдут, или притворится, что уходит вместе с ними, а потом вернется?.. Что бы ни случилось, Клэйтон будет об этом знать. И это окажется лучше, чем та жуткая неизвестность, в которой он живет все последнее время.
– Но это значит, что Рич убил его после того, как все остальные разошлись. А доктор говорит, что это невозможно.
– Вот именно! Теперь вы понимаете, Гастингс, что убить его он должен был во время вечеринки.
– Но в комнате было полно народа!
– И это тоже правильно, – мрачно согласился со мной Пуаро. – «В комнате было полно народа…» Какое алиби! Какое хладнокровие! Какие нервы! Какая дерзость!
– И все-таки я не понимаю…
– Кто стоял за экраном, менял пластинки и крутил ручку фонографа? Не забывайте, фонограф стоит почти впритык к сундуку. Остальные танцуют – фонограф играет. А тот, кто не танцует, поднимает крышку сундука и втыкает нож, который только что спрятал в рукаве, глубоко в тело человека, прячущегося в сундуке.
– Невозможно! Человек обязательно вскрикнул бы.
– А если его чем-то предварительно напоили?
– Напоили?
– Да. С кем Клэйтон выпивал в половине восьмого? Вот! Теперь вы начинаете понимать. С Кёртисом! Кёртис постоянно подзуживал Клэйтона, рассказывая о подозрениях в отношении Рича и его супруги. И именно Кёртис предложил этот план: «Вы якобы уезжаете в Шотландию, прячетесь в сундуке, и – последняя вишенка на торте – мы сдвигаем экран». Но не для того, чтобы Клэйтон мог приподнять крышку и глотнуть свежего воздуха, а для того, чтобы сам Кёртис мог поднять эту крышку незаметно для всех остальных. Это план Кёртиса, и вы только посмотрите, Гастингс, насколько он красив! Если Рич заметит, что экран сдвинут в сторону – что ж, он поставит его на место, и всё. Тогда можно будет придумать что-то другое. А пока Кёртис подсыпает Клэйтону легкий наркотик, и последний прячется в сундуке. Там наркотик начинает действовать, и Клэйтон теряет сознание. Кёртис поднимает крышку и наносит удар – а фонограф продолжает играть «Провожая мою девочку домой»[28].
– Но почему? Почему? – Я едва смог заговорить вновь.
Пуаро пожал плечами.
– А почему тот коротышка застрелился? Почему итальянцы дрались на дуэли? Кёртис – обладатель невероятно пылкого темперамента. Он страстно желал Маргариту Клэйтон. А когда он уберет ее супруга и Рича со своего пути, она – так ему, по крайней мере, казалось – поневоле повернется к нему… Ох уж эти женщины-дети, – мечтательно добавил мой друг. – Они очень опасны. Но, mon Dieu, какое произведение искусства! Сердце не позволяет повесить такого человека. Я и сам гений, и в других способен заметить гениальность. Идеальное убийство, mon amie! Это говорю вам я, Эркюль Пуаро. Epatant!
Дочь священника
– Как бы я хотела, – задумчиво произнесла Таппенс, бродя по кабинету, – чтобы мы познакомились с дочерью священника.
– Это еще зачем? – удивился Томми.
– Похоже, ты забыл о том, что когда-то я сама была дочерью священника. И потому хорошо помню, что это такое. Отсюда мой альтруистский порыв, этакая забота о других…
– Смотрю, ты уже готовишься быть Роджером Шеррингемом, – заметил Томми. – Если позволишь мне сделать несколько критических замечаний в твой адрес, ты даже говоришь так, как он, хотя и не так хорошо.
– Наоборот, – возразила Таппенс. – В моих беседах есть женская тонкость, a je ne sais quoi[29], как говорят французы, чего не достичь ни одному мужчине. Кроме того, у меня есть сила, какой не было у моего прототипа… кстати, я правильно выразилась? Слова – такая скользкая вещь… Очень часто они красиво звучат, хотя на самом деле значат нечто совершенно противоположное.
– Продолжай, – мягко заметил Томми.
– Я всего лишь остановилась, чтобы перевести дыхание. Задействовав эти силы, я готова сегодня помочь дочери священника. Вот увидишь, Томми, первым, кому потребуется помощь «Блестящих сыщиков Бланта», будет дочь священника.
– Спорим, что ты проиграешь, – сказал Томми.
– Спорим, – ответила Таппенс. – А теперь брысь к пишущим машинкам… О боже, кто-то идет.
В офисе мистера Бланта шла кипучая деятельность, когда Альберт открыл дверь и объявил:
– Мисс Моника Дин.
На пороге выросла, не решаясь войти внутрь, стройная, довольно бедно одетая девушка с каштановыми волосами. Томми поднялся ей навстречу.
– Доброе утро, мисс Дин. Будьте добры, садитесь и расскажите нам, чем мы можем вам помочь. Кстати, позвольте представить вам мое доверенное лицо и секретаря мисс Шеррингем.
– Рада с вами познакомиться, мисс Дин, – сказала Таппенс. – Мне почему-то кажется, что ваш отец был служителем церкви.
– Верно, был, а как вы догадались?
– О, у нас свои методы! – ответила Таппенс. – Надеюсь, я не утомила вас моими разговорами? Мистеру Бланту нравится меня слушать. По его словам, тем самым я подсказываю ему идеи.
Девушка недоуменно уставилась на нее. Худенькая, далеко не красавица, однако наделенная неким задумчивым очарованием. Волосы мышиного цвета и выразительные синие глаза; правда, темные круги под ними свидетельствовали о постоянной тревоге и переживаниях.
– А теперь расскажите мне вашу историю, мисс Дин, – сказал Томми.
Девушка с благодарностью повернулась в его сторону.
– Это такая длинная, сбивчивая история, – сказала она. – Мое имя Моника Дин. Мой отец был настоятелем церкви в Литтл-Хэмпсли, в Суффолке. Он умер три года назад, и мы с матерью остались стесненными в средствах. Я нашла место гувернантки, но моя мать сделалась инвалидом, и я была вынуждена вернуться домой и ухаживать за нею. Мы были страшно бедны, но однажды получили письмо от некоего адвоката, в котором он сообщал нам, что умерла тетка моего отца и завещала все свое состояние мне.
Я была наслышана про эту тетку, которая много лет назад поссорилась с моим отцом. Мне также было известно, что у нее водились деньги, так что теперь, похоже, нашему бедственному положению пришел конец. Но все обернулось совсем не так, как мы надеялись. Я унаследовала дом, в котором она жила, но, уплатив пару небольших долгов, осталась без денег. Думаю, она или потеряла свои сбережения во время войны, или жила на них все последнее время.