– Пацан – это сын Фурмана?
– Конечно, он. Пацан этот, особенно после операции, у нас подолгу сидел. Скажет Фурману, что пошел на рыбалку. Возьмет удочку и после обеда придет к нам, сядут с отцом под ранеткой, выпьют по стаканчику домашней настойки, и папаня ему до вечера заливает, каким он лихим буденновцем был. Фурману его отлучки на руку были. Он с соседкой мог уединиться или поспать после сытного обеда. Со стороны это, конечно, странно выглядело: какая рыбалка в самую жару? Но Фурмана это устраивало, пацана с моим отцом – тоже. Сын Фурмана бывал в нашем садовом доме, знал, какие замки работают, а какие – нет. Он видел, где висят ключи, и мог их незаметно похитить. Кроме него, пожалуй, больше некому.
– Предположим, что Фурман скончался бы до прихода Пономарева. Вы бы поделились своими подозрениями с милицией или нет?
– Промолчал бы, – честно ответил Ковалев. – Зачем мне кого-то в эту историю с метанолом посвящать?
– Как бы в этой ситуации поступил ваш отец, если бы он был жив?
– Даже предположить не могу! Он до последних дней сохранял здравый рассудок, но совершал поступки, которые трудно объяснить. Он мог бы скрыть кражу метанола, а мог бы своего юного друга обвинить в убийстве отца. Если бы мне до 1967 года сказали, что отец, никого не стесняясь, станет утверждать, что он – друг Буденного, я бы не поверил. Но факт есть факт! Он сам уверовал в свои рассказы и стал жить одновременно в двух мирах: в нашем, реальном, и в вымышленном. Представьте, что перед вами стоит один человек, а в нем одновременно живут два человека, и с кем из них ты говоришь в данный момент – неизвестно.
Сыщики записали показания свидетеля и отпустили его домой. В кабинете остались Кейль и Агафонов.
– Жена Фурмана сама рассказала про тайник? – спросил начальник розыска.
– В том-то и дело, что сама! Я ее за язык не тянул и сам бы о нем не догадался.
– Странно, очень странно! Она же поняла, что мужа перед смертью отравили, и догадалась, кто это сделал. Ей надо бы молчать про тайник, а она сама рассказывает.
– Не будем блуждать в потемках! Займемся сыном, и все выяснится само собой.
– Рано! Вначале подстрахуемся с кражей. Не мог он один поздней осенью пойти на дело. У него должен быть сообщник, и нам надо найти этого человека и выпотрошить до последней чешуйки. Без сообщника в нашем логическом построении есть слабое место, с ним пустота будет заполнена.
15
Семья Фурман проживала в Ленинском районе областного центра. Выбрав время, Агафонов приехал к своему коллеге – начальнику уголовного розыска Ленинского РОВД Вахрушеву и попросил помочь с установлением связей сына Фурмана. Вахрушев вызвал инспектора ОУР Алексеенко, который курировал линию борьбы с преступностью среди несовершеннолетних. Тот, узнав, что интересует коллегу из соседнего района, принес списанные в архив материалы за прошлый год.
– Был у нас несовершеннолетний воришка по кличке Лысый Ежик, – сказал инспектор. – Как-то он проболтался, что ходил с Фурманом на дело, но оно не выгорело. Почитай сообщение. Быть может, это по вашей теме. Мы официальную проверку проводить не стали, так как Ежик с Фурманом ничего не украли, и вообще не понятно, зачем они в этот садовый домик пришли.
Агафонов ознакомился с сообщением и с удовлетворением сказал:
– В точку! Это он про нашу кражу рассказывает. Где сейчас Лысый Ежик? Я могу его допросить?
– Он сейчас в следственном изоляторе, дожидается этапа в колонию. Осенью он связался с опытными ворами, проиграл им в карты крупную сумму денег и начал воровать все подряд, чтобы долг погасить. Парень он трусоватый, всех подельников с ходу сдал, но если ты ему еще эпизод захочешь повесить, то он замкнется.
– Мне ему нечего предъявить. Заявления о краже нет и не будет. Как фамилия Ежика?
Инспектор засмеялся.
– Только не подумай, что я шучу! Фамилия его Ижиков. Первая буква «И». Его дедушке неграмотная паспортистка попалась, вот и стал он не ежиком, а мотоциклом «ИЖ». Но это еще что! Знавал я парня по фамилии «Арешкин». Первая буква «А», а не «О». Все кому не лень его фамилию исправляли, думали, что это ошибка. Пришел он как-то в кассу зарплату получать. Кассирша была новая. Она отказалась ему деньги выдавать, послала в бухгалтерию за справкой. Он стал скандалить, она говорит: «Зарплата начислена „Орешкину“, а ты – „Арешкин“. Иди за справкой или паспорт меняй!»
…Агафонов, не откладывая дело в долгий ящик, приехал в СИЗО, вызвал Ижикова и за двадцать минут разговорил его. Для установления контакта пришлось пожертвовать пачкой сигарет, но дело того стоило! Узнав, что нового эпизода не будет, Ижиков стал словоохотливым.
– В октябре прошлого года позвал меня Фурман на дело. Я удивился, так как он был не наш, не «деловой», а так себе, не понять кто. Фурман заверил, что в садовом домике в Кировском районе один мужик оставил на зиму двухлитровый термос, доверху заполненный пятидесятикопеечными монетами. Я на такое сомнительное дело идти не хотел, и тогда Фурман пообещал, что если ничего не выгорит, то он мне две бутылки водки поставит. Я прикинул и согласился.
