– Свежий воздух…
– Плевало подрастающее поколение на твой свежий воздух! – перебил Семенюка приятель. – Они выросли в загазованном городе. Он для них – родная естественная среда, а наши мичуринские участки для них – место ссылки, а не оздоровления.
От разговора о сыне Фурмана они незаметно перешли к больному вопросу всех советских садоводов – к кражам из садовых домиков.
– Почти каждую зиму обворовывают, – сказал Пряников. – Мне, конечно, обидно, что какой-то подонок в моих вещах копается, но у меня на зиму ничего ценного на участке не остается, а вот соседа-буденновца как-то обокрали, так обокрали! Он после этого случая как взбесился. Вбил себе в голову, что воров надо так наказать, чтобы их на куски разнесло.
– Что у него украли? – заинтересовался Семенюк.
– Портрет Буденного, написанный маслом на холсте. Я видел этот портрет. Его нарисовали с фотографии Буденного в Большой советской энциклопедии. Не с современной энциклопедии, а со старой, выпущенной еще в сталинские времена. Буденный в ней при всех орденах, маршал, трижды Герой Советского Союза. Такой портрет хоть кто мог заказать. Много ли ума надо с фотографии на холст изображение скопировать? Старик этот портрет очень ценил и каждую осень его с собой в город забирал, а тут – оставил! Забыл, наверное, со стены снять или решил, что воры не осмелятся к нему прикоснуться, а они взяли и сперли! Старик после этого немного умом тронулся. Он и раньше-то был с причудами, а тут обозлился на весь мир и стал планы мести вынашивать.
– Я слышал, что он через слово матом крыл.
– Материться он был мастер, – согласился Пряников. – В его возрасте можно уже никого не стесняться. Никто тебе замечание не сделает. Как-то шел он с пригорка в лог. Видит, старушка за ним из кустов наблюдает. Он повернулся к ней задом, снял штаны и себя по голому мягкому месту ладошкой похлопал. Навстречу люди шли, так он их не постеснялся. Показал им свой старческий зад. Так вот, решил он воров поубивать в прямом смысле слова. Вначале сделал самострел из обреза двуствольного ружья. Закрепил его на веранде, веревку к входной двери привязал. Чтобы войти в дом, надо было под крыльцом веревку отвязать, иначе как войдешь на веранду, так из двух стволов картечью в грудь получишь. Я ему говорю:
«Степан Савельевич, тебя же посадят к чертовой матери! Куда ты труп весной убирать будешь? На садовом участке под ранеткой закопаешь? Представь, что сам о ловушке забудешь. Что тогда?»
Тут Пряников спохватился, что рассказывает сотруднику милиции о готовящемся преступлении, и сдал назад.
– Ты только ничего не подумай! – стал оправдываться он. – Я сам обрез не видел, о ловушке только со слов старика знаю. Если бы видел, то…
– Проехали! – махнул рукой Семенюк.
– Короче, отговорил я его от самострела. Тогда он решил воров отравить. У нас давненько то один, то другой садовод об отравленной водке поговаривали. Мол, если оставить бутылку с ядом на видном месте, то воры выпьют и передохнут все. Приходит буденновец и говорит, что он приготовил «подарочек» для незваных гостей. Я стал расспрашивать, он и рассказал, что засыпал в бутылку водки крысиный яд, и теперь мерзавцы, которые у него портрет украли, получат свое по заслугам.
– Где он взял яд?
– С послевоенных времен остался. Буденновец говорил так: «В хорошем хозяйстве и ржавый гвоздь пригодится!» Он вообще много интересного говорил. Фурмана наставлял: «Фундамент заливай на совесть, а не пня ногой, по-советски!» Мне как-то раз сказал: «Всем хороша советская власть! Жаль, живет долго». Его бы за такие речи в сталинские времена к стенке поставили, а нынче… Сейчас за антисоветчину посадить могут?
– Чтобы осудили за пустопорожнюю болтовню, надо очень и очень постараться. С девяностолетним стариком никто бы связываться не стал.
– Так вот, буденновец прижимистый мужик был. Не скажу, чтобы он, как Плюшкин, всякий хлам собирал и в кладовке хранил, но кое-какие диковинные вещи у него были. Дуст, например. Как-то к нам в сады залетели здоровенные жуки бронзового цвета. Что за жуки, никто не знает. Как от них избавиться – неизвестно. Старик при мне куст с жуками дустом посыпал, и они все на землю попадали лапками кверху. Короче, был у него и дуст, и яд крысиный был. Ядом он решил воров отравить. Я ему говорю: «Степан Савельевич! Воры же от твоего яда за столом помрут. Следствие будет, суд. Охота тебе последние дни на свете в тюрьме встречать? Выбрось эту отраву, не бери грех на душу». Он опять согласился и больше планов мести не вынашивал. Или вынашивал, да никому не говорил.
– Как его сын к этим злодейским планам относился? – спросил Семенюк. – Я разговаривал с ним. Мне он показался запуганным человеком.
– Будешь бояться! Представь, что его папаня яда насыпал в бутылку и позабыл, в какую. Сядешь за стол, выпьешь рюмочку и отдашь богу душу. Никто же не знает, вылил он яд или оставил в кладовке рядом с дустом.
На другой день Семенюк доложил Агафонову о результатах встречи с бывшим одноклассником.
