Он курил сигареты Бэмби, щеки раскраснелись, это ему очень шло. А глаза стали совсем, ну совсем маленькие. Она по-прежнему не знала, что с ним делать.
Они снова пошли в сторону улицы Бак. Бэмби купила в лавке сигареты «Житан» (ей они не нравились, но Малыш заявил, что предпочитает их американским). Он уже собрался было закурить, как вдруг сказал: «Надо кое-что проверить, у меня появилась идея». И бросил ее прямо на бульваре Сен-Жермен, перебежав улицу чуть ли не под колесами автомашин. Крикнул с противоположной стороны, что вернется к вечеру и заберет чемодан. Они смотрели друг на друга издалека. Бэмби подумала: «Он наверняка натворит еще много глупостей, но раз уж я ввязалась, придется продолжать, не могу же я так отпустить его».
Он убежал.
На Вер-Галан, под статуей Генриха IV, Бэмби остановилась и достала из кармана конфетку. Это была апельсиновая карамелька. Двое влюбленных целовались, стоя у решетки сада на берегу реки.
Пройдя вдоль Сены до Тюильри, она найдет улицу Бак. Чтобы не слишком вспоминать прошедший день, разденется в темноте и, накрывшись подушкой, постарается поскорее уснуть.
Она снова видела Даниеля на ступеньках вагона два или три часа назад. Почему он больше не был похож на того кретина, которого она встретила в первый вечер в этом же вагоне? Почему все так быстро меняется, что вы сами себя не узнаете?
Он появился за пять минут до отхода поезда. Бежал по платформе с чемоданом в одной руке, с плащом в другой. На измученном, постаревшем от усталости лице глаза казались еще больше и чернее.
У нее хватило мужества, пока она ждала, купить ему билет, вечернюю газету, пакет конфет, узнать, есть ли в поезде вагон-ресторан, а когда он оказался перед ней, хватило сил не пытаться удержать его.
— Ты ушла из конторы?
— Да.
— Ты спятила.
— Ну и что?
— Я схожу с ума от тебя.
Она пожалела, что сказала это. Это было подло, она сделала ему больно. Он не захотел брать конфеты.
— Мне кажется, я понял.
— Что?
— Все. Они, вероятно, убьют еще кого-то. Кажется, я, понял.
— Кого убьют?
— Не знаю. Надо вернуться и поговорить с папой. Он знаток в этих делах. К нему приходят обедать префекты полиции. У нас не будет неприятностей.
Он поцеловал ее нежно, как в ту ночь.
У нее, наверное, был идиотский вид — с кульком конфет в руке, которые тот не хотел брать. Она приготовила фразы, которые должна сказать ему, потому что про себя прожила сцену его отъезда уже сто раз. В конце концов они ничего не сказали друг другу. Выглядел он усталым, беспокоился за нее, за себя и думал только о той истории. Это ведь был совсем еще мальчишка. Такие смотрят на вас, думая при этом о другом, а потом в поезде вспоминают, не забыли ли поцеловать, и бывают очень несчастны.
В последнюю минуту, заметив, что поезд отходит, он, наконец, увидел на проплывающей мимо платформе ее, Бэмби, в синем пальто, кажется, непричесанную, кажется, некрасивую, с пакетом конфет в одной руке и двумя тысячами, которые она ему протягивала, — в другой. И все, что он нашелся ей сказать, было:
— Черт возьми, не бросай меня одного!
— Это не я тебя бросаю.
Она бежала по перрону. Он взял деньги и махал ими, как платком.
— У тебя-то что-нибудь осталось?
Ей казалось, что она сходит с ума, когда вот так бежала по перрону, ожидая, что он скажет какие-то слова, неважно какие, чтобы она затем вспоминала его и могла как-то жить. А он лишь повторял:
— Я все верну!
В конце концов она крикнула, потому что вагоны побежали быстрее, а он повис на поручне дверцы так неловко, что мог сорваться, а это уж было бы вовсе несправедливо:
— Даниель!
— Я оставил в комнате записку! Там все правда!
Он тоже прокричал. Ну вот и все. Теперь видны были только две купюры по тысяче франков, казавшиеся издалека платком. Поток людей стал подталкивать ее к выходу. Дождь прекратился. Так она оказалась перед главным подъездом вокзала, с ощущением поцелуя на губах, с апельсиновой карамелькой во рту, с пустой спичечной коробкой в руке, которую бросила на край тротуара.
В субботу вечером Сандрина пришла часам к шести вечера. Они ждали Даниеля вместе, разговаривали о конторе, Авиньоне, Нанте. Сандрина тоже была белокурая, но более худая. Она говорила, что Бэмби такая же полненькая, как Дани Робен. Что, мол, похожа на Дани Робен, но моложе. Сандрина считала, что Дани Робен — прелесть.
В конце концов устав его ждать, они написали записку и, оставив ее на двери, вместе отправились к Сандрине.
Ее комната была побольше. Там был маленький коридорчик, настоящая кухонька. Сандрина накрыла на троих, надеясь, что придет Малыш. Приготовила котлеты в сухарях и ростбиф с горошком.
— Он это любит?
— Не знаю. Это дальний родственник, знаете ли. Я знакома с ним столько же, сколько с вами.
Малыш пришел часам к десяти, когда они кончили ужинать. Он витал в облаках, поцеловал обеих в щечку, как делают благовоспитанные дети, придя в гости.
