Снаружи задувал сильный ветер, и через окно с открытым железным зеленым ставнем были видны вспышки молнии. Они пили в молчании, не отвлекаясь на разговоры о капризах погоды.
Хильдесхаймер подпер рукой подборок и сказал, словно бы обращаясь к себе самому:
— Эти ключи весь день не давали мне покоя. Во-первых, оставить свои ключи на кухне — это совершенно не похоже на Еву. Как правило, аналитики, — он снова улыбнулся, — в большинстве своем очень дисциплинированные люди, а она, — улыбка испарилась, — была особенно организованной и аккуратной, так что совсем не в ее характере оставить незапертым телефон, забыть ключи, если только… Если только, — повторил он задумчиво, — кто-то не позвонил в дверь. И не просто кто-то, но некто, с кем у нее была назначена встреча и кого она не хотела заставлять ждать. Это единственное объяснение.
— Причем этот человек не имел ключа, — уточнил Михаэль, — либо не пожелал им воспользоваться…
— А во-вторых, — Хильдесхаймер гнул свою линию, — почему она не позвонила по телефону из дома перед уходом? Что снова ставит перед нами вопросы, — он выпрямился в кресле, — с кем она встречалась, почему в Институте и кому звонила?
Последние слова прозвучали монотонной очередью, без интервалов и на одном дыхании.
— И кроме того, время, — вздохнул он. — Кому она могла звонить утром в такой ранний час, к тому же в субботу? Явно не членам семьи — им она могла позвонить из дому, и не мне. Но в таком случае кому? Да, я был к ней необыкновенно привязан, — в глазах доктора стояли слезы, — но, помимо этого, меня страшит, как бы это страшное событие не разрушило Институт: его организм, то особое ощущение сопричастности, которое объединяет наших сотрудников. Я хочу, чтобы все закончилось как можно быстрее. — Было видно, что он очень волнуется. — И поэтому хотел спросить вас, главный инспектор Охайон, как долго может продлиться расследование такого рода?
Михаэль немного помолчал. Потом, сделав рукой неопределенный жест, сказал:
— Естественно, это займет некоторое время, а какое — трудно сказать. Может, месяц, если кто-нибудь расколется, а возможно, и год, если нет.
Когда доктор закрыл глаза ладонью, инспектор почувствовал неловкость, но не отвел взгляда.
— Должен подчеркнуть, — произнес Хильдесхаймер, — я уверен, что это не было самоубийством.
Михаэль кивнул и сказал, что по логике вещей так и есть, но в некоторых случаях бывает легче принять мысль об убийстве, хотя бы непредумышленном, нежели о самоубийстве.
— Самоубийстве, совершенном старшим психоаналитиком, — добавил он как можно мягче.
— Такое уже случалось, — откликнулся Хильдесхаймер. — Правда, если быть точным, не со старшим психоаналитиком. Та женщина только начинала карьеру, хотя уже имела в практике три случая. И это было на самом деле очень, очень тяжело. Мы старались, насколько возможно, избежать огласки, но, конечно же, это был шок… бессмысленно отрицать, что это был шок. — Он вздохнул. — Это произошло достаточно давно, тогда я был сравнительно молодым и, наверное, менее впечатлительным. А сейчас вот оказалось, что смириться с тем, что Евы больше нет, мне очень трудно. Едва ли не труднее, — прошептал он, — чем свыкнуться с мыслью, что один из нас убийца.
— Это лишь возможность, — поправил Михаэль.
— Как представляется по положению вещей на данный момент, — старик повторил прежнюю мысль в другой, но оттого не более утешительной формулировке.
Михаэль хранил молчание. Сопереживающее, чуткое молчание. Он прекрасно умел при необходимости оказывать давление на собеседника, и те, кому довелось наблюдать его метод на практике, утверждали, что это незабываемое зрелище. Но сейчас инспектор чувствовал, что действовать надо с максимальной деликатностью, стараясь настроиться на волну человека, сидящего напротив, и уловить те обыденные, незаметные фразы, которые люди произносят между прочим либо не произносят вовсе и которые при внимательном анализе оказываются главным ключом к разгадке. Кроме того, ему было необходимо то, что он для себя называл «историческим ракурсом». Историк стремится иметь перед глазами полную картину, в которой представители рода человеческого выступают как участники глобального хода истории, понять его законы, которые — Михаэль не уставал это повторять, — «если мы сумеем постичь их смысл, позволят проникать в суть любой проблемы».
Главная задача на начальной стадии расследования, внушал Михаэль Охайон своим подчиненным (он никогда не мог точно сформулировать, что имеет в виду, хорошо удавалась только демонстрация на практике), главная задача — и он упрямо на этом настаивал — понять людей, фигурирующих в деле, даже если это кажется несущественным для его раскрытия. Именно поэтому он каждый раз старался как можно лучше представить себе эмоциональную и интеллектуальную атмосферу среды, в которой произошло преступление. Вот почему каждое расследование под его руководством разворачивалось чрезвычайно медленно — по мнению начальства. Вот и на этот раз он еще даже не пытался связаться со своими сотрудниками, потому что не желал отказываться от встречи с Хильдесхаймером даже ради получения новых зацепок. Он сознательно жертвовал возможностью услышать новые факты, ради того чтобы спокойно побеседовать со стариком. Он знал, что одна-единственная беседа с Хильдесхаймером поможет ему прочувствовать дух места, в котором произошло убийство, и обстоятельства вокруг него больше, чем любой новый факт.
