Было холодно. Джо туже затянул пояс халата, поднял воротник и побрел на кухню. Раковина была полна посуды; огромный таракан неторопливо шествовал от холодильника к противоположной облицованной мрамором стене. До понедельника, пока не придет домработница, грязная посуда так и будет лежать в раковине, если только он сам ее не помоет. Не найдя ни одного чистого стакана, он выругался, потом налил себе молоко из холодильника в стакан Даниэля с остатками какао и вышел в гостиную, которая была отделена от кухни низкой перегородкой; упал в кресло перед телевизором, вытянул ноги, включил ночник, поставил стакан на столик рядом с собой и предпринял уже не первую попытку сосредоточиться на полемической книге Дженет Малкольм «В архивах Фрейда».
«Только человек, ненавидящий себя так, как ты, станет читать книгу, от которой впадает в жуткую депрессию», — сказала ему Даля сегодня утром. Ее слова звенели у Джо в ушах, пока он пытался найти место, на котором остановился.
Этот перл вырвался из ее уст во время последней из их ежедневных стычек, которой он решил положить конец, открыв книгу в знак отстранения. Восстановить в памяти начало перебранки он не мог, но отчетливо запомнил пару выпадов жены, которые заставили замолчать даже его — а ведь он славился острым и едким умом.
Джо закурил сигарету и стал размышлять о том, чем же его притягивает книга, уже несколько дней отнимающая душевный покой. В ней описывался один эпизод, который вызвал смятение в мире психоанализа. Джо спросил себя напрямик: имеет от он что-то общее с героем книги Джеффри Массоном, блестящим психоаналитиком? А раз уж вопрос был задан, не оставалось ничего другого, как отвечать, — и ответ был утвердительный. Как и Массон, он пришел в психоанализ из другой области, произвел на всех большое впечатление — по крайней мере, вначале — своей эрудицией, обаянием, умом, чувством юмора и талантом ясного и быстрого видения подсознательных проблем пациента. Диагностика самых разных людей никогда не представляла для него трудностей. Даже сейчас, когда его, по сути, задвинули в тень, никто не сомневался в его диагностических способностях. Джо не мог понять, когда и почему все пошло не так, где тот поворотный момент, после которого он перестал быть подающим большие надежды молодым аналитиком, а в его внутреннем мире на месте чувства сострадания обосновалась озлобленность.
Он подозревал, что причина неудач коренится в изматывающем однообразии работы психоаналитика и в одиночестве, на которое он обречен. Он часто повторял — в шутку, но и с затаенной болью — истины, услышанные от Дейча еще в самом начале, в первые годы. Одну из них Дейч имел привычку повторять, как заклинание: «В нашем деле нет коротких путей. Пытаясь сократить путь, вы сделаете его еще длиннее. Процесс протекает нечеловечески долго; он предполагает страдание. Это все равно что прорубать тропу в граните или во льду».
Джо мрачно подумал, что вот и он, Джо Линдер, оказался на ложном пути. Не благо пациента, а собственные интересы и нужды стали руководить им. Он не верил в «новые методы» терапии, которые тем не менее применял на практике. И Хильдесхаймер, не уверенный в чистоте его помыслов, прямо обвинил его в том, что он удовлетворяет собственную потребность в новых стимулах и эмоциях.
Но самую яростную отповедь он получил от Хильдесхаймера по другому поводу — после лекции об интерпретации снов, которую Джо читал в Институте кандидатам первого курса. «Чтобы сломать лед», как он потом пытался объяснить профессору, он рассказал студентам, «которые так волновались и стеснялись, что ему стало их по-настоящему жалко», несколько своих собственных реальных снов — «для небольшой юмористической разгрузки, что здесь ужасного? Почему все должно быть скучно и высокопарно?». Излишне уточнять, что в его снах было много занятных эпизодов и весьма интимных деталей. Кандидаты пришли в замешательство, пошли слухи. Он не узнал, кому они все рассказали или как информация попала к Хильдесхаймеру, но тот отреагировал предельно жестко.
Джо тогда постарался заглушить страх, уговаривая себя, что приступы ярости характерны для немецкого темперамента и не стоит их принимать на свой счет. В первый раз он увидел, как старик вышел из себя и повысил голос. Помимо прочих нелицеприятных вещей, старый профессор сказал: «Вы теряете всякие критерии объективности и попросту ублажаете себя. Вам хочется нравиться другим, вот и все. Так не может продолжаться. До каких пор вы будете обманывать своих пациентов? То, чем вы занимаетесь, не психоанализ, а цирк!»
В глубине души Джо знал, что в обвинениях Хильдесхаймера есть доля правды. Он действительно устал день за днем выслушивать пациентов, погруженных в свою собственную боль, копаться в их ассоциациях, искать потаенные мотивы. Он не мог заставить себя без издевки произнести ключевой вопрос: «О чем вам это напоминает?» Пациенты это чувствовали. С некоторых пор его практика начала сокращаться. Собственно, у него до сих пор не было незанятых часов, но и очереди пациентов тоже, а недавно не стало заявок от кандидатов, которые хотели бы работать под его руководством. Оставалось только двое подопечных, и оба — с давних времен.
