Двора не ответила. Если бы кто-нибудь спросил ее мнение, она бы не стала ждать ни минуты, а прямо сейчас увеличила дозу мелларила — да чего угодно. Но ее мнения никто не спрашивал. Она сделала, что могла. Выходя из кабинета, она с силой топнула ногой по паркетной плитке. Баум подавил желание ущипнуть ее за упругий зад, улыбнулся про себя и вернулся к своей книге.
Он читал, пока не почувствовал голод. Посмотрел на часы: уже час пополудни; если не поторопиться, в столовой не останется еды. Из-за того что больнице урезали бюджет, качество питания скатилось так низко, что это пробудило негодование даже у пациентов со стойкой депрессией.
Отложив книгу и выйдя на солнце, Баум решил по пути в столовую зайти взглянуть на Тубола. Он вошел в корпус, убедившись предварительно, что ручка от двери у него в кармане. Баум всегда боялся, что придется просить у Дворы ее ручку, и вот тогда настанет час ее триумфа: она оставит его запертым внутри. В больнице Маргоа вместо обычных ключей использовали дверные ручки, что давало неисчерпаемую пишу для более или менее остроумных шуток.
Ручка лежала в кармане. Войдя, он кивнул Дворе и направился к палате Тубола. Это была первая палата в корпусе; в ней содержалось еще восемь пациентов, никого из которых в этот момент не было. Баум подошел к кровати, присел и обратился к пациенту:
— Что такое, Ниссим? Мы решили опять заболеть?
Тубол лежал, свернувшись в постели, и не реагировал. Баум дотронулся до высувшейся из-под одеяла руки — она была горячей и сухой — и сказал:
— Мне кажется, у тебя температура, давай-ка посмотрим. — Он начал стягивать одеяло, однако Тубол, плотно свернувшийся в позе эмбриона, вцепился в него со всей силы, закусив губу. Баум не стал настаивать. Взглянув на часы, он сказал: — Ну, я скоро вернусь, может быть, тогда ты будешь вести себя более разумно.
Выходя из корпуса, он обратился к Дворе:
— Сделайте одолжение, присмотрите за Туболом. По-моему, у него температура. Я только сбегаю чего-нибудь перекусить. — И, не дожидаясь ответа, вышел.
Около ограды Баум на минуту остановился, удивленный: по обеим сторонам дороги стояло множество машин. Первой, кого Баум увидел в столовой, была Хедва Тамари, дежурный врач, к которой он был небезразличен. Она стояла в углу и ела кусок хлеба с намазанной на него тошнотворного вида красной субстанцией.
— Опять этот джем из жестянки? — спросил он и сразу продолжал: — Видела, сколько машин на улице? Похоже, у этих лунатиков очередная субботняя сходка?
Хедва показала на полный рот, закончила жевать и, тут же начав намазывать джем на следующий кусок хлеба, сказала:
— Это ты мне скажи. Я, между прочим, дежурю и не высовывала носа с самого утра. Что я могла видеть?
Баум знал, что Хедва дежурила вторую субботу подряд, поэтому не обиделся на ее выпад, а улыбнулся и сказал:
— Совсем не обязательно откусывать мне голову. Я просто спросил. Думал, ты знаешь. Они же, кажется, твои друзья?
— Ты отлично знаешь, что меня еще не приняли, иначе я бы, уж конечно, сразу тебе об этом сообщила, чтоб дать тебе долгожданный повод для идиотских шуток, — огрызнулась Хедва.
— Хорошо-хорошо, прошу прошения; перестань, наконец, на все обижаться, — примирительно сказал Баум и быстро добавил: — Но машин на самом деле очень много. Сходи посмотри. — Разговаривая с Хедвой, он одновременно сражался с большой порцией слипшихся макарон, смешанных с чем-то вроде кетчупа, и так называемым «пирожком с рыбой». Все это он отправлял в желудок, изо всех сил стараясь не чувствовать вкуса. Одолеть еще и десерт у него не хватило сил. Он вышел из столовой, миновал пост охраны и после секундного колебания вышел на улицу, окунувшись в лучи солнечного света.
Дорога отсюда просматривалась до вершины подъема. Баум вернулся к будке охранника рядом с воротами и с тревогой спросил:
— Послушайте, вы видели все эти полицейские машины? Что-нибудь случилось?
Охранник, пожилой пенсионер, который не покидал свой каменный скворечник все утро, не считая одного обхода вокруг вверенной территории, стоя в дверях, изрек:
— Как же, доктор Баум. Вот уже несколько часов я их все время вижу из окна, но я ни у кого ничего не спрашивал.
Баум опять вышел за ворота, поравнялся с Институтом, пересек узкую улицу и обратился к полицейскому, стоящему рядом с патрульной машиной:
— Простите, пожалуйста, случилось что-нибудь?
Полицейский предложил Бауму идти своей дорогой. Только после того, как тот представился и объяснил, что является дежурным врачом в больнице по соседству, в чем страж порядка, если ему не верит, может убедиться, спросив у охранника в двух шагах отсюда, полицейский смягчился и сообщил:
— Произошел несчастный случай.
Баум собрался расспросить о подробностях, но каменное лицо полицейского яснее ясного давало понять, что больше он не скажет ни слова.