Вообще-то ситуация была скверной. Инспектор подозревал, что его отсутствие дорого ему обойдется, и был заранее уверен, что его объяснений не поймут. Шорер, его непосредственный начальник, постоянно делал ему замечания за подобные «фокусы». Но Охайон был уверен в своей правоте: начинать следует медленно, и прежде всего надо составить нечто вроде теоретической вводной картины, а ускорять работу, причем максимально, в нужное время, не раньше и не позже.
Хильдесхаймер на мгновение закрыл глаза, а затем устремил на Михаэля долгий взгляд. Немного помедлив, он произнес с колебанием в голосе:
— Боюсь, мне придется, в силу необходимости, нарушить некоторые правила. Хотя моя супруга и утверждает, что я совсем не разбираюсь в людях, если только это не мои пациенты, у меня есть ощущение, что вам, инспектор, я могу довериться. У нас не принято обсуждать внутренние дела с посторонними, хотя ничего строго секретного в них нет. Однако я уже говорил вам, что заинтересован в скорейшем завершении следствия.
Михаэль пытался достроить мысленную цепочку профессора, чтобы понять, куда же она ведет.
— Обычно, — продолжал Хильдесхаймер, — когда люди — безразлично, связанные или не связанные с психоанализом, — задают мне вопросы об Институте, я всегда стараюсь соблюдать осторожность и прежде всего понять, какова их цель, потому как существует бесконечное количество разнообразных ситуаций, когда бездумный ответ может повлечь за собой массу неприятностей. С другой стороны, вы, инспектор Охайон, задаете вопросы, отвечать на которые, безусловно, болезненно. Но тут, я чувствую, нет другого выхода: что случилось, то случилось, и поправить ничего нельзя. Прошу вас извинить меня за это отступление: я просто хотел объяснить, почему намерен изменить своим принципам и отступить от заведенной традиции.
К тому времени, когда упади первые крупные тихие капли дождя, Хильдесхаймер добрался до середины своего повествования. Когда он дошел до жизни в Вене тридцатых годов и своего решения эмигрировать в Палестину, Михаэль, не спрашивая разрешения, достал из кармана новую пачку «Ноблесс» и закурил. К тому моменту, когда профессор начал рассказывать о доме в старом Бухарском квартале недалеко от Меа-Шеарим, в пепельнице, извлеченной с полки под маленьким столиком, лежало уже три окурка. Сам профессор, поднявшись, достал из ящика письменного стола темную трубку; он набивал ее, не прерывая повествования. Сладкий аромат табака распространялся по комнате, китайская пепельница заполнялась жжеными спичками.
И еще раньше, чем это наконец вышло на свет, пробившись сквозь защитные нагромождения слов, Михаэль понял, что профессор говорит о деле всей своей жизни.
Самые болезненные, самые интимные моменты были поведаны подчеркнуто безразличным тоном, как бы между прочим, однако Хильдесхаймер не опустил ничего, желая представить Михаэлю возможно более полную картину, поскольку «человек, ответственный за расследование, должен абсолютно точно понимать, с чем имеет дело; он не вправе допустить ни одной ошибки и обязан отдавать себе полный отчет в том, как велика его ответственность». Будущее всего Института психоаналитики зависит от ответа на вопрос: действительно ли среди сотрудников есть убийца? Самые основы жизни членов сообщества будут поколеблены, «если окажется, что нельзя знать заранее, на что способен твой коллега или знакомый». (Михаэль подумал, что вообще-то этого нельзя знать никогда, но промолчал.) Наконец доктор заявил, что ему самому необходимо знать правду и что от результатов расследования зависит, не рухнет ли все, чему он посвятил свою жизнь.
Только после этой преамбулы он, посмотрев Михаэлю в глаза проницательным и острым взглядом и прочитав в них отклик, перешел непосредственно к делу.
В 1937 году, когда стало ясно, к чему все идет, он как раз закончил свое психоаналитическое образование и приготовился приступить к работе Он решил эмигрировать в Палестину. Вместе с ним уехала небольшая группа людей примерно такого же профессионального положения. Им не пришлось быть первопроходцами: еще раньше в Палестину иммигрировал Стефан Дейч. По образованию и практическому опыту он их превосходил — «в конце концов, он учился психоанализу у Ференци, а тот был личным другом и последователем Фрейда». На доставшееся Дейчу наследство он купил большой дом в Бухарском квартале Иерусалима.
Именно сюда приехал Хильдесхаймер вместе со своей женой Илзе и супружеской четой Левиных, которые также были оба начинающими аналитиками. Со временем — по словам доктора, все получилось само собой — этот дом стал первым пристанищем Института психоаналитики. Илзе была ответственной за административную часть, а Левины и он сам занимались психоаналитической практикой, и они жили все вместе в доме в Бухарском квартале.