— Давайте выйдем и поглядим, может, вместе найдем следы.
Цилла, не выходя, высунулась наружу. В саду заскользили мощные лучи света. Затем из дальнего конца сада раздался голос Михаэля: «Шаул! Шаул!» Через пару минут Шаул зашел в кухню и снова вышел, захватив свой большой черный портфель. Когда они возвратились, у Шаула в руках был слепок подошвы, который он гордо продемонстрировал Цилле со словами:
— Только сумасшедший может полагать, что ему удастся замести все следы после недели дождей, разве что он умеет летать. Взгляни на этот экземпляр!
Цилла с любопытством взглянула на отпечаток:
— Он что, какой-то особенный?
— Да нет, — ответил Шаул уже не таким торжествующим голосом. — От обычного спортивного ботинка. — Он положил слепок на стол в псевдодеревенском стиле. — Пусть просохнет. — И вытер руки одна о другую.
— Минутку, — неожиданно вмешался Хильдесхаймер. — Мне непонятна одна вещь. Кто бы это ни был, он взял ключ от входной двери из связки ключей, верно? Ключа от дома в связке не было. Тогда зачем ему понадобилось лезть через окно?
Все молчали. Первым, раздумчиво, как бы сам с собой, заговорил Михаэль:
— Прежде всего, в ее сумке не нашли никаких бумаг и ключей. Далее: мы приехали сюда, чтобы разыскать копию лекции. Наконец, ключа в связке не было. Мы не смогли найти ни копию лекции, ни списка пациентов, ни записной книжки, а теперь выясняется, что кто-то проник в дом через окно в кухне и постарался скрыть следы взлома. Вопрос — искал ли он что-то, кроме бумаг? Может, пропало еще что-нибудь ценное? — обратился он к Хильдесхаймеру.
Доктор покачал головой:
— Нет, на первый взгляд ничего. Картины очень ценные, но они все на месте. Однако мне кажется, вам следует спросить у членов семьи. Хотя я так и не понимаю, зачем кому-то вламываться через окно, если есть ключ?
Поколебавшись, Михаэль ответил:
— Не знаю. Могу только предположить: возможно, ключ не подошел, а преступник не смог по-другому открыть дверь. Об этом надо еще думать.
— Если бы исчезло какое-то имущество, если бы имелись обычные для ограбления признаки беспорядка, можно было бы допустить, что мы имеем дело с двумя не связанными между собой вторжениями, — сказала Цилла. — А так — полная бессмыслица, разве что в самом деле не подошел ключ.
Михаэль попросил Хильдесхаймера:
— Давайте для полной уверенности взглянем еще раз, все ли на месте.
Они вдвоем вышли в гостиную. Доктор обвел взглядом мебель, картины, ковер («ручной работы, китайский, стоит целое состояние»), статуэтки из слоновой кости, тоже очень дорогие. О двух написанных маслом картинах он сообщил, что это оригиналы, весьма ценные, и назвал имена художников, о которых Михаэль никогда не слышал. Инспектор спросил о драгоценностях.
— Когда она уезжала за границу, — ответил доктор, — то всегда оставляла их в банковском сейфе. С собой брала всего несколько вещей, и, поскольку вернулась лишь в пятницу, сомневаюсь, что она могла успеть забрать их домой. А большая часть бриллиантов, я полагаю, находилась на хранении в банке постоянно, она не любила их носить. Но лучше спросить у детей.
Когда они закончили, было четыре часа утра. В холле скопилась куча мешков, и Михаэль помог Эли погрузить их в фургон. Цилла заметила, что пока ничего определенного сказать нельзя — надо ждать результатов экспертизы.
— Я нашел несколько различных отпечатков пальцев, — сказал Шаул. — Некоторые, предположительно, принадлежат вам и доктору, — он указал жестом в сторону Хильдесхаймера и бросил на Михаэля укоризненный взгляд, — но все следует проверить.
Только когда все покинули дом, старик согласился, чтобы Михаэль отвез его домой.
По дороге Михаэль еще раз попытался выяснить, знали ли коллеги о том, что Хильдесхаймер обычно помогал Еве Нейдорф готовиться к лекциям. И снова у него создалось впечатление, что собеседник не понимает вопроса, поэтому он сформулировал его по-другому: мог ли кто-то думать, что Хильдесхаймер располагает копией ее последней лекции?
Старик понял. Да, очень вероятно, что люди могут так думать, хотя никто его об этом не спрашивал.
— Пока не спрашивал, — уточнил Михаэль, — пока. Но, боюсь, вас еще спросят… или попытаются найти ответ самостоятельно…
Доктор понимающе кивнул. Казалось, он не удивился и не испугался. Просто принял к сведению. Михаэль, напротив, был сильно обеспокоен. Убийца Евы Нейдорф уже показал, на что он способен, чтобы избавиться от копий лекции и списка пациентов.
Изучая лицо доктора, сидящего на соседнем сиденье, и вглядываясь в темноту, он размышлял, до какой степени может ему довериться, и наконец попросил его никому не говорить, что у него нет копии лекции.
— Хотя вы и окажетесь в опасном положении, опасность может принести свои плоды, — сказал Михаэль и почувствовал себя виноватым.
Старик рассеянно кивнул, по-прежнему не выказывая никакого волнения, отчего Михаэлю стало совсем тошно.