Почти ничего не ел и произнес не больше двух слов. Позже признался Бэмби, что в ресторанчике близ Восточного вокзала съел бифштекс.
— У тебя есть деньги?
— Утром, когда вы были в душе, я взял у вас тысячу франков.
Она не нашлась, что сказать, пока они шли до улицы Бак. В дверях дома он попросил, избегая ее взгляда, не сердиться на него, он не знает, как быть. И только повторял: «Какой ужас»!
— Что ужасно? Написать папе и маме и попросить прощения? Послушай, ты безответственный тип.
Бэмби понравилось это слово. Она чувствовала себя взрослой покровительницей. Она никак не могла поверить, что уже такая взросла и мудрая.
Было 11 часов вечера. В доме все было тихо, лишь журчала вода в трубах отопления. Бэмби сняла с постели тюфяк, взяла простыни, разделила одеяла, одно положила на тюфяк, другое на матрас. Она не смотрела на него. Он не смотрел на нее. А так как был единственным сыном и еще более целомудренным, чем маленький семинарист, то пошел раздеваться за занавеску душа.
Вернулся в полосатой пижаме с буквами ДК на кармане (Даниель Краверо), жестикулируя и поглядывая на Бэмби заискивающим и недоверчивым взглядом. Она была в белой комбинации, босиком и тут заметила, что без туфель на высоких каблуках ниже его ростом.
Он вытянулся на тюфяке в другом углу комнаты, подложив руку под голову и вздыхая. Бэмби погасила свет, чтобы надеть ночную сорочку. Она чувствовала себя стесненной, но скорее от раздражения, чем от неловкости.
В темноте, когда она уже легла, он сказал, что ужасна история в поезде, а не его собственная. Если бы она не сердилась на него из-за тысячи франков, которые он ей все равно вернет, он бы показал ей газету.
Она зажгла свет и прочитала газету.
— Они и вас найдут.
— Бомба, Бомба, таких фамилий много!
— Все куда страшнее, чем вы думаете.
Когда днем после обеда он ушел от нее, то думал, что полицейский арестовал убийцу в купе. Теперь же, вечером, он знает, что это не так.
— Кто же убийца?
— Больной человек. Знаешь, что я испытал, когда об этом подумал. Я был уверен, может, под воздействием вина, но именно так. Непонятно только, как и почему там оказался полицейский, но я сначала решил, что он арестовал того в купе. Теперь я уж ничего не понимаю.
— Ну и глупо.
Когда Малыш находился рядом, самая большая глупость становилась похожей на правду.
Мы проговорили целый час, вспоминала Бэмби, шагая по улице Бак. Он ел бифштекс, ожидая Кабура, он стибрил у меня тысячу франков, подумал о «Прожин» и позвонил в «Прожин», — выследил Кабура, который повздорил с брюнеткой. Он был хитер и бестолков. И заснул на полуслове. На тюфяке на полу. Утром он охотно помогал ей заправить постель. Это было вчера, в воскресенье.
— Куда вы сегодня?
Она надела черное платье, которое очень ей шло.
— Никуда. Уберу комнату и постираю. А ты напишешь родителям.
Она уже представляла себе, как они оба, Малыш и Бэмби, тихо, позабыв историю, о которой больше никогда не услышат, заняты каждый своим делом: он пишет письмо, она подшивает занавески, купленные накануне, потом трогательно прощаются. Он будет посылать ей новогодние поздравления, и это воскресенье станет далеким, а вскоре и вовсе забудется.
Но все случилось иначе. Она не стала подшивать занавески. Он не сел писать письмо. Он заставил ее пересаживаться из такси в такси, от набережной Орфевр до Трокадеро, от Клиши до бегов в Венсенне, осуществляя некий замысел и разыгрывая из себя детектива в своем мятом твидовом костюме.
Бэмби утром успела выстирать его белье. Когда они вернулись, оно было сухим — две рубашки, майка и ее собственные трусики с кружевами — все это висело рядом: «Нет, я больше не смогу жить в этой комнате!»
В полдень, когда они шли по следам брюнета (там были брюнет и блондин-инспектор, который выглядел не старше Малыша), то оказались прижаты друг к другу на лестнице дома на улице Дюперре, не смея пошевелиться. Рот Даниеля был так близко, что в конце концов Бэмби не могла уже ни о чем больше думать. В своей жизни она целовалась только с двумя мальчиками: с кузеном, когда ей было тринадцать лет, чтобы выяснить, что при этом чувствуешь, и с товарищем по курсам на вечеринке у подруги, потому что немного выпила, а он был настойчив. Даниеля же терзали другие заботы, когда он стоял прижавшись к ней, закинув назад руку. Тогда-то он разорвал ей вторую пару чулок.
Вечером, после бесконечных поездок по Парижу, они оказались на набережной, заказали ужин в шумном ресторане, и Бэмби рассказывала ему про Авиньон. Она больше не хотела слышать об этой истории. Возвращаясь, взяла Даниеля за руку, и так шли они до улицы Бак.
— Мне жаль, что я порвал ваши чулки, — сказал он.
Он не отвернулся, пока она их снимала. Она сама не понимала, что с ней происходит: испытывает ли она усталость или желание снова почувствовать близость его губ. Долгую минуту они смотрели друг на друга, ничего не говоря. Она держала в руках чулки, сидя с голыми ногами в черном платье, он стоял в плаще. Затем она сказала какую-то глупость, о которой сразу же пожалела, что-то вроде: «почему ты на меня так смотришь?»