Хильдесхаймер вздохнул и положил свою трубку на край стола. В комнате становилось холодно, и он скрестил руки на груди.
Михаэль спросил, каким руководителем была Ева Нейдорф.
— Каким руководителем была Ева, — повторил Хильдесхаймер и улыбнулся. — По этому поводу, мне представляется, двух мнений быть не может. Она была прекрасным руководителем. Хотя, надо признать, довольно властным. Но ее подопечные признавали ее авторитет, потому что он основывался на высочайших профессиональных и моральных, — он поднял указательный палец и потряс им в направлении Михаэля, — критериях. Кроме того, она обладала огромной энергией и работоспособностью, что в сочетании с психотерапевтическим талантом позволяло извлекать максимум из каждого часа, потраченного на подопечных.
Профессор предостерег, что они уже вплотную приблизились к техническим аспектам психотерапии и он боится, что вряд ли возможно уместить всю теорию в одну короткую беседу.
— Но все же, — попытался подобраться к сути дела Михаэль, — что есть такого в психоанализе, что заставляет людей проходить такой долгий и тяжелый путь обучения? Какая, в конце концов, разница — быть ли психологом, психиатром или психоаналитиком? Если бы мне было позволено, — сказал он осторожно, — выразить свое собственное мнение, пусть его ценность и невелика, — здесь он сделал паузу, и доктор утвердительно кивнул, — то мне показалось, что Институт имеет нечто общее с гильдиями времен Средневековья и Ренессанса. Знаете, некая косность, что ли. Положение кандидата осложнено до предела, и все это прикрывается требованием блюсти профессиональные стандарты. Однако тут есть и другой фактор: конкуренция — экономическая и кастовая. В конце концов, количество психоаналитиков не может расти до бесконечности, особенно в такой маленькой стране, как Израиль. Короче говоря, — подытожил Михаэль, — у меня сложилось впечатление, что члены Института занимаются самосохранением, используя для этого набор правил, лимитирующих количество членов сообщества. Все это очень похоже на отношения «учитель-ученик, мастер-подмастерье» в средневековых гильдиях.
Хильдесхаймер ответил не сразу. Когда же он заговорил, то его искренность и усилие, вложенное в каждое слово, тронули Михаэля. Слушая профессора, он старался сформулировать для себя основную мысль, скрытую в многословных объяснениях, и после выпаривания формальных фраз («лучшее клиническое обучение… максимально высокий уровень теоретической подготовки») в сухом остатке выявилось то, что Хильдесхаймер назвал «одиночеством психотерапевта».
— Представитель нашей профессии, не работающий в публичном лечебном учреждении — таком, как больница, психиатрическая клиника и тому подобное, — это человек, которому приходится день за днем по многу часов сидеть и выслушивать пациентов; одним ухом он следит за канвой рассказа, другим — за ассоциациями, его сопровождающими, а еще одним, третьим, — слушает «мелодию» пациента, его тон, одновременно облекая все услышанное в мысленные образы, характерные именно для этого конкретного человека, находящегося с ним в одной комнате. Пациент, — добавил он, — говорит о своем терапевте, но никогда не видит его таким, какой он есть на самом деле. В восприятии пациента терапевт принимает множество различных образов. В одно и то же время он представляет все значимые для пациента фигуры: его мать и отца, братьев и сестер, учителей, друзей, жену, детей, начальника — в соответствии с проекциями его собственной личностной структуры. Как известно каждому, хоть отдаленно знакомому с предметом, мы никогда эмоционально не воспринимаем людей такими, какие они есть на самом деле. Мы все — рабы шаблонов, заложенных в самом раннем детстве. Другими словами, когда пациент воспринимает терапевта по тому же шаблону, что и, например, свою жену, надо помнить, что жену он тоже воспринимает не как реального, живого человека, а как образ, отраженный в его глазах. Иногда, — продолжал профессор уже не таким менторским тоном, — отношение пациента к окружающим его людям вообще не имеет ничего общего с реальностью. Если сеанс терапии прошел удачно, — он заговорил тоном выше, — и только в этом случае, пациент будет относиться к терапевту как к фигуре, воплощающей все живущие в нем самом шаблоны человеческих взаимоотношений; при этом он иногда будет терапевта ненавидеть, срывать на нем зло и тому подобное, а иногда будет его любить, но все это не будет иметь никакого отношения к реальности и к вопросу о том, каков же психотерапевт на самом деле.
Михаэль попросил привести пример.
— Хорошо. Например, пациент с ожесточением кричит, что вам не понять его страданий, потому что вы счастливый в браке, богатый, красивый и важный человек, в то время как в действительности вы запросто можете быть вдовцом, разведенным, больным и вас преследует налоговая полиция. Это то, что мы называем переносом, или трансфером, без трансфера не может быть психотерапии. Вообще-то, трансфер, положительный или отрицательный, в той или иной степени имеет место всегда. Но самое важное — это человеческий контакт, позволяющий установить между пациентом и терапевтом доверительные отношения.
