Али работал в приятном, неспешном темпе, наслаждаясь солнечным теплом. Земля все еще была вязко-сыроватой. Вдруг под розовым кустом в ближнем к ограде ряду что-то блеснуло. Он протянул руку и дотронулся до холодного металла. Блестящая штука оказалась маленьким, с перламутровой рукояткой, пистолетом. Али быстро оглянулся по сторонам и, убедившись, что его никто не видит, бросил пистолет обратно и ногой накидал сверху комья земли. После этого присел на корточки рядом с кустом и задумался, как поступить дальше.
Али не знал, как пистолет очутился на территории больницы и как долго он пролежал под кустом роз. Зато он очень хорошо знал, какого рода неприятностями может обернуться его находка.
Сначала он решил, что лучше всего закопать пистолет поглубже — и все дела, как будто он никогда его не видел. Но что произойдет, если кто-то из персонала его обнаружит, а он — единственный садовник в штате — будет вынужден объяснять, как тот туда попал? Страшно даже вообразить!
Потом он подумал: а не взять ли пистолет домой и там от него спокойно избавиться? Но стояла прекрасная погода; он представил себе, как много будет еврейских туристов и, соответственно, полиции на дорогах между Иерусалимом и, как их называют евреи, «территориями», и от одной этой мысли покрылся холодным потом. Подумал он и о том, что, вероятно, по-прежнему продолжаются розыски и аресты в связи с убийством туриста в Старом городе.
Али запустил пальцы в мягкую землю. Что делать? Больше всего он боялся любых контактов с должностными лицами. Его младший брат был арестован несколько месяцев назад по обвинению в антигосударственной деятельности. Никто в больнице об этом не знал. Али понимал, что не успокоится до тех пор, пока пистолет не исчезнет с глаз долой, равно как и из его мыслей. Нет, неприятностей ему не надо.
Али встал с корточек, огляделся, увидел Тубола — и возблагодарил свою счастливую звезду за то, что из всех людей она в этот критический момент послала именно его. Тубол был одним из его самых любимых психов. А его огромным преимуществом в свете теперешних обстоятельств было стойкое, ненарушимое молчание. Годами никому не удавалось добиться от него ни слова.
Али это рассказал на своем ломаном арабском начальник хозяйственных служб во время одной из их редких бесед. Начальник удивился тому, что Тубол так доверял Али, спокойно брал сигарету у него из рук, более того, ковылял за Али по пятам и присаживался посмотреть, как тот работает, — просто поразительно! Али нерешительно сказал: «Он ведь совсем безвредный». Начальник с ним согласился, но предостерег: «Никогда нельзя знать, когда кому-нибудь из них вдруг захочется вас прикончить». Однако молодой садовник пациентов не боялся; за все время, что он работал в больнице, ни один из них ни разу его не напугал. Другое дело — персонал.
Ниссим Тубол заметил Али и направился к розовому кусту. Али не шевелился, пока не уверился, что Тубол шагает именно к нему, и тогда с невинным видом уселся на землю и достал из кармана пачку сигарет. Тубол сел на небольшом отдалении. Али осторожно повернул к нему голову, улыбнулся. Тубол встал, подошел ближе, застенчиво огляделся и после долгих колебаний присел рядом с Али, показав на сигареты. Али протянул ему пачку, и Тубол взял три штуки. Две аккуратно положил в карман рубашки, а третью вставил в рот; затем наклонился к спичке, которую Али зажег дрожащей рукой.
Они молча курили, сидя бок о бок спиной к улице возле ограды Али не переставал озираться в перерывах между затяжками. Тубол глубоко вздыхал, время от времени по его маленькому телу пробегала дрожь, но постепенно он успокоился. Расслабленно опустил сгорбленные плечи, вытянул вперед ноги. Если не делать резких движений, подумал Али, Тубол так и будет сидеть рядом.
После второй сигареты с лица Тубола исчезла подозрительность, сменившись обычным «стеклянным» выражением. Али повернул голову и еще раз посмотрел на улицу за оградой, где оживление постепенно сошло на нет. Медленно, стараясь не беспокоить душевнобольного, Али как бы случайно коснулся рукой земли. На свои пальцы он даже не смотрел, но не спускал глаз с Тубола, который сосредоточенно курил сигарету и мутноватым взглядом следил за движениями руки садовника.
Как только пистолет был извлечен, Али вытащил руку из земли, не переставая следить за Туболом. Внезапно тот, к полному изумлению садовника, вскочил, с нечленораздельным возгласом бросился к пистолету и вцепился в него железной хваткой; его глаза возбужденно блестели. Затихнув, он заткнул пистолет за резинку пижамных штанов и глянул на Али с выражением одновременно триумфа и страха, как ребенок, которому в руки попалось ценное сокровище и который боится, что его отнимут.
Садовник, уже готовившийся потратить кучу усилий на улещивание и уговоры, не верил неожиданно свалившейся удаче. Быстро постучав по наручным часам, показывающим десять тридцать, он произнес слово «чай», затем поднялся и поспешил в сторону здания. Тубол последовал за ним, потом затрусил в направлении четвертого мужского корпуса и исчез в просторном холле.