Он высадил профессора перед дверью его дома и дождался появления белой машины с двумя полицейскими в штатском, которых заранее вызвал по рации.
Убедившись, что дом взят под наблюдение, инспектор вернулся в офис. Было уже больше пяти утра, но все еще темно. Дождь перестал. Было очень холодно.
6
Джо Линдер никак не мог заснуть. Вообще-то в этом не было ничего необычного, но слишком уж тяжело давалась ему сегодняшняя бессонная ночь. Со своей половины кровати рядом с окном, на котором он не стал задергивать занавеску, Джо наблюдал, как капли дождя падают с веток кипариса, спускающихся почти до крыши.
Ярко горел уличный фонарь на бульваре Агнон. Вечером Даниэль, четырехлетний сын Линдера, жаловался, что фонарь мешает спать и ему. Сегодня вечером Джо в очередной раз рассеянно посоветовал ему считать белых слоников, пока не придет Песочный человек, который сыплет деткам в глаза песок, и они засыпают. Малыш закапризничал: он боится Песочного человека, не хочет, чтоб ему в глаза сыпали песок, не знает, как выглядят белые слоны, считать умеет только до двадцати… Но не это, конечно же, было главным: просто он чувствовал, что отец сейчас где-то в другом месте, а о нем совсем не думает. Но сидеть с сыном Джо был просто не в состоянии — слишком издергался за день.
Едва он закрывал глаза, как перед ним вставало лицо Хильдесхаймера, выходящего из маленькой комнаты.
Джо взял часы с прикроватного столика — два часа ночи. Он вздохнул и, стараясь не шуметь, встал. К счастью, жена не проснулась. Меньше всего ему сейчас хотелось задушевного разговора о том, почему это ему не спится в такое время.
Он и сам не знал. Смерть Евы Нейдорф не вызвала у него ни боли, ни огорчения, потому что он ее никогда не любил и даже немного боялся. Возможно, если бы она проявила к нему какую-то теплоту, он тоже относился бы к ней по-другому. Даже теперь, после ее смерти, он не ощущал ничего похожего на чувство вины. Нет, его по-прежнему переполняли негодование и обида на то, что доктор Нейдорф демонстративно отстранялась от него, не верила в его способности психотерапевта. Линдер был убежден, что ее негативное отношение к нему глубоко, прочно и останется неизменным, что бы он ни делал.
Наверняка Хильдесхаймер не стал бы чинить ему препятствий в намерении стать тренинг-аналитиком, если бы не железобетонное сопротивление Нейдорф — Нейдорф, которая начала карьеру в Институте намного позже, чем Линдер, и продвинулась намного дальше, рядом с которой он чувствовал себя ребенком, отчаянно стремящимся угодить, понравиться.
Если уж быть до конца откровенным, он даже испытывал какое-то мстительное удовлетворение — не только от того, что Ева Нейдорф мертва, но и от того, как она умерла. Что до мысли об убийце, скрывавшемся среди коллег, она его не особо встревожила: да, страх был, но его затмевало любопытство.
Он всегда считал, что все люди способны на зло, кроме Хильдесхаймера. Но сейчас даже о Хильдесхаймере, старом человеке, переживающем страшное горе, он думал с каким-то злорадством, к которому, правда, примешивался стыд. Он, Джо Линдер, который всегда гордился своей бескомпромиссной честностью, всегда был так самокритичен, боялся признаться себе самому, что на самом деле не любит старика.
Джо ни разу ни в чем не посмел перечить Хильдесхаймеру. Он постановил для себя, что старик является верхом совершенства как психоаналитик и как лидер Института. Но слишком больших усилий стоило ему заглушить обиду на то, что Хильдесхаймер не прижал его к сердцу (может быть, не только в переносном смысле), не выбрал своим научным наследником и вообще не выказал к нему никакого интереса.
Притворяться дальше было невозможно: да, он жаждал дружбы Хильдесхаймера и жестоко ревновал к Еве Нейдорф (про себя или при близких друзьях он называл Еву «Ее Сиятельством»), у которой были особые отношения со «стариной Эрнстом» (так он за глаза называл Хильдесхаймера, презирая себя за это, ибо хорошо сознавал, что хочет грубой фамильярностью произвести впечатление на молодежь, — это тоже приходилось признать).
Джо слез с кровати, завернулся в старый шерстяной халат, не обращая внимания на исходивший от него застарелый запах пота, и позволил монстру ревности полностью завладеть собой.
Нет, ни малейшей жалости к старику он не испытывал. Поделом! Если бы он взял под крыло его, Джо, вместо Ее Сиятельства, то был бы сейчас избавлен от скорби и печали Джо был глубоко убежден, что ангелы живут только на небесах, и вот Ева Нейдорф — тому подтверждение. Никто, к примеру, не взял бы на себя труд убивать Джо Линдера. Чем, гадал он, могла она ввести в такое страшное, убийственное — вот именно! — искушение кого-то из корпорации, свято почитающей правила и законы? Он всегда подозревал, что под маской холодности и строгости прячутся ужасные пороки. Даже теперь, после смерти Евы, ему не дадут стать тренинг-аналитиком. Пусть даже Розенфельд когда-нибудь осуществит свою мечту и возглавит ученый совет, у него недостанет смелости, да и желания официально признать профессиональную состоятельность Линдера.