Дина Сильвер, закутанная в меховое пальто и черный шарф, поднималась по ступеням вместе с молодым лысым мужчиной, чей подбородок покрывала густая борода. С чувством облегчения он признал переодетую в штатское сотрудницу полиции в молодой женщине-фотографе с камерой на плече и приколотой к воротнику пальто табличкой «Пресса». Она незаметно кивнула ему и нацелила на поднимающуюся пару объектив. Михаэль надеялся, что она ничего не упустит, хоть и понимал, что это невозможно.
Внизу лестницы, щелкая зажигалкой, стоял второй фотограф. Там были и репортеры; газетные фотографы нацеливали камеры на толпу, поднимающуюся по ступеням в круглый каменный зал.
Старик Хильдесхаймер, поддерживаемый Розенфельдом, чей рот казался странно обнаженным без сигары, медленно преодолевал ступеньку за ступенькой, плечи его были опущены, он склонил голову, темная шляпа скрывала лицо. По другую сторону Розенфельда шла женщина, которую Михаэль не знал. Он предположил, что большинство аналитиков придет с семьями, на худой конец с супругами. Люди медленно и тяжело поднимались по широкой лестнице, на всех были толстые зимние пальто. После бури, разразившейся в субботу вечером, стоял пронизывающий холод.
Многие лица казались знакомыми. Кого-то он видел в Институте в субботу, других помнил по университету. Сливки общества, подумал Михаэль, городская элита. Обычные посетители почетных похорон; но их переживания, похоже, искренни.
На каждом лице ясно читались печаль и горесть. По лестнице поднимались две всхлипывающие женщины, а в траурной толпе перед входом в зал, уже полный людей, слышались звуки рыданий. Ева Нейдорф умерла не от болезни, не от несчастного случая или старости. И помимо обычных признаков печали и горя на лицах людей явно проглядывали другие чувства: в глазах виделся страх, а на лицах — гнев.
Лици Штернфельд — он запомнил, как она расплакалась в субботу — шла по ступеням, поддерживаемая двумя молодыми людьми. Она не плакала, губы были плотно сжаты. Она выглядела как человек, у которого не осталось никаких иллюзий. Похожая на большую черную птицу, она продвигалась по лестнице наверх, переводя взгляд с одного лица на другое. Она тоже выискивает убийцу, подумал Михаэль. Все они выглядят такими респектабельными, элита добрых законопослушных граждан, и не знай я того, что знаю, я бы решил, что здесь последнее место, где можно искать его. Но они тоже поглядывают друг на друга, и им страшно. Всем страшно.
Постепенно людской поток иссяк, и тишина, нарушаемая лишь всхлипами, возвестила, что церемония началась. Кто-то произносил надгробное слово; мужской голос был незнакомым, а с того места, где Михаэль стоял, слов нельзя было различить.
Затем зазвучал голос кантора, и наконец все стихло; церемония окончилась. Шестеро мужчин, среди которых Михаэль узнал Голда и Розенфельда, вынесли тело. Он взглянул на длинное обернутое в саван тело, и от вида его по спине поползли мурашки.
За носилками следовала семья. Михаэль увидел Гиллеля, зятя покойной, поддерживающего молодую женщину, по-видимому дочь. Рядом с ним шел молодой человек, чье сходство с покойной говорило само за себя. С другой стороны дочь Евы поддерживал Хильдесхаймер. Теперь его лицо было четко видно из-под большой шляпы, покрывавшей лысую голову. Он прошел совсем рядом с Михаэлем, и тот заметил, как по щекам старика катятся слезы. Вслед за семьей вниз по ступенькам спускались остальные и садились в автомобили. За Хильдесхаймером шла Цилла. За ней — длинная процессия, многие утирали слезы, некоторые еле могли идти, и их поддерживали близкие.
Небо было серым, казалось, вот-вот пойдет дождь, дул ледяной ветер. Улица наполнилась шумом отъезжающих машин. По лестнице спустилась Дина Сильвер об руку с лысеющим бородачом. И тогда Михаэль в первый раз заметил его — молодого человека, который стоял на несколько ступенек ниже его самого по другую сторону лестницы, опираясь на балюстраду и следя взглядом за Диной Сильвер и ее спутником.
Михаэль подавил мгновенный порыв кинуться к нему. В глазах молодого человека читалось упорство, смешанное с отчаянием. Он не принадлежит к этому кругу, он другой, подумал Михаэль, сам не зная почему. Дина замедлила шаг, повернула голову и на мгновение встретилась взглядом с незнакомцем — только на мгновение, — но тут же поспешно шагнула вперед. Ее спутник удивленно оглянулся и бросил секундный взгляд назад, а затем вновь приноровился к ее шагам. Неясно, заметила ли она Михаэля, который не отводил глаз от молодого человека и лишь надеялся, что одна из камер успела его заснять. «Юноша», — окрестил его Михаэль — обычно он этого слова терпеть не мог. Как только Михаэль его увидел, его охватило чувство неотвратимой беды. Угроза таилась в этой красоте, в отчаянном выражении этих глаз.
Да, такая красота не оставила бы равнодушным самого бесчувственного из людей. Невозможно было не заметить совершенных черт лица в обрамлении поднятого капюшона шерстяной спортивной куртки. Дыхание перехватывало от горящего взгляда голубых миндалевидных глаз. На лице с выступающими скулами лежал отпечаток утонченности, одухотворенности. Но в нем читалась и чувственность, особенно в линии полных губ и завитках золотых волос. Михаэлю тут же пришел на ум Тадзио из «Смерти в Венеции». Затем он подумал о греческих статуях. Юноше было не более двадцати лет.