– Обрез и крысиный яд должны остаться в домике, если их сын буденновца не уничтожил.
Кейль засмеялся:
– Представьте, что мы еще раз в садоводческое общество «Огонек» с обыском приедем! Вот народ удивится. Скажут: вы что, ребята, сюда, как на отметку, каждую неделю приезжать будете?
– Другого пути нет! – не поддержал шутку Агафонов. – Завтра начнем.
14
Дождь начался около семи часов утра. Вначале по крыше милицейского уазика робко застучали первые капли, потом дождь припустил сильнее и превратился в кратковременный весенний ливень. Автомобиль стоял на въезде в аллею, ведущую к дому старика-буденновца. В салоне уазика сидели Абрамов в форме, с кобурой на боку, Кейль в гражданской одежде и с пистолетом в наплечной кобуре и сын покойного буденновца Сергей Степанович Ковалев в наручниках. Агафонов занимал место рядом с водителем. За уазиком, почти вплотную, стояли служебные «Жигули» уголовного розыска Кировского РОВД. В этом автомобиле были эксперт-криминалист с дежурным чемоданчиком и два студента, приглашенные в качестве понятых. Ковалева подняли с постели в шестом часу утра. Ничего не объясняя, увезли в садоводческое общество. По дороге Ковалев пытался выяснить, что происходит, но ответа не получил.
– Альтернатива! – неожиданно сказал Агафонов. – В жизни всегда должна быть альтернатива. Остаться верным своему слову или предать друга; жить с тяжким камнем на сердце или помочь вывести на чистую воду преступника – это все варианты, и каждый человек выбирает свой путь, делает свой выбор.
Начальник ОУР повернулся к салону и, глядя в глаза сыну буденновца, сказал:
– Как только мы выйдем из машины, так жернова правосудия закрутятся и отступать будет некуда. Я хочу дать тебе альтернативу…
– Не смейте называть меня на «ты»! – выкрикнул Ковалев. – Я – не преступник!
Абрамов легонько похлопал его по ноге и по-дружески сказал:
– Успокойся!
Ковалев тут же сник, словно из него вынули душу. Громадный офицер милиции с пистолетом на боку одним свои видом подавлял волю к сопротивлению немолодого мужчины.
– Альтернатива! – как ни в чем не бывало продолжил Агафонов. – Вариант первый: ты добровольно выдашь нам обрез охотничьего ружья, патроны к нему, крысиный яд и еще одно вещество, которое ты достал на заводе, когда был там начальником цеха. «Достал» в данном случае означает «украл». Если мы действуем по первому варианту, то после изъятия интересующих нас предметов мы поедем в РОВД, поговорим, и ты пойдешь домой с чистой совестью. На суде ты будешь свидетелем. Вариант второй, негативный. Мы проведем в домике обыск, и если я найду хоть одну молекулу метанола, то ты, уважаемый, на свободу больше не выйдешь. Никогда не выйдешь! Ты умрешь в зоне, а если чудом освободишься, то выползешь за колючую проволоку глубоко больным и никому не нужным стариком с пораженными туберкулезом легкими, почти слепым, с прогнившим насквозь от баланды желудком. Момент истины наступил! Выбирать только тебе. Иван, открой дверь!
Абрамов распахнул дверь. С улицы в салон автомобиля ворвался холодный, влажный воздух. Последние капли дождя залетели внутрь, Кейль невольно поежился. Ковалев, ушедший в себя, на открытую дверь не отреагировал. Мыслительный процесс в его голове зациклился на слове «метанол». Это слово означало конец счастливой семейной жизни. Агафонов мог бы в красках не расписывать последние дни осужденного Ковалева. Он все равно его не слушал.
– Высунь руку! – приказал Агафонов.
Ковалев не пошевелился.
– Ваня, помоги! – велел начальник ОУР.
Абрамов встряхнул задержанного, заставил высунуть руку наружу.
– Потрогай воздух! – приказал Агафонов. – Потрогай его! Чувствуешь, что воздух стал осязаемым? Он сейчас для тебя упругий, как первый снег. Ты можешь сжать его в комок в кулаке, и у тебя это получится. У нас – нет! Для тебя это последний воздух свободы, а для нас…
– Погоди! – остановил начальника Кейль. – Обрез в доме?
Спокойный товарищеский тон Кейля прорвался сквозь шквал угроз в помутненное сознание Ковалева, вывел его из ступора и включил мыслительный процесс. Задержанный встряхнул головой, несколько секунд приходил в себя, осознал, кто он, где находится и почему его сюда привезли. Слово «метанол» отошло на второй план. Инстинкт самосохранения избрал единственно верный путь: правдиво отвечать на вопросы и не выгораживать ни себя, ни покойного отца, втянувшего его в это дело.
– Я утопил его от греха подальше, – тихо сказал Ковалев.
Абрамов похлопал его по плечу.
– Отлично! – панибратски похвалил он мужчину, по возрасту годившемуся ему в отцы.
Никто из милиционеров заранее не распределял роли. Все получилось само собой, ненавязчиво. Агафонов стал агрессивным следователем, Кейль – добрым и рассудительным, а Иван Абрамов остался самим собой – Дуболомом, которому что прикажут, то он и выполнит. Велит начальник свернуть шею задержанному – он свернет. Прикажет нести его на руках до домика, чтобы ноги на аллее не замочил – понесет.