– Тебе не показалось, что он лапшу на уши вешает? – спросил Агафонов. – Кто же на зиму деньги на видном месте оставит?
– Мне, честно говоря, по фигу было, врет он или нет. Работа предстояла непыльная. Я в дом не заходил, во дворе на «атасе» постоял. Если бы нас обложили, то я бы через огороды смылся, а Фурман пусть бы выкручивался.
Агафонов кивнул: «Понял!» Ижиков продолжил:
– До Кировского района, где начинаются сады, мы доехали на трамвае, потом пешочком пошли через поле. Километров пять топали, не меньше. По дороге для храбрости выпили полбутылки водки на двоих, постояли, покурили и пошли дальше. Начались сады, наступила темнота. Луна то выглянет, то спрячется. Вокруг домики, что-то скрипит, ветер в ветвях воет. Ни огонька, ни души! Идешь как по кладбищу ночью. Мы как-то с пацанами ходили ночью на кладбище нервишки проверить, так вот там не так страшно было, да и шли мы толпой, человек десять, а тут – вдвоем. Из Фурмана подельник так себе, но он шел уверенно, каждую тропинку знал. Около лога свернули в аллею и подошли к самому настоящему дому. Не к избушке, где лопаты хранят, а к большому дому с кирпичной трубой. Я говорю: «Ты куда меня привел? Здесь, наверное, сторож живет». Он в ответ прошептал, что все идет как надо и это именно тот дом, который нам нужен. У нас с собой был кусок арматуры. Фурман им орудовать не умел, так что пришлось мне навесной замок смахнуть. Фурман достал ключи, открыл внутренние замки, зажег фонарик и пошел внутрь, а я остался снаружи. Я бы за ним в домик ни за какие деньги не пошел. Честно скажу, в какой-то момент очково стало. Вокруг – никого, где-то собаки воют, люди за заборами мерещатся. Внутри дома неизвестно что ожидает. Войдешь, а там покойник в гробу лежит. Как выскочит, как схватит за горло, так и отдашь богу душу от страха. Вышел он быстро. В руках была холщовая сумка, а в ней что-то похожее по форме на бутылку. Я думаю: «Термос! Вот удача-то! Не обманул». Оказалось, что он нашел всего-навсего бутылку с лекарством, про которую ему хозяин домика как-то проболтался. Зачем ему лекарство, я не знаю, но на другой день Фурман мне литр водки выставил. Все по-честному, как договорились.
Ижиков закурил, блаженно улыбнулся, вспоминая беспочвенные страхи осенней ночью.
– Странный он паренек, этот Фурман! – сказал осужденный воришка. – Когда мы уходили, он все замки за собой закрыл, а ключи от домика по дороге выбросил. Спрашивается: зачем время терять, замки закрывать, если нас в любую минуту могли сторожа поймать?
– Фурман бутылку показывал?
– Нет. Зачем? Я что, лекарств не видел? Я его предупредил, что если он водкой, как договаривались, не расплатится, то ему мои дружки все зубы выбьют. Он заверил, что вечером спиртное будет, и не обманул.
– Надо будет на месте показать, где вы кражу совершили.
– Ну вот еще! – запротестовал Ижиков. – Я что, стукач, что ли? Никуда я не поеду.
– Пока съездим на место, то-се, время пройдет, и ты на полгода в колонию позже поедешь. Будешь здесь дурака валять да передачки из дома получать. По делу ты пойдешь свидетелем.
Ижиков подумал и согласился. Этапа в колонию для взрослых осужденных он, честно говоря, боялся, а в следственном изоляторе среди несовершеннолетних уже обжился, кое-какой авторитет заработал. Полгода в СИЗО, где все знакомо, – это хорошая передышка перед новым этапом в жизни.
– Расскажи про Фурмана. Что он за человек? – попросил Агафонов.
– Странный он паренек. Его папаша гнобил, каждое лето работать на мичуринском заставлял. Чтобы не выглядеть как пай-мальчик, он начал во все тяжкие пускаться. Меня в сады потащил, а воровать-то там, как оказалось, нечего. Выпивал с нами. Иногда сам проставлялся. Придумает повод и купит бутылочку, чтобы мы его за своего считали. Осенью, после нашего похода в сады, у него появилась странная манера пробку на бутылке тряпкой открывать. Возьмет обычную тряпку и крутит пробку на горлышке бутылки до тех пор, пока она сама не слезет. Мы его спрашивали: что за чудачества? Он говорит, что хочет над одним знакомым подшутить: пробку скрутить и вместо водки воды налить. В последний раз он так мастерски пробку скрутил, что на ней даже следа не осталось, хоть назад ставь, никто подвоха не заподозрит.
Ижиков презрительно усмехнулся и припомнил забавный случай:
– Один наш пацан поехал с родителями в Сочи, на море. Приехал и рассказывал фантастические вещи: что он чуть ли не каждый день с новой чувихой любовью занимался. Мы над ним посмеялись, а зря! Леха этот, оказывается, в Сочи гонорею подхватил. Как ему после этого не поверить? Гонорея – это не насморк. Ее без любви не заработаешь. В тот день, когда нам Леха про гонорею рассказал, мы выпивали, потом вышли на улицу. Я смотрю – у Фурмана слезы на глазах. Я спрашиваю:
«Что случилось?»
Он отвечает:
«Я бы полжизни отдал, чтобы, как Леха, хоть один день на море провести. Мне с этим проклятым мичуринским ни моря, ни Сочи не видать!»