Баум вернулся к больнице. Рядом с будкой он остановился, попросил телефонную книгу, отыскал номер Института и нетерпеливо его набрал. Услышав сигнал «занято», он побежал обратно вверх по улице и остановился напротив зеленых ворот, рядом с которыми стояла группа людей. Он знал их всех; некоторые учились с ним в медицинском колледже, с другими он работал в психиатрических клиниках.
Он узнал Голда, с которым вместе готовился к квалификационным экзаменам и который теперь работал в психиатрическом отделении больницы Хадасса: Голд как раз выбрался из патрульной машины и облокотился о стену, лицо его было пепельно-серым. Он увидел прекрасную Дину Сильвер, с которой познакомился, когда она была еще начинающим психологом в Маргоа. Он живо вспомнил свои попытки ее соблазнить, и как все они закончились ничем. Наряженная в голубое пушистое пальто Дина была все так же хороша — что ж, красивую женщину следует не желать, а созерцать.
Он узнал и Джо Линдера, о котором был немало наслышан. Помнится, одна женщина-коллега говорила о нем: «Единственный привлекательный мужчина в Институте, к тому же блестящий диагност».
Рядом с ними стояли неизвестные Бауму три человека и громко задавали вопросы. Потный толстяк с микрофоном кричал, обращаясь к Дине Сильвер: «Только имя — это все, о чем я спрашиваю. Что тут такого ужасного?» Дина не удостаивала его вниманием, и он настырно повторял свой вопрос, пока Линдер не оттащил его в сторону за рукав с резкими словами, которых Баум не разобрал. Толстяк отступил и встал рядом с патрульной машиной.
Баум подошел к Голду и спросил:
— Что здесь происходит?
Голд, имевший гораздо более бледный вид, чем перед последним экзаменом, взял Баума под руку и увлек вниз, в направлении больницы, по дороге пересказывая утренние события. Баум слушал и только повторял на разные лады довольно бессмысленные восклицания вроде «не может быть!». Голд завершил рассказ, помянув недобрым словом репортеров, которые ошиваются вокруг в поисках информации.
— Как жуки-навозники, питаются любым подвернувшимся дерьмом, — с ненавистью заключил он. Затем пожалел пациентов Нейдорф, вспомнил, что и сам ее пациент, и умолк.
Баум опять воскликнул:
— Кто бы мог подумать! В Институте! Боже правый! И не кого-нибудь, а Еву Нейдорф!
Голд не отвечал. Потом с ошеломленным видом сообщил, что только что вернулся из полицейского участка на Русском подворье, где ему пришлось давать показания.
— Меня допрашивали целую вечность, — добавил он жалобным голосом.
Баум прослушал несколько лекций Нейдорф, которая долгое время работала в больнице и до сих пор была консультантом в клинике. Ее окружало всеобщее благоговение. Сам он всегда отзывался о Нейдорф с величайшим почтением, хотя в глубине души подсмеивался над тем, что у нее полностью отсутствовало чувство юмора.
Он посочувствовал Голду — тот и вправду был на себя не похож — и пригласил к себе в кабинет на чашечку кофе. Голд согласился, сам не зная почему. Обычно он чувствовал себя не очень уютно в обществе Баума, не понимал его шуток, после выпуска даже избегал встреч с ним, но сейчас безвольно пошел в его кабинет, бормоча, что вообще-то должен ехать домой.
Кофе, который Баум налил ему из термоса в кабинете дежурного врача, был чуть теплый и мутный, но Голд его добросовестно выпил. Он сел в кресло, мышцы во всем теле гудели, как после тяжелой физической нагрузки, ноги дрожали. Это из-за мигрени, решил Голд.
Баум не умолкал ни на минуту. Он говорил все время, пока они шли к кабинету, говорил, наливая кофе, и говорил теперь, когда они сидели и пили. Задавал уйму банальных вопросов: «Кто, по-твоему, мог ее застрелить?», «Зачем кому-то понадобилось ее убивать?» и «Что она, вообще говоря, там делала? Что ей понадобилось в Институте в такую чертову рань?»
Такими вопросами Голда донимали с самого утра, он сказал Бауму, что не имеет обо всем этом ни малейшего представления, пусть полиция ломает голову, это их работа, о пациентах позаботятся институтские шишки, а этот, как его, красавец полицейский, который ему всю душу вымотал, рано или поздно найдет преступника.
— Или преступницу, — вдруг сказал Баум задумчиво.
— Почему преступницу? — спросил Голд.
— А почему нет? — парировал Баум и широко улыбнулся. Голд не понял, что тут смешного.
Баум поставил пустую чашку на стол.
— Из всего, что я смог понять, вытекают следующие вопросы. Первый, — он поднял вверх палец, — что она там делала в эту несусветную рань? Второй, — к первому поднятому пальцу присоединился еще один, — с кем она должна была встретиться? Третий, — Баум поднял третий палец, — у кого из сотрудников Института есть пистолет? Ведь, очевидно, это сделал кто-то из ваших людей, — тут он с довольным видом подкрутил ус, — потому что этот человек должен был иметь ключ, хотя, конечно, она могла открыть дверь сама. Короче, — заключил он, улыбаясь, — главный вопрос в том, кто это сделал и почему. Кто выигрывал от ее смерти или так сильно ее ненавидел… или же… — голос его изменился, в глазах появился блеск, — или же так сильно любил.