Он начал замечать, что как только открывает рот, на лицах слушателей заранее появляются улыбки — еще раньше, чем он успевает сказать хоть слово; так он понял, что для всех утвердился в роли придворного шута Его восприимчивость и проницательность как диагноста по-прежнему были бесспорны. Никто не улыбался, обращаясь к нему за консультацией — разумеется, неофициально — по поводу особо сложного пациента, и все признавали, что он всегда оказывался прав. Но с недавнего времени Джо Линдер не сомневался, что кривая его удачи пошла вниз.
И в придачу ко всему, а может, это и было самое главное, он видел, что его брак — второй по счету — распадается. От этого каждая минута его жизни была пропитана отчаяньем, горечью, он чувствовал себя загнанным в угол.
В пятьдесят лет он был отцом четырехлетнего ребенка. Каждое утро, бреясь перед зеркалом, он спрашивал свое отражение: сколько же раз человек может начинать жизнь сначала и снова утыкаться в тупик?
Всякий раз, размышляя о прежней карьере и первом браке, Джо признавал, что винить абсолютно некого. Ему были предоставлены все возможности, а он все испортил своими руками.
Он всегда мог упрекнуть Дейча в некачественной работе, но знание того, что психоанализ, через который он прошел, не решил всех проблем, никак не улучшало самочувствия.
По ночам его неотвязно преследовали мысли о первой жене и о том, что было бы, если бы он ее не отпустил, если бы не настоял на аборте, если бы перспектива отцовства не вызывала в нем такого сопротивления. Его первая жена свою жизнь начала сначала и сделала ее полной. А несколько лет назад он понял, что именно она та единственная женщина, что была послана ему свыше, а он этот дар отверг. Если бы он тогда сознавал, насколько их брак зависит от него — от его умения уступать, способности взять на себя ответственность! У жены были свои представления о семейной жизни, он же не сумел оценить ее благородство, прекрасный характер, оптимизм. Повторись все — он остановил бы ее, не дал бы уйти.
Теперь Джо не стал бы так настаивать на аборте. Он уже не помнил аргументов в оправдание своего решения не плодить новых обитателей этого мира. Зато явственно помнил день, когда привез ее домой — бледную, ослабевшую, не перестающую плакать, — в неотапливаемую квартиру, где ее два дня непрерывно била дрожь, пока он носил ей чашки чая, которые все равно не согревали. Он не мог себя заставить до нее дотронуться.
Через два месяца Джо отвез ее в аэропорт, и всю дорогу она не разжимала решительно сжатых губ. Она улетела в Нью-Йорк. А спустя два года он не стал чинить ей никаких препятствий, когда она дала ему знать, что хочет «все оформить официально», и вернулась в Израиль за разводом. Что-то в выражении ее лица сделало тогда невозможным даже намек на возобновление отношений. Она его не простила.
Правда была в том, думал Джо, уставившись в обложку книги, что он очень любил ее, но так, как мог, своей эгоистической, детской любовью, и идея начать все сначала была обречена еще в зародыше.
С тех пор прошло двадцать лет и еще семь со времени его женитьбы на Дале, которая сообщила о своей беременности только тогда, когда уже ничего нельзя было сделать. Глядя на Даниэля, он всегда чувствовал радость, любовь, но и огромную тревогу, особенно по ночам, когда он просыпался и шел проверять, жив ли ребенок. Только с сыном, думал Джо, глядя в книгу у себя на коленях, он ощущал тепло и защищенность, оттого что был любим просто так, ни за что.
И еще иногда с Иоавом.
Их отношения с Иоавом, которые он расценивал как одно из чудес своей жизни, были источником постоянного напряжения между ним и Далей. Посреди ночи, как правило, обратясь лицом к стене, Даля риторически спрашивала: «Так почему с Иоавом все по-другому? Просто потому, что он моложе тебя и восхищается тобой? Принимает тебя таким, какой ты есть? Или у экс-Дон-Жуана есть своя маленькая тайна? И в этом все дело?»
Джо улыбался. Психоаналитики знают, что в любом человеке есть скрытая гомосексуальность; в каждом мужчине — женское начало, а в каждой женщине — мужское, отсюда элемент влечения к представителям своего пола.
Он сам объяснил это Дале: «Мы носим внутри себя все данное Богом разнообразие — гомосексуальность и саморазрушение, злость и коварство, садизм и мазохизм — много всего. Весь вопрос в соотношении, разница между здоровьем и болезнью заключена лишь в этом. Так случилось, что я люблю женщин. Да, и мужчин тоже, но в моей личности гомосексуальный фактор не является доминантным, он латентен». Даля предпочла воспринять только последние слова, игнорируя все предшествующие.
Первый упрек, который она швырнула этим утром, содержал жестокую правду, хотя, как всегда, в ее словах не было ничего нового. Иоав Алон, который был младше Джо на десять лет, восхищался им безоговорочно, был с ним откровенен и был от него зависим. Джо для него, очевидно, представлял отцовское начало, суррогатную фигуру «старшего брата». Они никогда не говорили об этом прямо.