Женщина-полицейский, только что покинувшая зал, навела на него камеру и сделала снимок. Послышался щелчок, и она прошла мимо юноши, не обратившего внимания ни на нее, ни на ее фотоаппарат. Михаэль пошел за ней вниз и, повернувшись, обнаружил, что юноша стоит на прежнем месте в той же позе, что и раньше.
На нижней ступеньке он заметил Раффи Когана, во взгляде которого читалось: «Что дальше?» Михаэль велел ему следовать за юношей в шерстяной куртке, следить за ним и ни в коем случае не выпускать из виду. Раффи сделал вопросительный жест, и Михаэль проговорил:
— Я сам пока ничего не знаю; просто иди за ним и выясни, кто он.
Раффи кивнул, лицо его приобрело сосредоточенное выражение, и Михаэль, оглянувшись, увидал, как он медленно движется по ступенькам к юноше, опустив глаза. Хотя он абсолютно доверял Раффи, его опыту и умению, но все же задержал дыхание, подобно охотнику, опасающемуся, что напарник наделает шума и спугнет дичь. Он подумал, не проследить ли за юношей самому, но немедленно отверг эту мысль. Не могу же я быть сразу во всех местах, твердо сказал он себе и двинулся к автостоянке.
Ну и кто на подозрении, спросил он себя, забираясь в машину и садясь на пассажирское сиденье. Всем ясно, что кто-то из этой публики замешан в убийстве. Как они могут жить с этой мыслью? Как могут вместе печалиться, ехать вместе в автомобилях, не зная, кто виновен?
Тот же вопрос он задал вслух. Цилла, занявшая свое место в процессии, первой подала голос.
— Ну, — сказала она, подбирая слова, — у людей есть защитные механизмы. Они просто отвергают мысль, что убийца где-то рядом. Люди, которых они любят и думают, что знают, выше подозрений.
Эли сперва помолчал, а затем заметил, что, насколько он может судить, коллеги Нейдорф испытывали скорее подавленность и скорбь, чем тревогу и подозрения.
— Возможно, требуется время, чтобы пришло осознание. Похороны — не место для подозрений.
С заднего сиденья послышался вздох. Прикрывая ладонью зажженную спичку, Михаэль заметил, что, насколько он может судить, преобладающей эмоцией был гнев.
— Да, они выглядели опечаленными и напуганными, но прежде всего — разгневанными.
Они молчали, пока не добрались до извилистой дороги, ведущей к кладбищу в Гиват-Шаул. Начал моросить дождь. Цилла включила дворники, и они, осушая ветровое стекло, издавали поскрипывание, от которого Михаэль покрылся гусиной кожей. Цилла отключила их, но когда стекло покрылось капельками дождя, снова включила, оправдываясь плохой видимостью и скользкой дорогой.
Только когда они находились в полумиле от кладбища и проезжали мимо гранитных мастерских, Михаэль упомянул юношу и так описал его, что Цилла удивилась:
— Как это я могла его не заметить?
Снова помолчали, затем Эли заговорил о поездке в Вифлеем.
— Почему бы не привезти садовника для допроса в Русское подворье, — спросил он, — и вообще, зачем ехать нам обоим?
Михаэль объяснил, что не уверен в своем арабском:
— Нельзя вести допрос, пытаясь переводить с марокканского на иорданский диалект; нужно говорить бегло и уверенно.
Но почему бы ему, Эли, не поехать одному и не дать Михаэлю возможность заняться другими делами; ехать вдвоем — только время тратить попусту.
— Да, — согласился Михаэль, — но нельзя же разочаровывать Гидони — он ждет меня на кофе.
Цилла презрительно фыркнула:
— Ну и причина!
Но настаивать дольше не осмелились ни тот, ни другая. Хотя Михаэль не старался держать видимую дистанцию между собой и подчиненными, они всегда знали предел, дальше которого заходить опасно.
Цилла припарковала машину как можно ближе к стене кладбища.
Дождь усилился, а когда они собрались вокруг открытой могилы, полил ливень. Михаэль уже не мог отличить дождевые капли от слез. Никто не открывал зонтиков, и Михаэля охватило чувство, что они добровольно отдались дождю, специально оставив зонты в машинах. Несмотря на утренний час, было почти темно. Вокруг были одни могилы — некоторые совсем свежие, некоторые — придавленные каменными надгробиями. Он подумал о матери, похороненной в песках Голона под Тель-Авивом, услыхал ее низкий теплый голос. Недалеко от него стоял Хильдесхаймер, глядя прямо перед собой с напряженным, угрюмым выражением на лице. Сын Нейдорф прочитал кадиш. Настала абсолютная тишина, не нарушаемая ни единым всхлипыванием.
А затем воздух разорвал ужасный крик. Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что это — «мама!». Никто не двинулся, только слышался звук разбивающихся о землю дождевых капель. Затем могилу покрыли камнями; по традиции иерусалимских евреев мужчины выстроились в два ряда, и сын пошел между ними. Женщины ожидали по другую сторону. Некоторые из них подошли к дочери Нейдорф Наве, которая стояла у могилы с опущенной головой, ее поддерживала незнакомая Михаэлю женщина. Мужчи