Али вернулся в сад, опустился на землю у самого дальнего куста, облегченно вздохнул и закурил. Даже если Тубол вдруг решит нарушить молчание, даже если впадет в буйство — никто не свяжет пистолет с арабом-садовником. Только встав, чтобы продолжить работу, Али увидел первую полицейскую машину, направлявшуюся вниз по улице. Он затаил дыхание, но машина покатила с горы в сопровождении двух патрульных автомобилей, которые свернули на боковую улицу напротив больницы.
Вид патрульных машин вверг его в настоящую панику, но он постарался уговорить себя, что нет никакой связи между машинами и револьвером и между всем этим вместе и им самим. Али изо всех сил сопротивлялся обуревавшему его желанию бросить все и убежать домой в лагерь, потому что ощущал, насколько важно вести себя как ни в чем не бывало. Он продолжал работать, делая вид, что происходящее на улице, за оградой, не имеет к нему ни малейшего отношения, и постепенно удалился в глубину сада, к зацветающим фруктовым деревьям.
Сестра Двора отметила, что Тубол находится в состоянии крайнего возбуждения. Он лежал, свернувшись на постели в позе эмбриона и не вынимая руки из кармана штанов, глаза светились странным блеском, которого она никогда раньше не замечала. Она подошла к нему и тоном, который доктор Баум прилюдно обозвал «голосом детсадовской воспитательницы», заявила, что было бы очень хорошо, если бы он, Тубол, прямо сейчас подошел к столу. Там, около входа в палату, стоит чай с пирогом. «Специальный субботний пирог», — добавила она тем же бодрым отработанным голосом.
Тубол не отреагировал и даже не обратил в ее сторону взгляда, не отрывавшегося от некой точки на противоположной стене. Когда она повторила приглашение, он подозрительно на нее посмотрел — и натянул на голову шерстяное одеяло. Сестра Двора сдалась и вышла из комнаты.
После чая она отправилась в кабинет дежурного врача.
В эту субботу дежурила Хедва. Сестре Дворе Хедва нравилась, но консультироваться с ней по профессиональным вопросам она не собиралась. Она прекрасно знала, что старший дежурный по вызову, доктор Баум, будет в больнице весь день, потому что, когда Хедва дежурила по субботам, она всегда просила Баума помочь ей; если же их графики не совпадали, она маялась и изнемогала под бременем ответственности. Разумеется, официально Двору об этом в известность никто не ставил, но в больнице ничего не утаишь. В данном случае, хоть Двора не одобряла доктора Баума (он смущал пациентов, переворачивал все вверх дном), она решила предпочесть его профессиональный опыт советам Хедвы.
Баум сидел в кресле, водрузив ноги на кофейный столик. Едва завидев Двору, он воскликнул:
— Кто к нам пришел! Зашли немножко передохнуть? Как насчет чашечки кофе?
— Слыхали? — Двора обратилась к невидимой аудитории. — Зашла передохнуть! Как же!
— Так что же вы хотите?
— Чего хочу? — переспросила Двора, занятая своими мыслями.
— Итак, мы даже уже не знаем, чего хотим. — Баум рассмеялся, проведя пальцем по своим шикарным усам. — Хорошие дела, доложу я вам. Многообещающее начало. Так в чем же дело?
Сестра Двора не покраснела и, намеренно не замечая усмешки, отчеканила:
— Я пришла сообщить вам, что с Туболом что-то не в порядке. Мне кажется, у него опять начинается. Утром, когда он встал, все еще было в норме. Не знаю, что произошло с тех пор, но, по-моему, ему опять плохо.
Доктор Баум посерьезнел. Он спросил: «Вы уверены?» — но ответа дожидаться не стал: Баум знал, что Двора опытнее и проницательнее доброй половины его знакомых врачей. По большому счету и несмотря на все свои шутки по ее адресу, он высоко ценил ее работу и умение найти подход к пациентам.
— Жаль, — произнес он и подергал ус. — У него все шло так хорошо в последний месяц, что я даже подумывал перевести его в первый корпус. — Мужской корпус № 1 был полуоткрытого типа. Или полузакрытого — как посмотреть. Его пациентам предоставлялось больше свободы, чем обитателям четвертого, который был абсолютно закрытым. — Что именно с ним не так? Что вы заметили?
— В том-то и дело. — Двора, очевидно, была в замешательстве. — Это не похоже на то, как бывало раньше. Он не встает с постели и не хочет есть, все как обычно, но на этот раз он, кажется, еще и возбужден, необычайно возбужден. Во всяком случае, мне так показалось.
— Он принимает назначенные лекарства? — спросил Баум.
Двора кивнула. Тогда он повернулся к серому металлическому сейфу в углу, с громким скрежетом подтащил к нему кресло, сел и, бормоча под нос «Тубол, Тубол Ниссим, на чем он у нас», извлек из шкафа толстую папку. Двора начала громко перечислять названия лекарств, Баум сверял с предписанием.
— Мы могли бы увеличить дозу мелларила, — задумчиво произнес он, обращаясь к самому себе, — или, может быть, подождать до завтра или до вечера — как вы считаете? — Он опять не стал дожидаться ответа и продолжил: — Ладно, давайте подождем до вечера. Я все время здесь, если будут новости, зовите, договорились?