Терапевт должен указывать на шаблоны и повторять одни и те же вещи снова и снова, иногда буквально теми же словами. Такова его роль в процессе лечения, и в этом процессе может вообще не остаться места для удовлетворения его собственных насущных потребностей. Я сам, к примеру, считаю, что терапевту непозволительно курить во время лечебного сеанса, поскольку в этом случае он будет занят собой; и я всегда на это указывал кандидатам, которыми руководил.
А когда человек час за часом проводит с людьми, при которых вынужден подавлять свои потребности, и позволяет этим людям предъявлять к нему фантастические претензии или любить себя за достоинства, которыми никогда не обладал, у него появляется непреодолимое желание оказаться в компании коллег, обменяться опытом, чему-то у них научиться, почувствовать себя защищенным, найти понимание и поддержку, даже выслушать объективную критику — в общем, опереться на традиции, на основы своей профессии.
Бывает, — доктор развел руками, и от Михаэля не ускользнул этот странно беспомощный жест, — что терапевт теряет чувство соразмерности, и тогда он нуждается в новой перспективе, которую могут дать только его коллеги. Не говоря уже о том, что ему приходится постоянно выдерживать дистанцию между собой и пациентами, не давая выхода никаким личным переживаниям, чтобы у пациента была как можно большая свобода для переноса всех его фантазий на фигуру терапевта.
Михаэль запомнил всю эту речь практически наизусть. Он мог дословно процитировать ее заключение: «Я могу вас уверить, что эти две вещи — напряженное овладевание профессией на высочайшем уровне и чувство причастности к сообществу — главные причины, подвигающие молодых людей приходить в наш Институт».
Затем, в качестве забавной интерлюдии, доктор рассказал анекдотический случай.
— Во время собеседования при поступлении в Институт на стандартный вопрос «почему вы хотите стать психоаналитиком?» один кандидат ответил: потому что работа легкая, зарплата высокая и можно взять отпуск в любое время по желанию, а потом беззастенчиво улыбнулся.
Михаэль с любопытством спросил, был ли он принят.
— Прежде чем ответить, мне хотелось бы узнать, а принял ли бы такого кандидата главный инспектор Охайон? — вопросом на вопрос парировал Хильдесхаймер.
— Принял бы, — сказал Михаэль.
Почему? Потому что хоть ответ и был по-детски нахальным, но демонстрировал здоровую амбициозность и вызов.
— Я думаю, кандидат понимал, что это не тот ответ, какого от него ждут, но выразил таким образом раздражение — уж очень банальный сам вопрос.
Старик бросил на Михаэля взгляд, в котором можно было прочитать расположение.
— Так как же все-таки с ним поступили? — спросил Михаэль.
— Да, его приняли. У него были данные, позволявшие стать хорошим аналитиком. Но также было учтено то, о чем сказали вы, главный инспектор Охайон. — И, широко улыбнувшись, профессор добавил: — Мы хотели, чтобы он сам понял, как сильно ошибался.
— Коль скоро мы все равно уже перешли на банальности, — сказал Михаэль, немного поколебавшись, — мне хотелось бы задать вопрос, который вам, профессор, наверняка задавали много раз: в чем состоит разница между обычной психотерапией (о ней инспектору довелось получить некоторое представление, хотя он воздержался от упоминания об этом) и психоанализом? Я имею в виду то и другое как методы лечения. Или вся разница сводится к сидению на стуле в одном случае и лежанию на кушетке в другом?
— А что, — сухо спросил Хильдесхаймер, — такая разница вам представляется несущественной? Или, может быть, полицейское дознание, проводимое у подозреваемого дома за чашечкой кофе, — это то же самое, что допрос под лучом слепящего света в вашем, главный инспектор, кабинете?
Михаэль извинился. Он ни в коем случае не намеревался принижать технический аспект проблемы — просто хотел понять более глубокие отличия.
— А именно в этом и состоит одно из глубоких отличий, — усмехнулся Хильдесхаймер. — Во-первых, надо понимать, что не каждый, кто обращается за помощью, подходит для психоанализа. — Михаэль спросил себя, подходит ли он сам, и тут же мысленно себе выговорил за это. Тоже мне проверка на профпригодность! — Этот метод терапии требует, помимо прочего, больших ресурсов Эго по сравнению с другими методами. Во-вторых, пациент не только лежит на кушетке; он приходит на лечебные сеансы четыре раза в неделю. И здесь тоже, — профессор посмотрел на Михаэля пронизывающим взглядом, — наличествует не просто количественная разница. Эти два условия: кушетка и четыре сеанса в неделю — дают пациенту возможность пробиться к глубинным пластам собственного подсознания, вернуться к самым истокам. Сейчас я не имею возможности дать исчерпывающие разъяснения, но, если смотреть в корень, в психоанализе главным ключом и одновременно камнем преткновения является трансфер.